Дети мечтали о корочке хлеба стих
Обновлено: 22.11.2024
***
Девять страничек. Страшные строчки.
Нет запятых. Только черные точки.
«Умерли все». Что поделать? Блокада.
Голод уносит людей Ленинграда.
Жутко и тихо в промерзшей квартире.
Кажется, радости нет больше в мире.
Если бы хлебушка всем по кусочку,
Может, короче дневник был на строчку.
Маму и бабушку голод унес.
Нет больше силы. И нет больше слез.
Умерли дяди, сестренка и брат
Смертью голодной. Пустел Ленинград.
Пусто в квартире. В живых – только Таня.
В маленьком сердце – столько страданья.
«Умерли все». Никого больше нет.
Девочке Тане – одиннадцать лет.
Я расскажу вам, что было потом.
Эвакуация, хлеб и детдом,
Где после голода, всех испытаний
Выжили все. Умерла только Таня.
Девочки нет. Но остался дневник –
Детского сердца слезы и крик.
Дети мечтали о корочке хлеба,
Дети боялись военного неба.
Этот дневник на процессе Нюрнбергском
Был документом страшным и веским.
Плакали люди, строчки читая.
Плакали люди, фашизм проклиная.
НЕ ЗОВИТЕ МЕНЯ В БУНДЕСТАГ
Мне не жалко погибших немецких солдат,
Что хотели с землёю сравнять Сталинград,
Этих Гансов и Фрицев, лежащих в могиле,
Потому что они мою землю бомбили.
Мне не жалко лоснящихся, наглых и потных,
Опьяневших от крови безмозглых животных.
И за хворост, что брошен был в пламя пожара,
Их настигла вполне справедливая кара.
Предо мной на столе - желтизна фотографий,
Где смеются довольные асы Люфтваффе.
Это те, кто, нарушив святые законы,
Санитарные подло бомбил эшелоны.
Наши школы, больницы, дома, магазины
С их нелёгкой руки превратились в руины,
А на то, что дышало, любило, мечтало,
Были сброшены адские тонны металла.
Я нарочно взвалил эту память на плечи,
Чтоб вовек не дымили в Освенциме печи.
Чтоб никто не познал, что такое – блокада,
Голод, холод и лютая ночь Ленинграда.
Нам, увы, не вернуть наших жертв миллионы.
Перед нами незримо проходят колонны.
От начала войны до Девятого Мая
В наши души стучит эта бездна немая.
Не осталось живого, поистине, места
От Мурманска до Крыма, от Волги до Бреста.
На полях, где гуляли незваные гости,
До сих пор мы находим солдатские кости.
Сегодня не бомбили, и с ласкового неба
Вдруг музыкой упала тишина,
Да только не согреться, и нет ни крошки хлеба.
Блокада. Бесконечная зима.
Карандаша огрызок я взял из под подушки,
Он, неприметный, в печке лишь чудом не сгорел,
И на листке последнем рисую я осьмушку..
Нет, полбуханки хлеба – уж очень есть хотел.
Хотя, наверно, мог бы и целую буханку
Нарисовать украдкой, но страх меня берет.
Куда мне, первоклашке, с гранатою под танки,
А значит – иждивенец я, а значит – лишний рот.
Но, что же я любуюсь один таким богатством?
С сестренкою и мамой разделим мы обед.
Я в валенках, шатаясь, иду к большой кровати
По голому бетону, где раньше был паркет.
А на кровати этой, под рваным одеялом,
Они спят крепко-крепко уже…четыре дня.
Я прислонился к спинке, и хлебную бумагу
Делю на маму с Катькой, а так же на меня.
Все поровну, все честно, я на кровать их доли,
Законные их доли тихонько положил…
Но мама ведь большая, и ей бы дать поболе,
А маленькая Катька совсем лишилась сил.
И, треть свою, помешкав, я снова разрываю
Напополам, хоть это мне душу бередит,
Потом к ним забираюсь, и долго засыпаю,
Боясь пошевелиться, и Катьку разбудить…
ЗИМА СОРОК ВТОРОГО
Зима сорок второго врезана прямо в плоть.
Можно ли это вынести, забыть, замолить, превозмочь?
Глаза закрываю и вижу фигурку твою у огня:
Сколько хороших книжек сожгла ты, его храня?
Сколько смертей уместила сетчатка живых серых глаз,
Это святое воинство, что нас бережет и сейчас.
Замершие трамваи - порваны провода,
Жутко ветра завывают, спит подо льдом вода,
Карточки, затируха, хлеба кусок в кулаке,
Смерть, костяная старуха, в каждой безвольной руке.
Санки, полотнища белые, - грозный войны оскал.
Вздыбился в свечку Медный Конь - копытом врага топтал.
Зарево в небе полощется, вой самолетных атак,
Город смертями щерится, сжимает гранитный кулак.
Кладбище Пискарёвское: буквы вмерзают в бетон,
И дневниковыми строчками стынут, как страшный сон.
Пусть зрители по-зимнему одеты,
Пусть в треть накала лампочки горят,—
Спектаклями театра оперетты
Бросает вызов смерти Ленинград.
Назло всему какой-то бес в актерах,
Пожарные глядят из-за кулис.
Аплодисментов нет, есть только шорох
От рукавиц да слабый возглас «бис».
Мне улыбаясь, будто мы знакомы,
И что-то в сердце всколыхнув у всех,
Марица выбегала на поклоны,
Отпраздновать блокадный свой успех.
От близких взрывов зданье содрогалось,
С актерами мы вместе шли в подвал.
Комедии интрига прерывалась,
Трагедия опять вступала в зал.
Воздушные тревоги повторялись,
Врага бессильной злобой налиты,
А вот в конце спектакля появлялись,
Как это и положено, цветы.
Бумажные бутоны и побеги,
Непризнанные дети красоты.
Не клейстером, а запахом Победы
Неистребимо пахли те цветы.
"ТИХВИН, 14 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА
Они были уже далеко от блокады –
Вывозимые в тыл ленинградские дети.
Где-то там, позади артобстрелов раскаты,
Вой сирен, стук зениток в прожекторном свете,
И опять свист и вой души детские рвали,
Словно дома, в кошмарной тревог круговерти.
Но сейчас дети были не в прочном подвале,
А совсем беззащитны, открыты для смерти.
Есть на тихвинском кладбище, старом, зелёном,
Место памяти павших героев сражений.
Здесь в дни воинской славы склоняются знамёна,
Рвёт минуту молчанья салют оружейный.
А в другой стороне в скромной братской могиле
Спят погибшие здесь ленинградские дети.
И цветы говорят, что о них не забыли,
Что мы плачем о них даже в новом столетье.
Читайте также: