Бочарников василий алексеевич стихи
Обновлено: 04.11.2024
Лирические миниатюры Василия Бочарникова составляют целые циклы наблюдений за преображением природы то весной, то осенью, то зимой.
Ничто не избегает внимательного взгляда писателя: он замечает в овраге маленький ручей с хрустально-чистой, студёной, вкусной водой – безвозмездный дар природы, а в синей лужице талой воды видит дорогое зеркальце, которое не унести с собой, не подарить.
Гимн весеннему утру в миниатюрах писателя исполняет ветер вместе с жаворонком, и ликует, и гремит природный оркестр, трубами и литаврами, флейтами и барабанами славя приход весны. Ликует и человек. Не может остаться он равнодушным к этой весенней песне, со счастливой улыбкой вбирая тепло и радость солнечного утра и чувствуя себя сильнее.
Василий Бочарников
Овраг
Овраг, глубокий и сумеречный, по его склонам до самого дна ольхи, рябины, черёмухи, бузина, а по дну, разрубая снег и лёд, журчит ручей, три ключа питают его.
У самых корней старой черёмухи выталкивается светлый неугомонный ключик, вода, перекипая, прибывает и прибывает, разливается в маленькое озерко, даже сейчас, зимой, края его в зелёных травинках. Струя ключевой воды полнится, копит силы, становится тугой и напористой, рвется на выход, на простор, устремляется в жёлоб, скоро проносится и срывается с его обреза. Летит на плоский старый желтоватый камень, разбивается, взмётывая брызги. Вода хрустально-чистая, студёная, вкусная, только черпай, только пей, полнёхонько наполняй ведра.
Какой восторг, какое ликование вызывает этот маленький, но всегда живой ключ у меня! Вот ещё один дар природы. Безвозмездный — ничего с тебя. Разве что тёплое слово да ласковый взгляд. А нет — иди, куда идёшь, ключ не обидится, будет жить своей изначальной жизнью.
Я уже давно заметил — сначала по себе, потом по другим деревенским жителям: ополоснут, наполнят ведра и не спешат уходить. Стоят тихо. Тут люди вроде бы делают себе передышку, хоть на краткое время освобождаются от обычных житейских забот, думают о чем-то своём, сокровенном, важном. А то — под весёлую минуту — и полюбуются игрой ключевой струи, на которую если угодит солнце, то она и засверкает, и заискрится, в которой может отразиться и свет вечерней звезды, и зелень листвы; а до чего бодр, весел, плескуч голос этого ключа.
И кто-то коснётся ладонью крутой струи, попьёт медовой водицы из самодельного ковшика или, улыбаясь, умоет лицо: веснушек не будет, а то и морщин.
И под бодрую нескончаемую песню ключа поднимется из оврага на общую тропу.
Дорогое зеркальце
Теперь зеркальца не дарят: дёшевы. А вот я получил дорогое, бесценное зеркальце.
Поречный луг пронзительно зелен от молодой травы. Какой простор, какие тут ароматы!
Местами луг мечен солнечными кружочками мать-и-мачехи, местами — к лесному взгорку — кудрявится сиреневыми комочками подснежников.
А в самой серёдке продолговатое — ладонью — зеркальце, ослепительно сверкающее на солнышке, — лужица талой воды. Синяя-синяя. Из неё пьют птицы. В ней отражаются легко скользящие облака. Над нею в каком-то непонятном танце кружат бабочки. Обхватно развёл руки — и зеркальце как бы стало моим. Кому бы подарить.
Но — нет! Не унесу я его.
Пальцем не коснусь, даже дыханием не потревожу. Оставлю хозяину — зелёному поречному лугу, чтоб и дальше привечал он птиц, облака и даже само солнце.
Наши птицы
Солнце расплескало тёплый свет. Поёт солнце, поёт земля весеннюю песню.
А в поле то там, то здесь еще синеют и белеют островки снега. По вытаявшей пашне важно прохаживаются, бодро перекликаются иссиня-чёрные грачи и летают, летают, а в деревне ремонтируют гнезда, строят новые; в просторном голубом поднебесье дерзко, ликующе поют жаворонки. «Мы рады земле, мы любим весну» — вот о чем их нескончаемая песнь.
Сколько раз мы видим эту картину, а вот — поди ж ты — волнуемся, молодо и сильно волнуемся.
Весна без птицы не весна. О них иногда говорят: наши птицы. Вкладывая в это тот смысл, что птицы от нас улетают и к нам же должны прилететь.
К нам прилетают, не помня обид, которые мы порой наносим им, грачи и скворцы, овсянки и дрозды, соловьи и ласточки, малиновки и иволги, кукушки и журавли, утки и лебеди. И как же мы благодарны им за это.
Прилетят, попоют, и, глядишь, птица уже на гнезде, — это самая большая её тайна. Известно же, краткая любовь птичья, а забот несёт она великое множество: найти укромное местечко для гнезда, скоро и надёжно построить, высидеть птенца, и выкормить, и научить летать. И всё это за месяц-полтора!
Во время гнездования птица страшно нервничает, чрезмерно осторожничает, всего страшится. В это время лучше, благоразумнее оставить ее в покое. Если можно обойти гнездо, нужно обойти.
Вспоминаю, как прошлой весной бабка Марфа наставляла своего внука Витяшу: «Увидел птицу на гнезде — не тяни сдуру к ней руку, грешно это, даже отвернись, чтоб твой глаз не повстречался с глазом птахи. Не до тебя ей. А то досадишь и раз, и два, и три — и птица больше не вернётся сюда. И останемся мы с тобой без соловья или жаворонка. Как тогда жить?!»
Как бы сама народная мудрость говорила устами старой крестьянки. Дивно мне это, да и дорого: за всеми-всеми своими большими и малыми заботами она вот не забыла ни про соловья, ни про жаворонка.
Не трубили трубы, не били литавры, не ворковали флейты, не заходился раскатистым майским громом барабан — и всё-таки исполнялся гимн: широко, мощно, величаво. Гимн весеннему утру.
Трубы заменил ветер — он гудел в верхушках сторожевых сосен, в зелёных еловых этажах; льдинки в ручьях заменили литавры, и были они много нежнее, журчание талой воды — чем не флейты; роль барабана исполнял дизельный трактор, он подвозил удобрения. А за ведущего, за солиста, выступал жаворонок. Это его сердце, пленённое весной, ликовало беспредельно, — жаворонок, поднявшись над сырым сиреневым полем, ронял песню за песней, подчинив себе ветер, ручьи и даже рокот трактора.
С трёх сторон поле охватил сосновый и еловый лес — мягкая зелено-синяя стенка. Над нею колоколом нависло белесо-голубое небо, а жаворонок был словно беспокойный язычок этого колокола — мятежно метался то влево, то вправо, всё время заливисто звонил, будил всё живое. Солнечные звуки падали на землю — то громко, то тихо.
Нельзя было не остановиться, не снять шляпу, не зажмуриться со счастливой улыбкой на лице — гимн утру вошёл в тебя, и ты, радостно вздохнув, почувствовал себя сильнее.
А жаворонок пел, пел, славя весну.
Давно я приметил, что лотковцы любят луг так же сильно и преданно, хоть и не говорят об этом вслух, как поле, как леса.
Спадет вода в речке Сутке, и вот уже окинется зеленью большой и просторный прибрежный луг, хотя повсюду, как серые гуси, будут еще громоздиться льдины, которые никуда не уплывут, и за них примется солнце.
Луг просторно лег по берегу — тут он опушен лозняком, и в глубину до самого косогора, с березняком и соснами но гребню. Эта чаша, защищенная от резких ветров, сразу же по весне наливается теплом и оживает. Травы разбежисты, густущи, с хмельным соком. Глядишь, вчера-позавчера был один зеленый разлив, а сегодня разноцветье — жмурятся глаза, теплеют— и у моего друга дяди Кости, и у бабки Марфы, и у её внука Витяши, когда глядят на луг.
— Эко диво-о! А? — Бабка Марфа приставила ладонь козырьком ко лбу. — Того и гляди зайдётся сердце от такой немыслимой красотищи!
Над лугом порхают бабочки, с треском ломают крылья — это позже — стрекозы. Над лугом табунками реют ласточки. А если лечь на траву и глядеть снизу на небо, увидишь, как пикируют на цветы пчёлы, а с цветов уходят медлительно, с богатейшими взятками. Тонкое и нежное, как голос скрипки, пчелиное гудение перебивается трелями, воркованьем и вскриками птиц. День-деньской идёт концерт, только слушай, только умей слушать.
А чуть завечереет, на луг хлынет прохлада реки, и медвяные запахи перемешаются с пресными запахами воды. Откуда-то — следи не уследишь — падёт на разнотравье белесое облачко и примется расти и затоплять все. Туман. С космами тумана луг становится росяным. Роса ловит солнце до самого захода и мерцает, переливается жаркими искрами. А с темнотой в росе отразятся звезды. Вот тут и примется тащить свою немазаную телегу через буйные заросли трав коростель, птица загадочная и трудолюбивая.
В пору цветения проломиться через травяное море сапожищами-кирзачами — грех большой. Не зря же все матери наказывают своим озорникам: «На луг — ни-ни!» А луг всё пышнеет, всё поспевает. Его праздник в разгаре.
А потом придёт жданный сенокос. И на лугу вырастут стога. Высокие-высокие — протяни грабли, и дотянешься до неба.
«Дождик, дождик, пуще!»
Ни весенний, ни летний дождь никто не осуждает— и тёплый, и дружный, и чистый. А первое дело — нужный, всему нужный, что рукой посажено в землю, и всему, что растёт само по себе. Вообще всему живому. Мальчишки выскакивают из изб босиком, скачут одержимо на одной ноге, бубня: «Дождик, дождик, пуще!» И смеются, что рубашонка и штаны мокры уже. Вот теперь подбегай украдкой к метке на косяке: кажинный день будешь расти по сантиметру. Не меньше! Бабка Марфа ловит струи дождя в лодочку ладони и моет лицо: «Завтра ни единой морщинки не будет у меня, Витяша». Дядя Костя снял с головы фуражку и идёт по дождю на лесопилку.
Гнедой конь лоснится от дождя, голова не понуро опущена к земле, а вскинута. А как посвежела листва на берёзе, что около нашей избы, а как позеленела трава! Ласточки — те будто и не замечают дождя, поднялись высоко-высоко и выписывают круги: им, поди, видны все окрестные деревни, и речка Сутка, и ковальцовский и сончихинский лес, и ржаные поля — понимай мы ласточкин язык, могли бы знать, что там сейчас.
А тёплый дождь нахлёстывает, нахлёстывает. И вот уже зашумели с пригорков ручьи, а в речке вскакивают, ловят, отражают молнию и тут же лопаются пузыри. Рыба в глуби. Потемнел луг.
Настенька Березина, Васяткина молодуха, выбежала с кадочкой и подставила её под жёлоб, свисающий с крыши. Дождевой водой будет мыть свои русые косы, и они будут мягко шелковисты.
Струи напористы, упруги, щедры. Бригадир Терентий пришёл под наше крыльцо с молочной фермы весь мокрый, полез в карман, вытащил папиросы, свистнул: «Дал прикурить!» Папиросы были сырые. Затянулся моей сигаретой, довольным голосом сказал: «Ну, Петрович, завтра мы не признаем лотковских мест. Всё из земли богатырски полезет».
А дождь лил, лил, лил, словно кому-то дал обязательство напоить досыта землю и всё живое и сущее на ней.
И тут выглянуло солнце. Солнце при дожде. Теперь струи светились и сверкали. И нельзя было пережидать такой дождь в избах — люди выходили на крыльцо или прямо под солнечный дождь.
Радуга на реснице
Дождь был навесным, дружным. Дождь я переждал под густым навесом сосны. Солнце проглянуло.
Я поднял голову, и тут сорвавшаяся неожиданно с сосновой иглы капля угодила мне прямо в глаз. Холодная. Тяжёлая. Мигнул. Еще мигнул, широко открыв глаза. Капля раздробилась. На реснице повисла крохотная бусинка влаги, и она тут же поймала солнце.
Какую тут радугу я увидел на реснице! Она сияла и переливалась всеми цветами большой радуги. Казалось, что свои лучшие краски отдали ей земля и небо на этот краткий неповторимый миг.
Радуга на реснице жила одно мгновение, но и его было достаточно, чтобы сердце встрепенулось радостью.
О писателе
Василий Алексеевич Бочарников родился 11 января 1921 года в крестьянской семье. Учился в Мурманском политико-просветительном техникуме. Участник Великой Отечественной войны, был трижды ранен, отмечен боевыми наградами. После войны работал в редакциях газет и радиовещания Ярославской области. С 1964 года жил и работал в Костроме. Активно сотрудничал как прозаик и поэт в журналах "Сельская жизнь", "Гудок", "Крестьянка", "Кругозор".Последние годы своей жизни писатель жил в деревне Нелюдово Красносельского района Костромской области, писал о своей родной земле, о людях, находящихся рядом с ним. Самое интересное, что Василий Андреевич смотрел на те же поля, леса, луга, на ту же речку Покшу, что и мы с вами, но в самом обычном он мог разглядеть удивительное и необыкновенное.
Читайте также: