Есть человеческий инстинкт самый великий и самый высокий стих называется материнский
Обновлено: 04.11.2024
Ведь и овца любит своего ягнёнка: она кормит его своим молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет её молоко на злак полей — их родственные отношения оканчиваются. Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку: она нещадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя ч много кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его так, что если бы он вздумал её бить по щекам, она стала бы горько плакать, что милое, ненаглядное детище больно обколотит об неё свои ручонки. Итак, разве чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и овцою и коровою, готова ещё сделаться и лошадкой, чтобы возить в колясочке своё двадцатилетнее дитя, — разве всё это не любовь? <…> Любовь чувственная, животная, которая в овце, как в животном, отличающемся и животною фигурою, имеет свою истинную, разумную, прекрасную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простаковой, как в животном, отличающемся человеческою фигурою, вместо овечьей, — бессмысленна, безобразна и отвратительна. Далее: ведь и Павел Афанасьевич Фамусов любил свою дочь, Софью Павловну: посмотрите, как он хлопочет, чтобы повыгоднее сбыть её с рук, подороже продать… Продать? — какое ужасное слово. Отец продаёт свою дочь, торгует ею, конечно не по мелочи, но один раз навсегда, и не больше, как для одного человека, который будет называться её мужем. Но ведь это он делает не для себя, а для её же счастия! — скажут многие. Прекрасно! Но после этого и разбойник, который для приданого дочери зарежет перед её свадьбою нескольких человек, будет прав? <…> Разве старый подьячий, закореневший в лихоимстве и казнокрадстве, не поставлял первым и священным долгом своего родительского звания передать своё подлое ремесло нежно любимому сынку? — Мы опять соглашаемся, что источник всего этого любовь, но какая — вот вопрос! <…> И человек, подобно животному, замкнут в своей индивидуальности и бессознательно следует данному ему природою инстинкту самосохранения и стремлению к улучшению своего положения; но неужели этим всё и должно в нём оканчиваться? <…> Нет, всякая человеческая любовь должна быть <…> чувством одухотворённым.
… отец любит своё дитя, потому что оно его рождение; но он должен любить его ещё как будущего человека, которого бог нарёк сыном своим <…>. При самом рождении, отец должен посвятить своё дитя служению бога в духе и истине, — и посвящение это должно состоять не в отторжении его от живой действительности, но в том, чтобы вся жизнь и каждое действие его в жизни было выражением живой, пламенной любви к истине, в которой является бог. Только такая любовь к детям истинна и достойна называться любовию; всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие. <…> Горе человеку, когда его участь в руках злодеев, и такое же горе ему, когда его участь в руках добрых, но пошлых и глупых людей.
Как грубо ошибаются многие, даже из лучших отцов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми строгостию, суровостью, недоступною важностью! Они думают этим возбудить к себе в детях уважение и в самом деле возбуждают его, но уважение холодное, боязливое, трепетное, и тем отвращают их от себя и невольно приучают к скрытности и лживости. <…> Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холодность и важность, с которыми принимается горячее излияние её чувства, ничто не обливает её таким умерщвляющим холодом, как благоразумные советы и наставления там, где ожидает она сочувствия. Обманутая таким образом в своём стремлении раз и другой, она затворяется в самой себе, сознаёт своё одиночество, свою отдельность и особность от всего, что так любовно и родственно ещё недавно окружало её, и в ней развивается эгоизм, она приучается думать, что жизнь есть борьба эгоистических личностей, азартная игра, в которой торжествует хитрый и безжалостный и гибнет неловкий или совестливый. Открытая душа младенца или юноши — светлый ручей, отражающий в себе чистое и ясное небо; запертая в самой себе, она — мрачная бездна, в которой гнездятся нетопыри и жабы… Если же не это, может случиться другое: индивидуальность человеческая, по своей природе, не терпит отчуждения и одиночества, <…> — и дети сдружаются между собою, составляют род общества, имеющего свои тайны, общими и соединенными силами скрываемые, что никогда до добра не доводит. Это бывает ещё опаснее, когда друзья избираются между чужими, и тем более, когда избранный друг старше избравшего: он берёт над ним верх, приобретает у него авторитет и передаёт ему все свои наклонности и привычки, — что же, если они дурны и порочны.
Люди бездарные, ни к чему не способные, тупоумные суть такое же исключение из общего правила, как уроды, и их так же мало, как и уродов. Множество же их происходит от двух причин, в которых природа нисколько не виновата: от дурного воспитания и вообще ложного развития, и ещё оттого, что редко случается видеть человека на своей дороге и на своём месте. Сознание своего назначения — трудное дело, и часто, если не натолкнут человека на чуждую ему дорогу жизни, он сам пойдёт по ней, руководимый или бессознательностию, или претензиями.
Целию детских книжек должно быть не столько занятие детей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дурных привычек и дурного направления, сколько развитие данных им от природы элементов человеческого духа, — развитие чувства любви и чувства бесконечного. Прямое и непосредственное действие таких книжек должно быть обращено на чувство детей, а не на их рассудок. Чувство предшествует знанию; кто не почувствовал истины, тот и не понял и не узнал её. <…> Книга пусть будет у [ребёнка] книгою, а жизнь жизнью, и одно да не мешает другому! Увы, придёт время — и скроется от него этот поэтический образ жизни, с розовыми ланитами, с сияющими от веселья взорами, с обольстительною улыбкою счастия на устах: подозрительный и недоверчивый рассудок разложит его на мускулы, кровь, нервы и кости и, вместо прежнего пленительного образа, покажет ему отвратительный скелет. В душе раздадутся тревожные вопросы — и как, и отчего, и почему, и зачем? Живые явления действительности превратятся в отвлечённые понятия… Поздравим его, если он с честию выдержит эту внутреннюю борьбу: если из порождённых разрывающею силою рассудка противоречий снова войдёт в новое и высшее прежнего, разумно-сознательное созерцание полноты жизни. <…> Но пока он ещё дитя, дадим ему вполне насладиться первобытным раем непосредственной полноты бытия, этою полною жизнию чистой младенческой радости, источник которой есть простодушное и целомудренное единство с природою и действительностию.
Отнимите у резонёра права пересыпать из пустого в порожнее моральными сентенциями, — что же ему останется делать на белом свете? Ведь жизни, любви, одушевления, таланта не поднимешь с улицы, не купишь и за деньги, если природа отказала в них. А резонёрствовать так легко: стоит только запасись бумагою, пером и чернилами да присесть — а оно уж польётся само! Какой поклонник Бахуса не в состоянии ораторствовать о пагубном влиянии крепких напитков на тело и душу и о пользе трезвости и воздержности? Какой развратник не наговорит короба три громких фраз о нравственности?
Основная мысль [первой] чудесной, поэтической повести, этой светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель детей — природа и её благодатные впечатления. И первобытное человечество воспитывалось природою, и душе нашей так отрадно читать все предания о юном человечестве <…>. Увы! заботы и суеты жизни, искусственная городская жизнь заслоняют от нас природу, и мы видим на небе фонари, а на земле полезные и вредные травы, прибыльные для торговли леса, — а многие ли из нас знают, что природа жива, что ветер разговаривает с кустами и старый ручей рассказывает прекрасные сказки. Неужели же и чистые младенческие души должны быть глухи к живому голосу прекрасной природы и не знать «неизвестного дитяти», которое есть — их же собственный отклик на зов природы, светлая радость и чистое блаженство их же собственных, младенческих сердец.
… «Щелкун и царёк мышей» есть апотеоз фантастического, как необходимого элемента в духе человека, и цель этой сказки — развитие в детях элемента фантастического. Когда мы приближаемся к общему, родовому началу жизни, разлитой в природе, нас объемлет какой-то приятный страх, мы чувствуем какое-то сладостное замирание сердца. <…>
Жизнь есть таинство; <…> переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и потом возвращение их в общую жизнь — тоже великое таинство, а впечатление всякого таинства — страх и ужас мистический. Вот почему мифы младенчествующих народов дышат такою фантастическою мрачностию и все отвлечённые понятия являются у них в странных образах. Искусство освобождает дух от рабского ужаса, просветляя его предметы светом мысли и эстетической жизни. Образованный человек не боится суеверных видений кладбища, но это немое кладбище тем не менее веет на него таинственною жизнию, от которой сладостно волнуется его дух неопределённым чувством приятного страха. Бывает состояние души, когда и обыкновенные вещи оживотворяются и воскресают фантастическою жизнию <…>. Дух наш во всём предчувствует жизнь и даёт ей определённые индивидуальные образы. Так и в «Щелкуне и царьке мышей» <…> художественная жизнь образов, очевидное присутствие мысли при совершенном отсутствии всяких символов, аллегорий и прямо высказанных мыслей или сентенций, богатство элементов — тут и сатира, и повесть, и драма, удивительная обрисовка характеров — противоречие поэзии с пошлою повседневностию, нераздельная слитность действительности с фантастическим вымыслом, — всё это представляет богатый и роскошный пир для детской фантазии. Заманчивость, увлекательность и очарование рассказа невыразимы. <…> две превосходные сказки Гофмана — единственные во всемирной, человеческой литературе!
В настоящее время русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы находим в нём один недостаток, и очень важный: старик или очень стар и уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик! Какая юная благодатная душа у него! Какою тёплотою и жизнию веет от его рассказов, и какое необыкновенное искусство у него заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить внимание иногда самым, по-видимому, простым рассказом! <…> Не бойтесь его старости: он не принадлежит к тем брюзгливым старикам, которые своим ворчаньем и наставлениями отнимают у вас каждую минуту весёлости, отравляют всякую вашу радость. О нет! это самый милый старик, какого только вы можете представить себе: он <…> с такою снисходительностию и любовию примет участие в вашей весёлости, ваших играх, научит вас играть в новые, неизвестные вам и прекрасные игры. <…> Вы заслушаетесь его рассказов, вы сами не захотите шуметь и бегать, чтобы не проронить ни одного слова!
Лучшие пьесы <…> — «Червяк» и «Городок в табакерке». <…> через неё дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индивидуального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя самого Гофмана.
Читайте также: