Есенин стихи о троице
Обновлено: 07.07.2024
Есенин Сергей Александрович (1895–1925) – поэт, прозаик. Окончил Константиновское земское четырехгодичное училище (1909), Спас-Клепиковскую церковно-учительскую школу (1912), приступил к занятиям на историко-философском отделении Московского городского народного университета имени А.Л. Шанявского (1913). Стихотворение «Береза» в журнале «Мирок» (1914, январь) – его поэтический дебют. «Факт появления Есенина был осуществлением долгожданного чуда», – писал Сергей Городецкий о своем первом знакомстве в 1915 году с девятнадцатилетним Сергеем Есениным. Этого чуда действительно ждали долго. Предтечей есенинской «Радуницы» в XX веке была «Ярь» самого Сергея Городецкого, «Сосен перезвон» Николая Клюева, заставившие говорить о «провозвестнике новой силы». Поэты и прозаики «новокрестьянской школы» Сергей Клычков, Пимен Карпов тоже оказались его предтечами. Со временем уже не Есенин будет входить в круг «крестьянских поэтов», а они составят ближайшее есенинское окружение, получат известность благодаря Есенину. Но и вырезаны будут под корень, чтобы не осталось никаких побегов для возрождения после всеобщей и полной маяковизации поэзии. Александра Ганина расстреляют в марте 1925 года, незадолго до гибели Есенина, Николая Клюева – в 1934-м, Сергея Клычкова, Ивана Приблудного, Василия Наседкина, Петра Орешина, Павла Васильева – в 1937-м. Один из идеологов Пролеткульта, Георгий Устинов, будто накаркал в 1922 году: «Чуют ли поэты свою гибель? Конечно. Ушла в прошлое дедовская Русь, и, вместе с нею, с меланхолической песней отходят и ее поэты». «По мне Пролеткульт не заплачет. // И Смольный не сварит кутью», – меланхолически вздыхает Николай Клюев. И Есенин, самый одаренный поэт переходящей эпохи и самый неисправимый психобандит, вторит своему собрату: «Я последний поэт деревни. »
Но ведь уничтожалась не просто крестьянская а именно христианская Русь. Есенин в своих первых журнальных публикациях 1915 года и в «Радунице» 1916 года предстал невиданным до того времени чудом народного религиозного поэта. Это были уже не просто отдельные религиозные мотивы и темы, как у Алексея Кольцова или же Ивана Никитина, а новая молитвенная поэтика:
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
К всенощной зовет.
Роща синим мраком
Так в одном из самых ранних стихотворений 1910 года предстает его «пантеизм», о котором Николай Вентцель писал после первых есенинских публикаций: «Это не всепоглощающий тютчевский пантеизм, для которого между „я» и природой не было грани и который нашел такое полное выражение в поэтической формуле: „Все во мне и я во всем"». У Есенина такое слияние с природой мы не находим, но она для него – обширный храм, и потому все в ней может считаться священным, все может возбуждать молитвенный восторг». Таким предстал он в ранних стихах. Характерен отзыв Николая Клюева на одну из первых публикаций Есенина в «Ежемесячном журнале». «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке – в них робость художника перед самим собой и детская, ребяческая скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью», – писал он о «Троице» редактору журнала В.С. Миролюбову еще до переписки и знакомства с самим Есениным. В его предсмертном «Черном человеке» есть строки:
Не знаю, не помню.
А может, в Рязани,
В простой крестьянской семье,
С голубыми глазами.
Ведь эти строки звучат как заклятье Ивану, не помнящему родства, которое Есенин не смог преодолеть. Его «Инония» заканчивается молитвой нового человека:
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!
«В начале 1918 года, – писал он в автобиографии „О себе» (1925), – я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал „Инонию"». Такую же инонию – иной, новый мир возвестили «двенадцать» Александра Блока и «Христе» Андрея Белого. «Поэмы Блока, Есенина, Белого, – напишет в 1918 году Иванов-Разумник, – поэмы „пророческие», поскольку каждый подлинный „поэт» и есть „пророк». И все истинные поэты всех времен – были «пророками» вселенской идеи своего времени, всегда через настоящее провидели в будущем Инонию».
Все трое в своих поэмах отреклись от старого мира, хотя тот же Есенин за два года до «Инонии» произносил как клятву:
. О Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить –
Я научиться не могу.
И не отдам я эти цепи,
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
После «Инонии» он отдал эти цепи, расстался с долгим сном. В 1920 году он напишет Александру Ширяевцу: «Брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а от тебя нет». Ответ Ширяевца Сергею Есенину не сохранился, но в это же время на замечание Ходасевича о том, что «народа такого, каков у вас в стихах, скоро не будет», он ответил от имени всех новокрестьянских поэтов, включая Есенина: «Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет. И что прекраснее: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила в американских штиблетах, с Карлом Марксом или „Летописью» (журналом М. Горького. – В.К.) в руках, захлебывающейся от открываемых там истин. Ей-богу, прежний мне милее. »
К этому же времени относятся и есенинские строки:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
Это было последнее молитвенное стихотворение последнего поэта деревни. Во всех последующих исчезает сама молитвенная лексика, в них уже нет ни звездных псалмов, ни лесного аналоя, ни причащенья у ручья, ни утреннего канона, ни вечерни полевой глухомани, ни зоревого заре псалма, ни молитвословного ковыля, ни молебна птичьих голосов. В «Письме к матери» не случайно появляются строки:
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
И он действительно уже никогда не вернется к этому старому. Через два года напишет:
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь.
Но это же стихотворение 1923 года заканчивается покаянными строками, свидетельствующими о том, что Есенин не допускал мыслей о самоубийстве:
. Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, –
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Это стихи умирающего кающегося грешника, не потерявшего последней надежды, которой лишает себя самоубийца, – под иконами умирать. Нет этих мыслей и в предсмертных стихах 1925 года:
. И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой
Все любя, спокойно умереть!
В том-то и дело, что ему не дали умереть по-христиански – все любя. Тайне его смерти выражена в строках Игоря Северянина: «И Богу вновь раскрыл раскаясь, сени // Неистовой души своей Есенин. »
После расстрела Алексея Ганина 30 марта 1925 года смертный приговор был вынесен и Сергею Есенину. Его не смогла спасти ни «Песнь о великом походе» ни сборник «О России и революции» с другими «коммунистическими стихами». Он был приговорен как «последний поэт деревни», который должен был стать таким же последним поэтом русской деревни как расстрелянный Николай Гумилев – русского дворянства. Через одиннадцать лет будут расстреляны все остальные поэты из ближайшего окружения Есенина: Николай Клюев, Сергей Клычков, Петр Орешин, Иван Приблудный, Василий Наседкин, хотя с «есенинщиной» было покончено уже в 20-е годы. Последнюю черту подвели книги «Упадочные настроения среди молодежи. Есенинщина» (издательство Коммунистической академии, 1927) и «Есенин – есенинщина – религия» Г. Покровского (издательство «Атеист», 1929).
Запрет на имя Есенина, как и на имя Гумилева, продержался более тридцати лет. Но в 1936 году Сергей Клычков встретится с двумя молодыми поэтами уже нового поколения, прошедшего через советскую маяковизацию, которое, как казалось ему, уже не должно было знать ни имени Есенина, ни его собственного. Они же пришли к нему как к учителю, он увидел перед собой былых есенинцев. Сергей Клычков, вынужденный в ту пору заниматься лишь переводами «братских литератур», не мог скрыть своей радости: «Нет, поэзия – такая штука, которую ни Соловками, ни приказами не задушить. Живы ростки, посеянные нами, живы».
Эти слова оказались роковыми не только для самого Сергея Клычкова и молодых поэтов-есенинцев, но и всех остававшихся в живых друзей и учеников Есенина 20-х годов. На этот раз никого из них не сослали, как Николая Клюева, не задушили запретами на публикации стихов, как Сергея Клычкова, их всех расстреляли, включая молодых поэтов и лучшего ученика Клычкова Павла Васильева. Расстреляли и первого есенинского сына Георгия Есенина, который вовсе не был поэтом, но не сменил фамилию отца на фамилию матери, как это сделали другие его дети. Точно так же поступил сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой Лев Гумилев, поплатившийся за неотречение от имени отца двумя лагерными сроками.
В нашей антологии Сергей Есенин представлен молитвенными стихами, созданными до «Инонии».
Читайте также: