Алехин алексей давидович стихи

Обновлено: 24.12.2024

стихотворения в прозе

Алёхин Алексей Давидович родился в Москве в 1949 году. Поэт, эссеист, критик. Автор нескольких поэтических книг. Главный редактор поэтического журнала “Арион”. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

Тексты публикуются в авторской редакции.

Стихотворений в прозе не бывает.

А жук, по аэродинамическим расчетам, не должен летать.

Весна затянулась, то принималось дуть, то подмораживать, а потом как-то враз потеплело, и первый же дождь смыл остатки снега с земли и мусор из подворотен.

Так в разгар вечеринки скатывают ковер, освобождая пол для танцев.

Вот-вот грянет летняя музыка.

Под утро в распахнутое окно вломился некто огромный. Он жужжал, прогревал моторы и бился головой о стекло, руша и без того хрупкую паутину сна, едва затянувшую комнату. Потом умолк.

Проснувшись в полдень, я обнаружил возле оставленной на подоконнике пишущей машинки труп могучего черного с позолотой шмеля. Точно той окраски, что и мой древний ундервуд.

Будто из того выпала и погибла по недосмотру живая деталька. Вроде вдохновения.

Нетрудно догадаться, что любимцами Господа были динозавры.

Довольно окинуть взглядом то немногое, что уцелело в музеях, чтоб оценить величие замысла.

Он ладил их молодым, чернобородым, в пронизанной солнцем мастерской среди чертежей и макетов. Мир тоже был молод и еще стоял в лесах.

Кинематика, гидродинамика, аэродинамика — все было проверено на них, когда Он населял ими сушу, воды и небо.

У них оказалось слабовато ночное зрение, и Он повесил для них луну.

Он выкрасил их всеми цветами спектра. А шершавую белизну яйца подсказал лист ватмана, разложенный на верстаке.

О, Сад юрского периода, в папоротниках и хвощах, откуда их радостный рев возносился к самым небесам!

В будущем Он собирался произвести от них Адама. С прозрачными перепонками между пальцев и переливающимся мягким гребнем на голове: эскиз сохранился.

Только потом Он заново заселил мир. Не мудрствуя, существами попрочней и попроще.

А всякую мелочь вроде птиц и вовсе поручил ангелам. И те понаделали свистулек.

Две пары кед, белые и черные, сушатся на жестяном подоконнике последнего этажа.

Будто владельцы их разулись там и нырнули, взявшись за руки, — в голубое небо.

По вечерам на веранде читали при лампе, и со всего сада, а может, и из окрестных садов, слетались на нее до того причудливые переливчатые козявки, что приходилось снимать очки и разглядывать их, ползающих по столу в освещенном круге.

Так иной раз попадется в толстой книге мудреное слово, за разгадкой которого лезешь, кряхтя, в словарь.

В детстве предметы совпадают со своими родовыми понятиями.

У меня еще цела синяя вазочка с золотым ободком, когда-то стоявшая у бабушки на этажерке и обозначавшая “вазочку” вообще.

И такая же чашка.

Старик был стар.

Поле, тогда еще не застроенное коттеджами, покато убегало от самого забора. И он с утра выносил туда стул и сидел на краю неба, как сидят у моря.

Слева среди облаков маячил подтаявший полиэтиленовый буек вчерашней луны. В одиннадцать поперек неба проезжал, тарахтя, маленький зеленый вертолетик, а в час, в обратном направлении, большой красный пожарный.

После обеда часто начинало задувать, и он удивлялся, как это в одном небе помещаются разом и эта синь, отороченная белым пухом, и мрачно-сизые тучи, тяжелыми волглыми тюфяками завалившие горизонт.

Временами откуда-то сверху на жухлую траву к его ногам опускалось, медленно вращаясь, маленькое кривое перышко, выпавшее из крыла ангела.

Чудо о купальщике

Подлинная история Анны Карениной

Старуха не собиралась умирать.

Все остальные часы она будто прислушивалась к своему чуть полноватому телу, ухаживала за ним, поливала душем, намыливала, смывала пену, вытирала пушистым полотенцем, выводила на прогулку, облачив в ткань или мех.

Так бывают погружены в себя беременные, поглощенные шевелением зарождающейся жизни. Но она не помышляла о ребенке.

Просто отождествляла себя с этими бедрами, округлым животом, плавной линией рук, высокой грудью, влекущими по судьбе.

Тело ее правда было вдохновенным творением, почти одухотворенным, даже под одеждой, — в отличие от лица, довольно бесцветного, как у многих блондинок, и тем верней отражавшего румянцем, дрогнувшей верхней губой всякий отзвук чувственных движений.

Там, в глубине ее тела, мягко ворочалось влечение, и она знала, что в нужную минуту оно заполнит все его целиком.

Человеческие пары на вокзалах и в аэропортах неизменно наводят на мысль об Адаме и Еве, только что вышедших с чемоданами в руках из райских кущ и озирающихся в поисках табло с расписанием.

Вон сколько их, платком вытирающих пот со лба, теребящих билеты и достающих губную помаду из сумочек, поглядывая через прозрачную стену туда, где самолеты сперва ползут по земле, как бодлеровский альбатрос, а потом, разбежавшись, забираются в запятнанное тучками небо.

Бывает довольно кинуть мельком взгляд на их поклажу на колесиках, чтоб угадать историю каждой.

Вот молодая красивая дылда курит тонкую сигаретку, пока коренастый спутник ее, чернявой шевелюрой с проседью как раз ей по загорелое, перечеркнутое лаковым ремешком плечо, все говорит и говорит, посверкивая золотыми очками, в мобильник, не то по-венгерски, не то по-португальски — выскакивает только по-русски “финансирование”, а остального не разобрать.

Или высокий старик в бейсболке, нежно-голубых джинсах и дорогих неновых туфлях на толстом ходу тычет в нужную сторону дамским зонтиком, показывая своей изящной старушке в белых брючках, всякий раз ставящей ноги в крошечных белых туфельках в третью позицию.

А эта совсем юная с бодрящимся пареньком, закатавшим рукава футболки по самые плечи, чтоб видны дивные мускулы на руках, — ах, влюбленность, а может, это само предвкушение путешествия зажгло блеск в ее глазах и даже, кажется, взбило и растрепало чуть вьющиеся волосы: так продавщица цветов заботливо дует на вынутый из ведерка ирис, чтоб распушить его, прежде чем вставить в букет.

По пасмурной Москва-реке одиноко и упорно взбирается человек в каноэ. Словно далекий предок, когда тут в помине не было многоэтажных домов со статуями и гранитных парапетов и только лес обступал берега, он гонит вверх по реке свою простую лодку. Старательно вскапывая деревянным заступом бесконечную водяную грядку.

Добродушный улыбчивый Каин целыми днями сидел в шлепанцах за столиком на самом припеке, с непокрытой головой, подставив солнцу свою экзему, время от времени к нему подсаживались пощебетать девицы, одетые порой разве что в веревочку, прерывающую линию бедра, и он болтал с ними на каком-нибудь подходящем из множества известных ему по странствиям языков, вздымая при разговоре короткопалые руки в багровых пятнах, а потом они упархивали дальше — на пляж или к бассейну, и он опять оставался со своим бокалом пива один, приветливо поглядывая на публику сквозь зеленые очки.

Продавец творога в молочном ряду.

Округлый улыбчивый младенческий старикан в седых кудряшках из-под тугого докторского чепца. В подушке крахмального фартука и нарукавниках, пухлых как облака.

Все замерло, как в музее, сам он гипсовый и развешивает гипс, под-девая его лопаткой.

Или это ребенок ковыряет совком свой маленький сугробик?

Кафельная стена за спиной, снег за окном.

Мне из всех красок достались сегодня одни белила.

Юная флейтистка всем своим тонким телом колебалась вместе с выдуваемой мелодией: музыка гуляла в ней, как ветерок в занавеске.

Поддерживая ее и не давая улететь, пышная аккомпаниаторша в летах раскидывала уверенные и равнодушные пальцы по плоским клавишам.

Мир подобен громадному залу, согреваемому лишь человеческим дыханием. Лепта всякого растворяется без следа. Но становится чуть теплее.

В зияющей утробе разрушаемого дома трудился в кирпичной пыли новенький желтый экскаватор, похожий на марсианина. Своей когтистой лапой он обрывал гармошки батарей со стен, еще хранивших на обоях следы висевших тут фотографий, рушил оббитые эмалированные ванны, кафель кухонь и все то, что составляло прежнюю жизнь.

При этом он не казался усталым.

В крематории бледно-сиреневый гроб перевязали розовой лентой, вроде конфетной коробки, и никелированная вагонетка укатила его за черную бархатную занавесочку.

Все это походило на детские механические горки в парке культуры. Или на манипуляции иллюзиониста.

Только цирковой оркестр играет другую музыку.

От всей любви у нее остался номер телефона в записной книжке да флакончик из-под подаренных духов.

Так после побывавшего в доме ребенка остаются конфетные бумажки на подоконнике.

На протянувшемся под неподвижным небом тракте Красноярск — Ир-кутск, за много километров от жилья, я видел из автобусного окна безногого бритоголового бурята на деревянной тележке с подшипниками вместо колес.

В моем детстве на таких передвигались послевоенные московские инвалиды. Как и те, он, казалось, состоял из одной телогрейки на смуглом теле.

Упираясь чурбаками в разбитый грузовиками бесконечный асфальт, не отвлекаясь ни на что вокруг, он катил себя под палящим солнцем в гору.

Неизвестно откуда и неизвестно куда.

И ты просыпаешься с ощущением неведомой радости, запрятанной в наступающем дне.

Так в огромной заставленной рухлядью квартире пылится на антресолях коробка с елочными игрушками.

С одной отломанной деревянной завитушкой сбоку.

Автор, поднимающий бровь разглядывая выступившую на носу красную жилку.

Он же подростком в белой наглаженной рубашке и радужном галстуке с крошечным узлом, подстригающий ножницами пушок, наметившийся над верхней губой.

Веснушчатая щека его матери, наматывающей очередной рыжеватый локон на скрученную бумажку глядя мимо зеркала в окно, где, видимо, как раз выпустил бордовые сережки тополь, а может быть пролетела птица.

Бледное лицо бабушки, машинально поправляющей воротничок блузки в ту ночь, когда дедушку увели и закрылись двери. На заднем плане пейзаж с кипарисом в золоченой рамке, покосившийся на стене во время обыска.

Дед, еще совсем молодой, с коричневой бородкой, в новеньком форменном железнодорожном сюртуке, на днях получивший место и отразившийся с маленьким белым букетом в руке в тот миг, когда сделал предложение бабушке. Ее спина в шелковом сером платье с перламутровой пуговкой у шеи.

Желтая стена дома, угол синего неба и тополь, промелькнувшие, когда зеркало сняли с телеги и вносили в дом.

Заскорузлая пятерня столяра с пальцами в засохшем клее, поглаживающая завитушки только что прилаженной рамы.

Это когда твоя внучка корчит рожицы перед тем же зеркалом, которому в детстве показывал язык ты.

Выглянув в предутреннем сумраке с балкона в парк, я застал Садовника в зеленых, заляпанных краской штанах, подводившего на цветах тонкой кисточкой мелкие лепестки, а потом вдруг схватившего широкую плоскую кисть и мазнувшего розовым по небу на горизонте.

Тотчас же начался рассвет.

В конце концов лета

Незнамо откуда взявшаяся бабочка полетала по комнате, поводила крылышками на краю стола, потрепыхалась на оконном стекле и вылетела в форточку — как душа.

Последнее воскресенье августа

На позлащенные косым послеобеденным солнцем маленькие картофельные поля высыпали кладоискатели с лопатами.

Желто-розовые пирамидки на расстеленных кусках брезента говорят о бедствиях мирного времени.

Рука будущего едока нащупывает шишковатую картофелину в податливой утробе земли.

Она прожила так долго и стольких при ней родившихся похоронила, что уже стала воспринимать людей вроде шахматных фигурок, которые то вынут из коробки и расставят на доске, то, поиграв, ссыплют обратно в ящик.

Внутри меня по-прежнему растет та громадная яблоня, на которую отец посылал нас снимать яблоки в 50-х, которая засохла в 70-х, которую свалили в 80-х, а сгнивший пенек я развалил обухом топора в 90-х.

И как она там помещается, вместе с отцом, подсказывающим, запрокинув голову, снизу:

— Вон еще красное, левей, левей.

Ты повстречаешь там не только тех, кого знал здесь.

Там плюшевый заяц, выброшенный в детстве тайком от тебя за то, что весь засалился, сидит на подушке рядом с розовым мишкой сына, забытым тогда и уехавшим в электричке.

И разбитая в ссоре фарфоровая трубка-подарок — вон она, целехонькая, в бархатном раскрытом футляре.

И заново чистый блокнот для стихов.

И Владислав Фелицианович с ключом и пенсне в кулаке.

И молодая бабушка, умершая задолго до тебя, в чье коричневое платье ты ни разу не зарывался лицом. Она уже заждалась.

И потерявшаяся запонка: но другая-то осталась тут.

Желтый кленовый лист, слетевший в коляску к младенцу, учит уходя благословлять будущее.

Читайте также: