Давид гурамишвили стихи на русском
Обновлено: 04.11.2024
Ведь ни в радости, ни в горе не в ладу он сам с собою.
Весь израненный, разбитый, вечно занят он борьбою…
Недруг тот себе, кто миру доверяет всей душою!
*****
Странствуй, где тебе угодно - по пустыням и по чащам,
Если хочешь - с мудрым сердцем, нет - так с разумом болящим,
Но, всегда учтивый, стройный, будь ты мужем настоящим,
Не давай погибнуть сердцу в лютом пламени палящем.
Анна Каландадзе
громче, мать-земля, гуди.
сердце прыгает в груди.
У нас есть листья,
О, гуди — пусть эти гуды
будут в воздухе бродить!
Ладо Асатиани
О, пусть ласточки обрадуют нас вестью
о появлении первых роз.
поцелуется с яблоневой ветвью
и та приоткроет свой маленький рот
и снова это деленье
на голубое с зеленым
с примесью красок других.
Цветы начинаются на земле,
поднимаются на деревья,
Михаил Квливидзе
О, уезжай! Играй, играй
В отъезд. Он нас не разлучает.
Ты — это я. И где же грань,
Что нас с тобою различает?
Я сам разлуку затевал,
Но в ней я ничего не понял.
Я никогда не забывал
Тебя. И о тебе не помнил.
Мне кажется игрой смешной
Мое с тобою расставанье.
Ты — это я. Меж мной и мной
Не существует расстоянья.
О глупенькая! Рви цветы,
Спи сладко иль вставай с постели.
Ты думаешь, что это ты
Идешь проспектом Руставели?
А это — я. Мои глаза
Ты опускаешь, поднимаешь,
Моих знакомых голоса
Ты слушаешь и понимаешь.
И лишь одно страшит меня
И угрожает непрестанно:
Ты — это я! Ты — это я!
А если бы меня не стало?
Георгий Леонидзе
Взяла меня, бросила,
Как черкес стрелу.
Ринулась в Кахетию,
Вах! Гуляй, цесарка,
Больше уж не выпью
Ногтей не окрашу
Я шафраном, охрой,
Ты ж целуй того лишь,
Кто по крыльям охал.
Пусть тебя закормит
Бурку привяжу я,
Буду жить в татар-орде,
Петь на таре давней,
В чоху из дождя одет,
Башлыком — луна мне.
Тициан Табидзе
Слова ни разу я не обронил
для сочинения стихотворенья.
Пульс-сочинитель отверст и раним,
страшно: не выдержу сердцебиенья.
Если не высказал то, что хотел
выговорить, во мгновеньях последних
наспех скажу: не повинен я в тех
таинствах, чей я отгадчик, посредник.
О, дорогие мои, никакой
силой не вынудить слово и слово,
сердце и сердце к согласью. Строкой
стройною стал произвол небосвода.
Вкратце твое — а потом нарасхват
кровное, скрытное стихотворенье.
Слово — деянье и подвиг.
Раскат славы — досужее слов говоренье.
Стих — это стих, это он, это огнь,
вчуже возжегшийся волей своею.
Спетого мной я услышать не мог
Спето — и станет бессмертной свирелью.
Мнится мне: ночь этот стих соткала.
Бывший ее рукоделием малым,
он увеличится сам — и тогда
хлынет и грянет грозой и обвалом.
Прянув с вершин, устрашив высотой
чести, страдания и состраданья, —
выстоит слабой свечой восковой,
светом питающей мглу мирозданья.
Николо Мицишвили
Злой ветер на дворе, как скрипка декабря,
И пляска белых дев кружится в поле плавно.
А в комнате моей лукавые горят
Сквозь синие очки глаза седого Фавна,
Подкравшись, обхватил колени паралич,
И раскалённые впилися в жилы клещи.
Болезни странной я услышу скорый клич,
И лопнет череп мой от этих дум зловещих.
Мне страшно оттого, что начал забывать
Со дня вчерашнего я собственное имя.
И леденеет мозг, и стала остывать
Рудая кровь, и я не властвую над ними.
Как листья тополя, не пальцы ли дрожат?
Раскрашивает кровь уставших губ кораллы,
И книги прежние для глаз моих молчат,
И мнится мне: близки последние провалы.
И жду я, что судьба меня повергнет ниц,
Что буду изгнан я и проклинаем звонко.
И шествие пойдет за мною пошлых лиц,
А лысые швырнут мне черепа вдогонку.
Карло Каладзе
Летит с небес плетеная корзина.
Ах, как нетрезвость осени красива!
Задор любви сквозит в ее чертах.
В честь истины, которую мы ждали,
доверимся младенчеству маджари!
А ну-ка чашу! Чашу и черпак.
Опустимся пред квеври на колени,
затем поднимем брови в изумленье:
что за вино послал нам нынче Бог!
Пылают наши щёки нетерпеньем,
и, если щёки не утешить пеньем,
что делать нам с пыланьем наших щёк?
Лоза хмельная ластится к ограде.
Не будем горевать о винограде —
душа вина бессмертна и чиста.
Пусть виночерпий, как и подобает,
услады виноградарям добавит —
им подобает усладить уста.
Отиа Иоселиани
Я исходил весь мир. Не знаю даже,
где не был я, чего не повидал…
От шарканья подошв моих ботинок
на свете прохудилось сто дорог!
Моря, ручьи и вспененные реки —
я, словно лужи, вброд переходил.
Я на Памир всходил. Был на Тянь-Шане —
глядел на мир в клубящемся тумане
с вершин, где только горные козлы
в снегу тропинки вяжут, как узлы.
На ста дорогах я мог быть убитым,
но я не помню их — они забыты!
Одну лишь тропку память бережет,
ее я ясно вижу пред собою —
ту, по которой я ходил с тобою…
Она и ныне жаром душу жжет.
Как след костра, что виден среди поля,
так я ношу на сердце — оттиск боли…
Нико Гомелаури
Отказала муза.
Поржавела лира.
Оборвались узы
С этим грешным миром.
Изменило сердце -
Изменились планы.
Не дают согреться
Нервы-хулиганы.
Молодость утонет -
Мы с ней в разных парах.
Грусть меня припомнит
В своих мемуарах.
Всё старо не ново -
Водочка и слёзы;
Я не жду иного,
Я в привычной позе.
Женщины уходят:
Признаюсь — виновен!
В печени рак бродит!
Сам я Рак — не Овен.
В принице, успел я
Всё, что мог испортить;
Зло уже созрело.
А не сеял зло ведь.
Но зачем так скверно
Говорю о музе.
В основном, всё верно,
И шары все — в лузе!
Ох уж эта муза:
Крылья да обуза.
Отар Чиладзе
Я крепко спал при дереве в окне
и знал, что тень его дрожащей ветки —
и есть мой сон. Поверх тебя во сне
смотрели мои сомкнутые веки.
Я мучился без твоего лица!
В нем ни одна черта не прояснилась.
Не подлежала ты обзору сна,
и ты не снилась мне. Мне вот что снилось:
на белом поле стояли кони.
Покачиваясь, качали поле.
И всё раскачивалось в природе.
Качанье знают точно такое
шары, привязанные к неволе,
а также водоросли на свободе.
Свет иссякал. Смеркались небеса.
Твой облик ускользал от очевидца.
Попав в силки безвыходного сна,
до разрыванья сердца пела птица.
Шла женщина — не ты! — примяв траву
ступнями, да, но почему твоими?
И так она звалась, как наяву
зовут одну тебя. О, твое имя!
На лестнице неведомых чужбин,
чей темный свод угрюм и непробуден,
непоправимо одинок я был,
то близорук, то вовсе слеп и скуден.
На каменном полу души моей
стояла ты — безгласна, безымянна,
как тень во тьме иль камень меж камней.
Моя душа тебя не узнавала.
Паоло Яшвили
Взбежать, воспарить и на Мамадавити -
Душе обиталище гордое мило! -
Внезапно упасть на колени при виде
Тбилиси, лежащего подле светила.
Мой город! Дарованы радость-приволье
Тобой и окрашены в солнечный сурик.
Твой образ легко предстает в ореоле
Сияющей, звуками полной лазури.
Дороженьку радуя скрипом колесным,
Аробщики сено везут из Телави.
По Мктвари5 сплывают купальщицы-сосны,
По-женски округло белея телами.
Воскресными днями вскипают потоки,
Красно золотятся, струясь по бульварам.
Чугунные горы — котлы или топки? -
Тебя обступили, увенчаны паром.
Хочу у ворот солнцеликого града
Стихами — горячею кровью — пролиться.
Мильоноголосый, любовь и отрада,
Тбилиси, не ты ли — поэтов столица?
Теренти Гранели
Тучи серые в небе осеннем.
Был я молод и весел — давно ли.
А сейчас нет нигде мне спасенья
От тоски, от печали, от боли.
Жизнь дана, чтобы помнить о смерти
И принять ее — поздно ли, рано.
Замер колокол — замерло сердце
Одиноко уснувшего храма.
Полночь. Близится время такое —
Скоро тени пройдут по аллее.
Над зеленым могильным покоем
То ли снег, то ли церковь белеет.
Арчил Сулакаури
Опять нет снега у земли.
Снег недоступен и диковин.
Приемлю солнцепёк зимы,
облокотясь о подоконник.
Дымы из труб — как словеса,
чей важный смысл — абракадабра,
и голубые небеса
дивятся странности подарка.
Я даровал бы крышам снег,
будь я художник иль природа, —
иначе совершенства нет
в пейзаже с тенью дымохода.
Григол Абашидзе
В час, когда осень щедра на дожди
и лихорадка осину колотит,
глянешь — а детство блестит позади
кроткой луною, упавшей в колодец.
Кажется — вовсе цела и ясна
жизнь, что была же когда-то моею.
Хрупкий узор дорогого лица
время сносило, как будто монету.
Мой — только памяти пристальный свет,
дар обладания тем, чего нет.
Вахтанг Орбелиани
Возвращен я вновь на брега твои.
Как во сне звучит плеск родной струи.
Но не внятен мне твой приветный шум
Не разгонит он одиноких дум.
Зелен берег твой. Под крутым холмом
Спит любовь моя. Спит могильным сном.
И в лучах зари, и в лучах луны
Бледен лик ее и уста бледны.
Ни слеза моя, ни твоя волна
Не прервут ее неживого сна.
О река моя! Что журчишь, зачем?
Пощади меня. Я и глух и нем.
Галактион Табидзе
Тебе тринадцать лет. О старость этих
Двух рук моих! О добрый мир земной,
Где детские уста всех арифметик
Тринадцать раз смеются надо мной!
Я путаюсь в тринадцати решеньях —
Как весело! Как голова седа!
Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,
И столько ж раз я погублю себя.
О девочка, ребенок с детским жестом,
Привставшая над голубым мячом,
Как смело ты владеешь вечно женским
И мудрым от рождения плечом.
Я возведен — о, точность построенья!
Причудой несчастливого числа
В тринадцатую степень повторенья.
О как, шутник, твоя слеза чиста!
Иза Орджоникидзе
Вот слово — оскудевшее, иссякшее…
Как старый камень, о который всякое
навастривал точильщик остриё,
так слово притупилось от всего,
на что когда-то искры расточало,
покуда вовсе их не расточило.
Не начинать же всё это сначала!
Пора на свалку выкинуть точило.
Друзья мои, вас нет на белом свете.
Но есть на свете веская причина,
чтобы, устав от постиженья смерти,
так смерклось сердце, будто опочило.
Как бедное дитя, скончалось детство,
и юности нежно-зеленый холмик
едва заметен, если приглядеться:
никто его не помнит и не холит.
Но верю я могилам жизни прежней,
и то, что мне мои могилы верят,
свидетельствуют в тишине апрельской
кладбищенские бузина и вереск.
Сраженья, спешка, зов трубы — доколе
жизнь понукать иль сдерживать уздою?
Дни пали, словно загнанные кони.
Я больше не играю со звездою.
Весна в окне — и сколько зноя, звона
и букв в письме, я их не разбираю.
Благодарю тебя за прелесть вздора!
Я со звездою больше не играю.
Моя обитель: горечь и уют.
Таков декабрь, когда придет на юг
и, в свой черёд, походит на альбом,
в котором лик красавицы умершей
являет мне и чудный тот апломб,
сто лет назад сводить с ума умевший.
Уж всякой всячиной воспоминаний
по горло сыты души и леса.
Но, медленней платановых пыланий,
колышется прекрасная слеза.
Пролиться ей еще не вышел срок.
Одна слеза — прощает, знает, помнит.
Дик свет ее, как розовый шиповник, да, как
шиповник между двух дорог…
Иосиф Нонешвили
Вот я смотрю на косы твои грузные,
Как падают,
как вьются тяжело…
О, если б ты была царицей Грузии, —
О, как тебе бы это подошло!
О, как бы подошло тебе приказывать! —
Недаром твои помыслы чисты:
Ты говоришь —
и города прекрасного
В пустыне
намечаются
черты!
Вот ты выходишь в бархате лиловом,
Печальная и бледная слегка,
И, умудренные твоим прощальным словом,
К победе
устремляются
войска.
Хатгайский шелк пошел бы твоей коже.
О, как бы этот шелк тебе пошел.
Чтоб в белой башне
из слоновой кости
Ступени целовали твой подол.
Ты молишься —
и скорбь молитвы этой
Так недоступна нам и так светла,
И нежно посвящает Кошуэта
Тебе одной свои колокола.
Орбелиани пред тобой, как в храме,
Молчит по мановению бровей.
Потупился седой Амилахвари
Пред царственной надменностью твоей.
Старинная ты,
но не устарели
Твои черты… Светло твое чело.
Тебе пошла бы нежность Руставели…
О, как тебе бы это подошло!
Как я прошу…
Тебе не до прошений,
Не до прощений
и не до меня…
Ты отблеск славы вечной и прошедшей
И озаренье нынешнего дня!
Ираклий Абашидзе
Я, как к женщинам, шел к городам.
Города, был обласкан я вами.
Но когда я любил Амстердам,
в Амстердаме я плакал о Хвамли.
Скромным жестом богини ко мне
протянула ты руки, Эллада.
Я в садах твоих спал, и во сне
видел Хвамли я в день снегопада.
О Эмпайр, по воле твоей
я парил высоко над Гудзоном.
Сумма всех площадей и полей
представлялась мне малым газоном.
Но твердил я: — О Хвамли, лишь ты,
лишь снегов твоих вечный порядок,
древний воздух твоей высоты
так тяжел моим лёгким и сладок.
Гент, ответь мне, Родос, подтверди —
вас ли я не любил? И не к вам ли
я спешил, чтоб у вас на груди
опечаленно вспомнить о Хвамли?
Благодарствуй, земля! Женских глаз
над тобой так огромно свеченье.
Но лишь раз я любил. И лишь раз
всё на свете имело значенье.
Воплотивший единственность ту,
Хвамли, выйди ко мне из тумана,
и вольюсь я в твою высоту —
обреченный, как сын Амирана.
Тамаз Чиладзе
Опять благословенный Петергоф
дождям своим повелевает литься
и бронзовых героев и богов
младенческие умывает лица.
Я здесь затем, чтоб не остаться там,
в позоре том, в его тоске и в неге.
Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,
нет места мне ни на земле, ни в небе.
Ужель навек я пред тобой в долгу —
опять погибнуть и опять родиться,
чтоб описать смертельную дугу
и в золотые дребезги разбиться!
О Петергоф, свежи твои сады!
Еще рассвет, еще под сенью древа,
ликуя и не ведая беды,
на грудь Адамову лицо склоняет Ева.
Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,
из зелени, из вымысла Петрова,
того гляди, проглянет Саваоф,
покажет лик и растворится снова.
Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты.
Во всём твои порядки и туманы,
и парк являет лишь твои черты,
и лишь к тебе обращены фонтаны.
Илья Чавчавадзе
Не учусь у птиц залетных -
Я иному гласу внемлю.
Не для сладких песнопений
Небом послан я на землю.
Пусть поэт - посланец неба,
Но народ растит поэта.
Я веду беседу с богом,
Чтоб вести отчизну к свету!
У всевышнего престола
Сердце я зажгу, как факел,
Чтоб всегда служить народу,
Путь торя ему во мраке.
Чтобы стать народу братом,
Другом в счастье и печали,
чтобы мне его страданья
Мукой душу обжигали.
Лишь когда в груди зажжется
Свет добра, огонь небесный, -
Лишь тогда народа слезы
Осушу своей песней.
Акакий Церетели
То я - мудрец, то - сумасброд,
Я ни глубок, ни плосок.
Дитя падений и высот,
Я жизни отголосок.
Глубокомыслью не дивись,
На простоту не сетуй:
Все чувства мощные слились
В отзывчивости этой.
Способность замечать дала
Мне в дерзкий дар природа,
И я ловлю, как зеркала,
Все, что мелькнет у входа.
Но слышу и передаю
Лишь то, что в полной мере
В придачу к своему чутью
На опыте проверю.
Итак, не то, что в первый миг
Предполагают люди,
Я жизни чистый проводник
И истины орудье.
Давид Гурамишвили
Святитель Иоанн в Кахети, в Зедазени,
Заставил слезы течь из стен церковной сени.
Есть, в Картли некий храм, где Шио, наш отец,
Являет чудеса для страждущих сердец.
При этих двух церквах имел я по гробнице,
Чтобы в одной из них почить с крестом в деснице,
И каждый этот склеп был выложен из плит,
Оградой окружен и крышей перекрыт.
И вот взгляни теперь, случайный посетитель,
Где я нашел свою последнюю обитель!
Здесь тленью предан я, а где душа моя,
Куда она ушла, не понимаю я.
И как со мною мир коварен был безмерно,
Так, верно, и тебя обманет лицемерно.
Не осуждай меня, утратившего плоть,
И да простит тебе грехи твои господь!
Рафаэл Эристави
Я земля и был землей,
Для труда землей рожденный,
Стала мне земля сестрой,
Мукою моей бессоной.
Что посею - не растет;
Не родит земля чухая,
И гдядишь - на круглый год
Не хватает урожая.
То - хозяин на порог,
То - священник, то - урядник.
Гнут меня в бараний рог:
Много их, скупых да жадных.
Муравей - и тот мне враг.
Не дадут душе покою!
Отдохну, и бос и наг,
Под моей землей сухою!
Читайте также: