Блейк тигр о чем стих
Обновлено: 04.07.2024
Сейчас Уильям Блейк необычайно популярен. А в свое время его считали бездарностью и сумашедшим. Но наше время считает сумашествие и проклятую непризнанность, нищету, пьянство и все остальное лишь подтверждением гениальности и было бы неплохо разобраться в этом действительно удивительном для литературы феномене, который своей стилистической и мыслительной маргинальностью вполне может сравниваться с постмодерновыми интерпретациями Караваджо Дерека Джармена, надо попытаться избавиться от эмоциональной катаракты привычных интерпретационных схем, спровоцированной всем, кем угодно, от Джима Моррисона до Олдоса Хаксли.
В языке и образном ряде Уильяма Блейка всегда сбивает с толку употребление эсхатологически пафосных изначально и возвышающих образов ангелов, демонов, добра, зла, бестиарных животных и все тому подобное, что более тысячи лет пугало темных прихожан в мрачных готических храмах и за их пределами (лесах, водоемах или просто в темноте). Фактически, он осуществил реноминацию.
С другой стороны, совершенно очевидно, что само содержание блейковских текстов никак не увязывается с этими укоренившимися в народной мифологии образами: своим романтическим напором и по-настоящему протестанстким морализаторским пафосом Блейк вырезал из устоявшегося дискурса эти слова и образы и вставлял их в свою рабоче-крестьянскую правду жизни вперемежку с индивидуальными мистическими озарениями. Причем при ретроспективном взгляде это было вполне стилистически оправданно, потому что протестантизм существовал на протяжении всей истории христианства в той или иной степени, регулярно подавляясь различными полицейскими инструментами от вселенских соборов до инквизиции.
Совершенно очевидно, что Блейк не хотел прозаизации литературы, начавшейся с романтизма и реализма. Вся западноевропейская культура, перейдя с основательной и пышной латыни, по инерции мертво формировавшей универсальную для всех мифологию и универсалии культуры, перейдя к национальным языкам, потеряла свою мертвую хватку умершего языка и получила глоток озона, от которого революционно опьянела. Всем культурам тогда показалось, что они вышли из платоновской пещеры ложной гордости и барочных предубеждений, которое началось с возрожденческой живописи и закончилось в оформившихся словах романтиков и реалистов. Никогда еще столько текстов не было написано. У нас в культуре это сделал, считается, Пушкин. Получив русский язык в качестве девственного полигона для творческой деятельности, он смог писать не только про гениев чистой красоты, но и о том, что у «Анны Керны – ноги скверны» и многое другое он смог писать.
Уильям Блейк не мог писать так, потому что он верил в свои видения, которые заземляли его писательство в том дискурсе, в котором он грезил. И если Пушкина художественно и стилистически заземляли, к примеру, вскинутые в небо бабские ноги, то Блейка заземляла его сновидческая медитация в духе Якоба Беме. Вот почему появляются его демоны и ангелы, все его христианско-мифологические персонажи.
Таким образом, ясна главная черта уникальной блейковской мифологии. Однако, нужно учитывать, что он использовал христианский миф примерно так, как это делали античные трагики: он использовал его в качестве исходного риторического и смыслового сырья, которым распоряжался, правда, в соответствии со своими протестантско-романтическими задачами. Его христианско-эсхатологическая символика не была социально ангажирована в качестве бездумного социального вызова, как используют сатанинскую символику хэви-металл группы в качестве пустого и бессодержательного провокативного элемента, чтобы сотрясать падающих в обморок мидл-классовских обывателей. Но для него она наполнялась неизбывно позитивным социально-революционным смыслом. Уникальность Блейка заключается в том, что вся его поэтика и стилистика фундирована личностными мистическими озарениями.
Именно поэтому ему не подходил более адекватный для его темы национальный язык и весь связанный с ним народнический и демократичный образный ряд.
Взять, к примеру, его известное стихотворение «Тигр». Во времена Уильяма Блейка увидеть в Англии даже лису было достаточно проблематично, потому что аристократы леса вырубили, а всех лис уже давно перебили на своих собачьих охотах, в которых даже выстрелить не удавалось по цели, потому что когда до лисы добирался сановний охотник, свора уже давно разрывала ее на куски.
А Блейк жил не в лесу, а в Лондоне. Самое примечательное, что жил он рядом с лондонским зоопарком, из которого, по дошедшим до нас доксографическим свидетельствам, еще при жизни поэта-художника действительно не только жил, но и сбежал тигр и бегал по грязным и запомоенным тогда лондонским улицам. В Индию Блейк никогда не ездил и вообще не путешествовал. Значит, можно предположить, что поэт подсмотрел это животное в соседнем зоопарке. Тогда надо обратиться к первоисточнику и узнать, так ли это на самом деле.
С первых же слов становится ясно, что тигр, о котором пишет Уильям Блейк, явно не из зоопарка, он там не живет, никогда не жил и даже не убегал оттуда. Блейк пишет:
Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night
Кто когда-нибудь был хотя бы и в современном зоопарке с замученными и часто грязными животными, сразу поймет, что никакой тигр в зоопарке, даже в самом лучшем, не будет жечь огнем burning bright ни в каких forests of the night.
Далее, Блейк совершенно отчетливо указывает на незоопарковое происхождение своего тигра:
In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
Но также его тигр не живет и в джунглях, как живет целый зверинец с поэтизированным и весь в романтическом ореоле маугли и по-лондоновски одушевленный какой-то змеелов рики-тики-тави в книгах Редьярда Киплинга, а, скорее, он имеет другое происхождение. Тигр Уильяма Блейка никогда не был рожден, никогда не жил, ни в джунглях, ни в зоопарках, а, скорее, в текстах средневековых бестиариев.
Здесь сначала надо обратить внимание на два важных момента: 1) с одной стороны, совершенно очевидно, что тигр у Блейка скорее какое-то платоновское создание Творца:
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?
2) Это же подтверждает другая цитата из этого стихотворения, где Блейк осуществляет уже прямое противопоставление тигра агнцу:
When the stars threw down their spears,
And water'd heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?
Но смысл этого стихотворения заключается даже не в этом. Какая по большому счету разница, что тигр художественно противопоставлен агнцу божьему. Самое главное здесь все же другое.
Во-первых, тигр, хоть и пугающ и ужасен своими горящими глазами в своих forests of the night, но все же явно является какой-то обузданной и структурированной энергией, стихией, какой является как будто бы гераклитовский огонь мерами (sic! именно мерами, то есть структурированно) возгорающий и затухающий. Блейк так и пишет:
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?
Только если у Геркалита эта стихия, скорее, обуздывается по каким-то внутренним и безжалостным молохоподобным законам, то структурирование у Блейка инициировано творящей и созидающей силой христианского бога. Более того, совершенно очевидно, что в противопоставлении тигра и агнца-овцы содержится поэтическое противопоставление тигра-зла и овцы-добра.
И тогда у Блейка возникает вполне резонный космогонический вопрос к создателю: зачем было создавать зло? И тогда он в самом конце стихотворения пишет, по-протестантски панибратски обращаясь к богу, меняя модальность через замену глагола «could» на «dare»:
What immortal hand or eye,
Dare frame thy fearful symmetry?
Таким образом, это стихотворение оказывается своего рода иллюстрацией старой богословской темы, которая на профессиональном языке впоследствии будет профессионально названа Лейбницем теодицеей. Однако, Уильям Блейк никак не предлагает решать ее, он, казалось бы, просто поэтически описывает такую космогоническую проблему. Однако, здесь в большей степени важно смещение акцентов, которое зафиксировано в модальной замене глаголов «смог-сумел-удалось-получилось» и «посмел-решился-отважился».
И здесь проявляется не просто типично протестантская настроенность Блейка, но и его социально-революционная настроенность. За бестиарно-звериной символикой на самом деле не столько просвечивают метафизически-космогонические вопросы, которые поэт никак и не решает, но здесь очевидно возмущение, обращенное к богу на несправедливость зла, очевидна интенция не на художественное решение философско-онтологической проблемы, как казалось бы в средневековье, на мифологическом языке которого говорит Блейк, а революционно-байроническое возмущение богом вместо социальных институтов, как будет позже принято на народно-национальном языке романтизма и реализма, которым кажется, что они называют вещи своими именами и, соответственно, свой пыл направлют на подлинного врага.
Читайте также: