Анастасия трифонова смоленск стихи
Обновлено: 25.12.2024
У Анастасии Трифоновой особенная интонация, которая напоминает робкое и при этом напряженное дыхание. Ощущается легкость, воздушность, едва ли не порхание, но очевидно, что они скрывают драму, которая, как иногда кажется, читателю открывается даже в большей степени, чем лирическому субъекту. Ощущается способность отчуждения не только от реальности, но и от собственной телесности, но именно это отчуждение дает возможность видеть реальность более остро, четко. Одновременно эта реальность уже как бы поражена в правах по сравнению с миром фантазии, но именно теперь, когда получилось вырвать у нее зубы, которые она очевидным образом здесь показывает, ею можно совершенно искренне восхищаться. Невозможно не обратить внимание и на гендерную линию, которую обычно приписывают актуальной поэзии. Стихи Трифоновой – лишнее доказательство мысли Михаила Бахтина о том, что место настоящей поэзии всегда на границах. Это значит, что она всегда актуальна, но при этом укоренена в поэтической традиции.
Справка о поэте
Анастасия Владимировна Трифонова – поэт, родилась в Смоленске в 1987 году. Окончила Смоленский государственный университет, кандидат филологических наук, работает учителем. Публиковалась в журналах и интернет-изданиях «Юность», «Кольцо А», «Вопросы литературы», «Formasloff», «Полутона», в антологии «Современный русский свободный стих». Автор двух поэтических книг, среди которых «Стихи другого человека» (2017). Финалист конкурса «Пристальное прочтение поэзии» (2018).
* * *
Убрали ёлку. Комната, как в детстве,
пространство без конца,
пронизанная на велосипеде
улица.
В паласе россыпь игл – напоминание
о лучших днях.
Сухой остаток летом ступни ранит,
пусть так.
Сейчас – простор, дыхание сорвется,
как жизнь в отлет.
И хочется не знать ничего
наперед.
* * *
Когда в несмышленом детстве
ее поймали на лестнице хулиганы
между четвертым и пятым
и крикнули: «Прыгай в окно, живо!» –
она полетела в мыслях на фонари,
стоявшие у тротуара, но сдержала себя
и смотрела будто со стороны
слишком серьезным взглядом,
чтобы это было игрой,
как происходило все,
что происходило потом.
Когда в очень средней школе
на большой перемене между четвертым и пятым
ее затащил туда, куда принято выходить,
одноклассник и сказал: «Давай, показывай!» –
она мысленно преодолела школьные этажи
и поднялась над районом, который ее район:
оттуда было гораздо удобнее видеть,
как происходит то, что непременно произойдет.
Будучи на третьем курсе заочки,
после работы в гипере и нескольких пар
она шла от остановки к дому родителей,
где проживала с сыном дошкольного возраста.
Возле подъезда кто-то схватил ее за капюшон,
отбросил в кусты, сам навалился сверху,
руку пустил под пальто, шипя: «Нахрен снимай!»
Она представила себя на берегу речушки,
где деревенские бабы в начале прошлого века стирали,
и наблюдала, как белая-белая простыня
бьется о камни и, рассыпая брызги, взлетает вновь,
потому что ей больше нечего,
словно яблоку, которому негде.
Велиж. Судейский переулок
Дому моего деда
Вот дом не мой, в нем окна не мои.
Немые люди смотрят изнутри,
как я фотографирую фасад,
калитку, лестницу к калитке,
сирень, бросающую ветки
в глаза
пловцам по руслу переулка,
за огородом перст водонапорки
из побуревшего от влаги кирпича,
и птиц над башней,
и век вчерашний.
Немые люди по стеклу стучат,
отодвигают занавески и цветы
и форточку пытаются открыть
неплодотворно.
Внизу, на Яна Томпа,
овраг,
светлеют плечи Западной Двины,
и по-варяжски с удочкой сидит,
не помня времени, рыбак.
* * *
о чем может писать женщина?
тем более не рожавшая,
тем более не хлебнувшая,
тем более работящая,
не звучащая, не кричащая,
непричастная
и так далее.
что у нее в голове вообще есть?
кроме педагогической работы,
идеальных представлений
и незашторенного дома,
дачного участка с вагончиком для лопат,
кроме забора из невысоких зеленых дощечек,
которые едва прикрывают
одиночество ее.
разве нужен заборчик, нужны шторы?
чтобы никому не показывать
то,
что у нее в голове вообще есть,
то,
что, разламывая хворост повествования,
ребра самосознания,
пишет она,
то,
что важнее ее проходящей работы,
ее невозможных детей,
ее незаметной жизни.
* * *
Кукуй не кукуй,
времени всё равно
не останется ни на грош,
что ляжет под языком,
притворяясь
утоляющим жажду камнем,
соленым агатом,
лихорадкой острого Карадага
в широколиственной полосе.
Памятные манатки
собираются в кучу,
из прошлого возвращается зрение,
не прорываясь в грядущее,
словно кузнечик,
бьющийся о стекло веранды,
но снаружи,
из лая десятка
соседских цепных дружков.
Разноцветные лодки-долбленки
всечасно отчаливают от крон.
Мысли, как неудобные гости,
набрасывают ветровки
и спешно выходят вон,
порывом тревожа яблоню
над крыльцом,
в землю стучась
переспелыми кулаками.
Осенний пейзаж
начинается с птичьего неба.
В частном секторе
дорога плывет от дождей
до первых заморозков.
Под колесами еловые ветки
тонут и вовсе становятся не видны
постороннему глазу,
слезящемуся от ветра.
* * *
Спи, младенец мой нездешний,
баюшки-баю,
треплет кудри ветер вешний
в неземном бою
не за жизнь, а за возможность,
разговорный мой,
не идти дорогой сложной,
трубной, непрямой;
не за право, за незнанье
немощи и войн,
человеческих терзаний,
скорби мировой;
не за вздох, а за бестельный
за плечами сонм.
Спи, бесхитростное семя,
крепок будет сон.
Верблюжонок мой небесный,
беспробудный, знай:
мама пишет эту песню,
раз уж может только песню.
Баю-баю-бай.
Читайте также: