Бродский о стихах и поэзии

Обновлено: 24.12.2024

Поздоровавшись со студентами, слушателями курса «Русская поэзия», рыжеватый человек в английском шерстяном галстуке отправляется на поиски кофе. О Бродском-преподавателе и его лекциях в Куинс-колледже в 1973 году вспоминает критик Розетт Ламонт. Полностью текст эссе можно прочитать на платформе «Букмейт» в переводе Анны Шур. Arzamas публикует отрывок

«Приветствую, — говорит он и продолжает : — Salut, zdrastvouyti, nu ladno». Зеленоватый рюкзак свисает с правого плеча, пуговицы на плаще расстегнуты. Он ослабляет шерстяной английский галстук, теребит ворот полосатой рубашки. «Мне нужен кофе», — сообщает он десятку студентов его курса «Русская поэзия» в нью-йоркском Куинс-колледже. Ближайшая кофе­машина — в офисе кафедры славянских языков на этом же этаже. Он кладет рюкзак на свой стол, озирается, как будто не вполне понимает, что тут делают все эти люди, и отправляется на поиски живительного напитка. Иосиф Брод­ский опоздал к 11, но позднее начало урока он компенсирует тем, что задержит студентов после звонка. Расписание поэтам не указ. Тем временем младший преподаватель кафедры подключает диктофон, а студенты просма­тривают распечатки со стихами Анны Ахматовой, великой русской поэтессы, которая взяла Бродского под крыло в самом начале его литера­турного пути. Бродский бочком проходит обратно к столу, в руке — дымящийся стаканчик. Отпив кофе, он снимает плащ и плюхается на стул. «Nu ladno. Давайте пого­ворим об Ахматовой». Бродский вздыхает. «Великий поэт, великая женщина. Соглас­ны?» Он смотрит на студентов, в светло-голубых глазах пляшет смех. Рыжева­тые волосы, уже начавшие редеть, падают на широкий бледный лоб, он отбра­сывает их короткими, как у ребенка, пальцами. Он похож на монаха времен Возрождения, сбежавшего из кельи.

Бродскому тридцать три — он любит говорить, что это идеальный человече­ский возраст, возраст Христа перед смертью. Не так уж и много, но поэт успел пережить заключение, унизительный суд, на котором его обвинили в тунеяд­стве, месяцы тяжелой работы в совхозе под Архангельском, расставание с семьей и друзьями и, наконец, изгнание из страны, которую он несмот­ря ни на что считает своей родиной («Независимо от того, каким образом ты его поки­даешь, дом не перестает быть родным»  Цитата из статьи Иосифа Бродского «Писа­тель — одинокий путешественник, и ему никто не помощник» (Says poet Brodsky, ex of the Soviet Union: «A writer is a lonely traveler, and no one is his helper»), опубли­кованной в The New York Times Magazine 1 октября 1972 года. ). И вот, новая жизнь в Америке — человек, не закончивший школу в Союзе, теперь работает профессором в США, и колледжи бьются за его кандидатуру. Первым стал Мичиганский универси­тет, Бродский и сейчас там числится приглашенным поэтом. Куинс-колледж позвал его на осенний семестр 1973 года работать по совместительству: он дол­жен вести курс «Русская поэзия» на кафедре славянских языков и курс «Совре­менная поэзия» на кафедре сравнительного литературоведения. Мне удалось побывать на его нью-йоркских лекциях. Кроме того, в этом году Бродского пригласил выступить в качестве почетного профессора Консорциум пяти колледжей  Объединение вузов в штате Массачусетс, в которое входят частные колледжи Амхерст, Смит, Гэмпшир и Маунт-Холиок, а также Массачусетский университет в Амхерсте. . Иосиф Бродский — не педагог, он лучше. Он явно насла­ждается общением со студентами, призывает их к разговору. Иногда он слиш­ком напорист и даже авторитарен («Раз я стою за кафедрой, вы должны при­знать, что это стихотворение лучше!»), но со стороны видно, что он с моло­дыми людьми заодно. Сами студенты не всегда понимают, как к нему относиться.

Преподаватель Мичиганского университета Иосиф Бродский. 1973 год © University of Michigan

Как многие блестящие самоучки, достигшие невероятного уровня эрудиции без помощи традиционного образования, Бродский плохо переносит неве­жество. Он часто обвиняет американских студентов в том, что они ленивы, медлительны и совершенно не знают истории. «Я спрашиваю, кто такой Петрарка, а мне отвечают: ну, из далекого прошлого», — вздыхает Бродский. Потом, смягчаясь, говорит: «Вы ничего не знаете, но и я ничего не знаю. Просто в моем „ничего“ больше знания, чем в вашем». Некоторые студенты возмущены таким подходом, но есть и те, кто понимает: занятия с Бродским — это больше, чем просто занятия, он не просто преподаватель. Иногда, читая Пастернака или Ахматову, он забывает себя, забывает, что вокруг него студенты, он становится стихотворением, растворяется в нем. И когда он выныривает из текста, то смотрит своими очень светлыми голу­быми глазами на студентов и спрашивает: «Ну, что вы думаете об этом сти­хотворении? Вам понравилось? Правда, оно прекрасно?» Ответить на такой вопрос можно только согласным мычанием, и Бродскому ничего не остается, как самому начать говорить об этом стихе или об этом поэте. Часто он запу­скает руку в волосы и стонет: «Что я могу вам сказать? Наверное, имеет смысл… Да, я попробую…» Он вопросительно смотрит на свою группу. И он, и студенты задумываются, не придется ли им до конца занятия так и меди­тировать в тишине. «Ну, скажите хоть ! — восклицает Бродский. — Или так и будем сидеть? Письма писать? Ладно, давайте просто сидеть». Снова и снова закидывает он удочку в надежде, что клюнет. Но студенты притихли. Тогда, не видя даже кругов на воде, рыбак решает плюнуть на ловлю и просто наслаждаться прогулкой по пляжу. И тут наступает лучший момент занятия. Он заново читает стихотворение, а потом выбирает строчку или образ и медленно начинает говорить, ни к кому специально не обращаясь. Одна мысль рождает другую. Бродский разгоняется, окончательно забывает о сту­дентах и погружается в размышления о том, что это вообще значит — быть поэтом.

Иосиф Бродский в Мичиганском университете. 1972 год © The Ann Arbor News / Ann Arbor District Library

«Ты пишешь стихотворение, чтобы понять, что ты думаешь. Ты говоришь, чтобы узнать, что ты знаешь, — говорит он. — Это знание, закопанное глубоко внутри». Монологи Бродского напоминают его гипнотическую манеру читать свои стихи. Тот, кто хоть раз услышал его чтение, никогда этого не забудет. В отличие от Евтушенко, который принимает торжественную позу, как тан­цовщик фламенко перед выступлением, Бродский стоит очень спокойно, он обращен внутрь себя. И оттуда, из внутренней бездны, населенной образами и звуками, медленно поднимается молитва, песнь. Славянская по интонации, каббалистическая в своем неотвратимом развитии, она затягивает слушателя в невидимую паутину ритма и рифм. Но у поэта-шамана нет задачи заворо­жить, одурманить. Он приглашает слушателя в путешествие по музыкальному потоку языка, чтобы вместе с ним открыть фантастический, философский, метафизический спор, который лежит в основе сложнейшим образом устроен­ных произведений. Музыка формулирует идею, а из идеи рождается музыка. «Стихотворение — это лингвистическое событие», — часто говорит Бродский. На одном из занятий он дал ключ к разгадке своей удивительной манеры чте­ния. Обсуждали курсы поэтического мастерства, один из студентов спросил, есть ли от них толк. В попытке объяснить, почему нельзя научить писать стихи, Бродский рассказал, что значит этот процесс для него самого. «Сначала ты слышишь внутри вроде ноты или звука. Начинаешь напе­вать про себя, идешь за этой нотой. Она ведет тебя, но ты пока не знаешь, куда именно. Начинает формироваться образ, и ты идешь по следу этого образа. И ты знаешь, что это музы или боги — как бы вы их ни называли — шепчут тебе. Они не могут нашептать слова, потому что музы и божества не думают словами. Они производят звуки, а мы, поэты, пытаемся с помощью слов прибли­зиться к этому услышанному нами звуку. Поэт — герой своего собственного мифа. А стихи — это его подвиги. Чтобы совершить подвиг, нужны три вещи: храбрость, развитая мускулатура и, самое главное, боже­ственное участие. Не может быть поэзии без божественной помощи или вме­ша­тельства. Так вот, если говорить об обучении, то действительно можно воспитать в человеке храбрость или помочь молодым накачать мускулы, но никак нельзя научить их тому, как получать помощь богов. То, что они или музы шепчут тебе на ухо, никак не связано с реальностью или с тем, что мы зо­вем реальностью, потому что боги живут по своим законам. Они шепчут неве­домые человеку слова, которые тот слышит как странную музыку, боже­ствен­ную песнь». — «Но можно ли научить человека читать стихи?» — спра­шивает студент. «Чтение стихов, своих или написанных другими, сродни молитве, — отвечает поэт. — Когда люди начинают молиться, они тоже сначала слышат себя. Помимо слов молитвы они слышат свой голос, который эту молитву произносит. Читать стихи — это слышать себя, читающего стихи. И поэтому я прошу вас учить стихи наизусть. Если вы хотите понять стихо­творение, лучше всего не анализировать его, а закрепить в памяти и читать наизусть. Поэт идет по фонетическому следу, мы можем даже назвать это фонетическим образом, и когда вы заучиваете его стихотворение, вы повто­ряете весь процесс его создания с самого начала».

Так как многие стихи на курсе по сравнительному литературоведению читали , Бродского часто просили прокомментировать перевод. Студен­ты знали, что Бродский и Джордж Клайн, переводчик его стихов, работают вместе. Большинство переводчиков русской поэзии на английский Бродского раздражали. «Пристрелил бы», — бормотал он, усмехаясь.

Иосиф Бродский в Мичиганском университете. 1972 год © The Ann Arbor News / Ann Arbor District Library

«Я выучил английский сам, переводя Джона Донна и Роберта Лоуэлла, — рассказывал он студентам. — У меня на столе лежал большой словарь. Я смо­трел в нем все незнакомые слова и видел их вне контекста, видел все значения слова. Меня это поразило. Я осознал, что, хотя для перевода ты можешь вы­брать только одно слово, ты обязан держать в уме все остальные его значения, его этимологию, его фонетику, отзвук его происхождения. И я не только начал усваивать иностранный язык, но и новое понимать про родной. Я на­учился удивляться словам. Когда ты говоришь „кот“, ты говоришь это со своей точки зрения, но тот кот, которого ты себе представляешь, не совпадает с тем, что на уме у твоего собеседника, и уж точно сам кот не назовет себя „котом“. Стихотворение — как кот. Оно сообщает тебе значение слов, то значение, которое слова приобрели в этом стихотворении. И если ты будешь исследовать вопрос дальше, то, возможно, поймешь, что они значат с точки зрения стихо­творения. Так что, возвращаясь к курсам поэтического мастерства — которые, судя по всему, так ценят в Америке, — главная неприятность в том, что они не могут научить вас называть кота так, как, с его точки зрения, правильно. Каждый поэт привносит в мир свою вселенную. Поэтому так важно не судить поэтов. Второстепенных поэтов не бывает. У каждого есть своя правда. Но, ра­зумеется, важно понимать, что поэт живет в определенную исто­риче­скую эпоху. И двадцатый век — это век абсурда». Тут один из студентов спросил, какой у Бродского любимый современный писатель. Поэт махнул рукой: «Их так много… Глупо выбирать… Ну, например, „Малон умирает“ Беккета — это величайшая из когда-либо написанных книг». И, взирая на студента, как лунатик, которого резко разбудили, Бродский продолжил свою главную мысль: «Так вот, вам эти курсы поэтического мастерства ни к чему. Нужно учить стихи, переводить их, учить иностранный язык. Перевод стихов — лучший способ выучить иностранный язык, которого не знаешь. Музыка стиха несет тебя, ты плывешь на волнах звука, но в то же время всматриваешься в толщу воды и там, в глубине, замечаешь кишение морских существ. Так сложность языка и синтаксиса открывается тебе, когда ты воспринимаешь их через сложноустроенную вселенную стихотворения». Он поднял неожиданно уста­лый взгляд: «На сегодня достаточно».

Читайте также: