Елена гуро стихи анализ
Обновлено: 22.11.2024
В стихи её пантеотично
Впиталась живопись в строку
Художественно и эксцентрично,
Как ни у кого на том веку.
А век – начало авангарда,
А так как Франции кровей, (1)
То это стало как наградой,
Вписавшей в круг её друзей
Известных русских модернистов, (2)
Благодаря чему житьё
Ей помогло в авангардистах
Оставить имя и своё. (3)
Сочтя живому себя мамой, (4)
Хотя бездетною была,
Себе придумала до самой
Кончины сына и ввела
Людей немало в заблужденье
И, к слову, даже до сих пор
У многих собственное мненье
Что Нотенберг ей сын – не вздор. (5)
От лейкемии, словно чиркнул
По жизни спичкой кто – дотла
В глуши карельской: в Уусикиркко (6)
Сгоревши, к Богу отошла.
26.10.17г.
Борис Бериев
1 – по отцовской линии она происходила из рода маркизов де Мерикур, которые, бежав от французской революции 1789 г., перебрались в Россию.
2 – в числе её друзей были художники: Я. Ф. Ционглинский (в мастерской которого училась живописи), М. В. Матюшин (ставший ей мужем), Л. С. Бакст и М. В. Добужинский.
3 – В 1910—1913 она активно выступает и как художник, на выставках левого «Союза молодёжи»
4 – читайте её собственное уточнение по данному вопросу в примечании к стихотворению «Слова любви и тепла» на данной странице ниже в разделе «Из стихотворений Елены Гуро»
5 – В.В. Нотенберг – мифический литературный сын Елены Гуро
6 – Уусикиркко (дословно с финского – новая церковь) – ныне посёлок Поляны Выборгского района Ленобласти.
На картинке: русская поэтесса, прозаик и художница Елена Генриховна Гуро
Годы жизни: 1877 - 1913
Вадим Шершеневич о поэзии Е.Гуро
Елена Гуро ласковая, нежная. У неё и слова-то какие-то особенные, свои. У всякого другого эти слова пропали бы, измельчали, но у стихов Гуро есть особая притягательная сила. Ласковость Гуро сильна, ласковость Гуро — это обратная сила её дерзости, смелости. <…>
Она чувствует себя матерью всех вещей, всех живых существ: и куклы, и Дон-Кихота, и кота.
Все её дети изранены, и она тянет к ним свою смелую душу. <…> Елена Гуро — первая поэтесса-мать[3].
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ ЕЛЕНЫ ГУРО:
Это-ли? Нет-ли?
Хвои шуят, — шуят
Анна — Мария, Лиза, — нет?
Это-ли? — Озеро-ли?
Лулла, лолла, лалла-лу,
Лиза, лолла, лулла-ли.
Хвои шуят, шуят,
ти-и-и, ти-и-у-у.
Лес-ли, — озеро-ли?
Это-ли?
Эх, Анна, Мария, Лиза,
Хей-тара!
Тере-дере-дере…Ху!
Холе-кулэ-нэээ.
Озеро-ли? — Лес-ли?
Тио-и
ви-и…у.
(Из сборника «Трое», 1913)
Подана осторожно карета,
простучит под окном, по камням.
Выйдет сумрачно — пышно одета,
только шлейфом скользнет по коврам.
И останутся серые свечи,
перед зеркалом ежить лучи.
Будет все, как для праздничной встречи,
непохоже на прежние дни.
Будут в зеркале двери и двери
отражать пустых комнат черед.
Подойдет кто-то белый, белый,
в отраженья свечой взойдет.
Кто-то там до зари окропленной
будет в темном углу поджидать,
и с улыбкой бледно-принужденной
в полусумраке утра встречать.
И весь день не взлетит занавеска
меж колоннами, в крайнем окне;
только вечером пасмурным блеском
загорится свеча в глубине.
(Из книги «Шарманка», 1909)
Памяти моего незабвенного
единственного сына В. В. Нотенберга
Вот и лег утихший, хороший —
Это ничего —
Нежный, смешной, верный, преданный —
Это ничего.
Сосны, сосны над тихой дюной
Чистые, гордые, как его мечта.
Облака да сосны, мечта, облако.
Он немного говорил. Войдет, прислонится.
Не умел сказать, как любил.
Дитя мое, дитя хорошее,
Неумелое, верное дитя!
Я жизни так не любила,
Как любила тебя.
И за ним жизнь, жизнь уходит —
Это ничего.
Он лежит такой хороший —
Это ничего.
Он о чем-то далеком измаялся.
Сосны, сосны!
Сосны над тихой и кроткой дюной
Ждут его.
Не ждите, не надо: он лежит спокойно —
Это ничего.
*****
Но в утро осеннее, час покорно-бледный,
Пусть узнают, жизнь кому,
Как жил на свете рыцарь бедный
И ясным утром отошел ко сну.
Убаюкался в час осенний,
Спит с хорошим, чистым лбом,
Немного смешной, теперь стройный —
И не надо жалеть о нем.
(Из книги «Осенний сон», 1912)
<ЛОДОЧКА>
Под этим названием стихотворение напечатано в сборнике «Трое».
В книге «Небесные верблюжата» название снято.
Хор
У него ли рыбочка,
Лодочка, весна,
До того ли ходкая,
Завидно ладна!
Он
Рыбка моя, лодочка,
не посмей тонуть.
С красной да полосочкой, —
ходкая, мигнуть.
Хор
Лодка, лодка, лодочка —
одного мигнуть
Не посмей, рыбешечка,
затонуть.
Он
Ладна, ладна лодочка,
да во мне дыра.
Подвела, малюточка,
к рыбкам привела.
Хор
Ах, его ли лодочка,
да не хоть куда —
до краёв маленечко
тина, да вода.
(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)
Покачнулось море —
Баю-бай.
Лодочка поплыла.
Встрепенулись птички.
Баю-бай,
Правь к берегу!
Море, море, засыпай,
Засыпайте, кулички,
В лодку девушка легла,
Косы длинней, длинней
Морской травы.
.
Нет, не заснет мой дурачок!
Я не буду петь о любви.
Как ты баюкала своего?
Старая Озе, научи.
Ветви дремлют.
Баю-бай,
Таратайка не греми,
Сердце верное — знай —
Ждать длинней морской травы.
Ждать длинней, длинней морской травы,
А верить легко.
Не гляди же, баю-бай,
Сквозь оконное стекло!
Что окошко может знать?
И дорога рассказать?
Пусть говорят — мечты-мечты,
Сердце верное может знать
То, что длинней морской косы.
Спи спокойно,
Баю-бай,
В море канули часы,
В море лодка уплыла
У сонули рыбака,
Прошумела нам сосна,
Облака тебе легли,
Строятся дворцы вдали, вдали.
(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)
Помолись за меня — ты
Тебе открыто небо.
Ты любил маленьких птичек
И умер замученный людьми.
Помолись обо мне тебе позволено
чтоб-б меня простили.
Ты в своей жизни не виновен в том —
в чем виновна я.
Ты можешь спасти меня.
помолись обо мне
. . . . . . . . . . . .
Как рано мне приходится не спать,
оттого, что я печалюсь.
Также я думаю о тех,
кто на свете в чудаках,
кто за это в обиде у людей,
позасунуты в уголках — озябшие без ласки,
плетут неумелую жизнь, будто бредут
длинной дорогой без тепла.
Загляделись в чужие цветники,
где насажены
розовенькие и лиловенькие цветы
для своих, для домашних.
А все же их хоть дорога ведет —
идут, куда глаза глядят,
я — же и этого не смогла.
Я смертной чертой окружена.
И не знаю, кто меня обвел.
Я только слабею и зябну здесь.
Как рано мне приходится не спать,
оттого, что я печалюсь.
(Из сборника «Трое», 1913)
Вянут настурции на длинных жердинках.
Острой гарью пахнут торфяники.
Одиноко скитаются глубокие души.
Лето переспело от жары.
Не трогай меня своим злым током.
Меж шелестами и запахами, переспелого, вянущего лета,
Бродит задумчивый взгляд,
Вопросительный и тихий.
Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.
Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость.
Изгнания из стран лета.
(Из сборника «Трое», 1913)
Земля дышала ивами в близкое небо;
под застенчивый шум капель оттаивала она.
Было, что над ней возвысились,
может быть, и обидели ее, -
а она верила в чудеса.
Верила в свое высокое окошко:
маленькое небо меж темных ветвей,
никогда не обманула, — ни в чем не виновна,
и вот она спит и дышит.
и тепло.
(Из книги «Осенний сон», 1912)
Возлюбив боль поругания,
Встань к позорному столбу.
Пусть не сорвутся рыдания!
Ты подлежишь суду!
Ты не сумел принять мир
без содрогания
В свои беспомощные глаза,
Ты не понял, что достоин изгнания,
Ты не сумел ненавидеть палача!
.
Но чрез ночь приди
в запутанных улицах
Со звездой горящей в груди.
Ты забудь постыдные муки,
Мы все тебя ждем в ночи!
Мы все тебя ждем во тьме томительной,
Ждем тепла твоей любви.
Когда смолкнет день, нам бойцов не надо,
Нам нужен костер в ночи!
А на утро растопчем угли
Догоревшей твоей любви
И тебе с озлобленьем свяжем руки.
.
Но жди вечерней зари!
(Из сборника «Рыкающий Парнас», 1914)
Пахнет кровью и позором с бойни,
Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу.
Тюрьмы правильны и спокойны.
Шляпки дамские с цветами
в кружевном дымку.
Взоры со струпьями,
взоры безнадежные
Умоляют камни, умоляют палача.
Сутолка, трамваи, автомобили
Не дают заглянуть в плачущие глаза.
Проходят, проходят серослучайные,
Не меняя никогда картонный взор.
И сказало грозное и сказало тайное:
«Чей-то час приблизился и позор».
Красота, красота в вечном трепетании,
Творится любовию и творит из мечты.
Передает в каждом дыхании
Образ поруганной высоты.
. Так встречайте каждого поэта
глумлением!
Ударьте его бичом!
Чтобы он принял песнь свою,
как жертвоприношение,
В царстве вашей власти шел
с окровавленным лицом!
Чтобы в час, когда перед
лающей улицей
Со щеки его заструилась кровь,
Он понял, что в мир мясников
и автоматов
Он пришел исповедывать — любовь!
Чтоб любовь свою, любовь вечную
Продавал, как блудница,
под насмешки и плевки, —
А кругом бы хохотали, хохотали
в упоении
Облеченные правом убийства
добряки!
Чтоб когда, все свершив,
уже изнемогая,
Он падал всем на смех на каменья
в полпьяна, —
В глазах, под шляпой модной
смеющихся не моргая,
Отразилась все та же
картонная пустота!
(Из сборника «Рыкающий Парнас», 1914
Струнной арфой
Касались сосны,
где свалился полисадник,
У забытых берегов
и светлого столика, —
рай неизвестный,
кем-то одушевлённый.
У сосновых стволов
тропинка вела,
населённая тайной,
к ласковой скамеечке,
виденной кем-то во сне.
Пусть к ней придёт
вдумчивый, сосредоточенный,
кто умеет любить, не знаю кого,
ждать, — не знаю чего,
а заснёт, душа его улетает
к светлым источникам
и в серебряной ряби
веселится она.
(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)
СЛОВА ЛЮБВИ И ТЕПЛА
У кота от лени и тепла разошлись ушки.
Разъехались бархатные ушки.
А кот раски-ис.
На болоте качались беловатики.
Жил-был
Ботик-животик:
Воркотик
Дуратик
Котик-пушатик.
Пушончик,
Беловатик,
Кошуратик —
Потасик.
[А тёплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно.
Видите ли, у меня нет детей, — вот, может, почему я так нестерпимо люблю всё живое.
Мне иногда кажется, что я мать всему.]
(Из книги «Небесные верблюжата», 1914)
Читайте также: