А и куприн белый пудель стих

Обновлено: 04.11.2024

Шар­манка была ста­рин­ная, стра­дав­шая хри­по­той, кашлем и пере­нес­шая на своем веку не один деся­ток почи­нок. Играла она две вещи: уны­лый немец­кий вальс Лау­нера и галоп из «Путе­ше­ствий в Китай» – обе быв­шие в моде лет трид­цать – сорок тому назад, по теперь всеми поза­бы­тые. Кроме того, были в шар­манке две пре­да­тель­ские трубы. У одной – дис­кан­то­вой – про­пал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее дохо­дила оче­редь, то вся музыка начи­нала как бы заи­каться, при­хра­мы­вать и спо­ты­каться. У дру­гой трубы, изда­вав­шей низ­кий звук, не сразу закры­вался кла­пан: раз загу­дев, она тянула одну и ту же басо­вую ноту, заглу­шая и сби­вая все дру­гие звуки, до тех пор пока ей вдруг не при­хо­дило жела­ние замол­чать. Дедушка сам созна­вал эти недо­статки своей машины и ино­гда заме­чал шут­ливо, но с оттен­ком тай­ной грусти:

– Что́ поде­ла­ешь. Древ­ний орга́н… про­студ­ный… Заиг­ра­ешь – дач­ники оби­жа­ются: «Фу, гово­рят, гадость какая!» А ведь пьесы были очень хоро­шие, мод­ные, но только нынеш­ние гос­пода нашей музыки совсем не обо­жают. Им сей­час «Гейшу» пода­вай, «Под дву­гла­вым орлом», из «Про­давца птиц» – вальс. Опять-таки трубы эти… Носил я орга́н к мастеру – и чинить не берется. «Надо, гово­рит, новые трубы ста­вить, а лучше всего, гово­рит, про­дай ты свою кис­лую дре­бе­день в музей… вроде как какой-нибудь памят­ник…» Ну, да уж ладно! Кор­мила она нас с тобой, Сер­гей, до сих пор, Бог даст и еще покормит.

Дедушка Мар­тын Лодыж­кин любил свою шар­манку так, как можно любить только живое, близ­кое, пожа­луй, даже род­ствен­ное суще­ство. Свык­нув­шись с ней за мно­гие годы тяже­лой бро­дя­чей жизни, он стал нако­нец видеть в ней что-то оду­хо­тво­рен­ное, почти созна­тель­ное. Слу­ча­лось ино­гда, что ночью, во время ноч­лега, где-нибудь на гряз­ном посто­я­лом дворе, шар­манка, сто­яв­шая на полу, рядом с дедуш­ки­ным изго­ло­вьем, вдруг изда­вала сла­бый звук, печаль­ный, оди­но­кий и дро­жа­щий: точно стар­че­ский вздох. Тогда Лодыж­кин тихо гла­дил ее по рез­ному боку и шеп­тал ласково:

– Что́, брат? Жалу­ешься. А ты терпи…

Столько же, сколько шар­манку, может быть, даже немного больше, он любил своих млад­ших спут­ни­ков в веч­ных ски­та­ниях: пуделя Арто и малень­кого Сер­гея. Маль­чика он взял пять лет тому назад «напро­кат» у забул­дыги, вдо­вого сапож­ника, обя­зав­шись за это упла­чи­вать по два рубля в месяц. Но сапож­ник вскоре умер, и Сер­гей остался навеки свя­зан­ным с дедуш­кой и душою, и мел­кими житей­скими интересами.

Тро­пинка шла вдоль высо­кого при­бреж­ного обрыва, изви­ва­ясь в тени сто­лет­них мас­лин. Море ино­гда мель­кало между дере­вьями, и тогда каза­лось, что, уходя вдаль, оно в то же время поды­ма­ется вверх спо­кой­ной могу­чей сте­ной, и цвет его был еще синее, еще гуще в узор­ча­тых про­ре­зах, среди сереб­ри­сто-зеле­ной листвы. В траве, в кустах кизиля и дикого шипов­ника, в вино­град­ни­ках и на дере­вьях – повсюду зали­ва­лись цикады; воз­дух дро­жал от их зве­ня­щего, одно­об­раз­ного, неумолч­ного крика. День выдался зной­ный, без­вет­рен­ный, и нака­лив­ша­яся земля жгла подошвы ног.

Сер­гей, шед­ший, по обык­но­ве­нию, впе­реди дедушки, оста­но­вился и ждал, пока ста­рик не порав­нялся с ним.

– Ты что́, Сережа? – спро­сил шарманщик.

– Жара, дедушка Лодыж­кин… нет ника­кого тер­пе­ния! Иску­паться бы…

Ста­рик на ходу при­выч­ным дви­же­нием плеча попра­вил на спине шар­манку и вытер рука­вом вспо­тев­шее лицо.

– На что бы лучше! – вздох­нул он, жадно погля­ды­вая вниз, на про­хлад­ную синеву моря. – Только ведь после купа­нья еще больше раз­мо­рит. Мне один зна­ко­мый фельд­шер гово­рил: соль эта самая на чело­века дей­ствует… зна­чит, мол, рас­слаб­ляет… Соль-то морская…

– Врал, может быть? – с сомне­нием заме­тил Сергей.

– Ну, вот, врал! Зачем ему врать? Чело­век солид­ный, непью­щий… домишко у него в Сева­сто­поле. Да потом здесь и спу­ститься к морю негде. Подо­жди, дой­дем ужотко до Мис­хора, там и попо­ло­щем телеса свои греш­ные. Перед обе­дом оно лестно, иску­паться-то… а потом, зна­чит, поспать трошки… и отлич­ное дело…

Арто, услы­шав­ший сзади себя раз­го­вор, повер­нулся и под­бе­жал к людям. Его голу­бые доб­рые глаза щури­лись от жары и гля­дели умильно, а высу­ну­тый длин­ный язык вздра­ги­вал от частого дыхания.

– Что́, брат песик? Тепло? – спро­сил дедушка.

Собака напря­женно зев­нула, завив язык тру­боч­кой, затряс­лась всем телом и тонко взвизгнула.

– Н‑да, бра­тец ты мой, ничего не поде­ла­ешь… Ска­зано: в поте лица тво­его, – про­дол­жал наста­ви­тельно Лодыж­кин. – Поло­жим, у тебя, при­мерно ска­зать, не лицо, а морда, а все-таки… Ну, пошел, пошел впе­ред, нечего под ногами вер­теться… А я, Сережа, при­знаться ска­зать, люблю, когда эта самая теп­лынь. Орга́н вот только мешает, а то, кабы не работа, лег бы где-нибудь на траве, в тени, пузом, зна­чит, вверх, и поле­жи­вай себе. Для наших ста­рых костей это самое солнце – пер­вая вещь.

Тро­пинка спу­сти­лась вниз, соеди­нив­шись с широ­кой, твер­дой, как камень, осле­пи­тельно-белой доро­гой. Здесь начи­нался ста­рин­ный граф­ский парк, в густой зелени кото­рого были раз­бро­саны кра­си­вые дачи, цвет­ники, оран­же­реи и фон­таны. Лодыж­кин хорошо знал эти места; каж­дый год обхо­дил он их одно за дру­гим во время вино­град­ного сезона, когда весь Крым напол­ня­ется наряд­ной, бога­той и весе­лой пуб­ли­кой. Яркая рос­кошь южной при­роды не тро­гала ста­рика, но зато мно­гое вос­хи­щало Сер­гея, быв­шего здесь впер­вые. Маг­но­лии, с их твер­дыми и бле­стя­щими, точно лаки­ро­ван­ными листьями и белыми, с боль­шую тарелку вели­чи­ной, цве­тами; беседки, сплошь заткан­ные вино­гра­дом, све­сив­шим вниз тяже­лые гроз­дья; огром­ные мно­го­ве­ко­вые пла­таны с их свет­лой корой и могу­чими кро­нами; табач­ные план­та­ции, ручьи и водо­пады, и повсюду – на клум­бах, на изго­ро­дях, на сте­нах дач – яркие, вели­ко­леп­ные души­стые розы, – все это не пере­ста­вало пора­жать своей живой цве­ту­щей пре­ле­стью наив­ную душу маль­чика. Он выска­зы­вал свои вос­торги вслух, еже­ми­нутно теребя ста­рика за рукав.

– Дедушка Лодыж­кин, а дедушка, глянь-кось, в фон­тане-то – золо­тые рыбы. Ей-богу, дедушка, золо­тые, уме­реть мне на месте! – кри­чал маль­чик, при­жи­ма­ясь лицом к решетке, ого­ра­жи­ва­ю­щей сад с боль­шим бас­сей­ном посре­дине. – Дедушка, а пер­сики! Бона сколько! На одном дереве!

– Иди-иди, дурашка, чего рот рази­нул! – под­тал­ки­вал его шут­ливо ста­рик. – Погоди, вот дой­дем мы до города Ново­рос­сий­ского и, зна­чит, опять пода­димся на юг. Там дей­стви­тельно места, – есть на что посмот­реть. Сей­час, при­мерно ска­зать, пой­дут тебе Сочи, Адлер, Туапсе, а там, бра­тец ты мой, Сухум, Батум… Глаза рас­ко­сишь гля­демши… Ска­жем, при­мерно – пальма. Удив­ле­ние! Ствол у нее мох­на­тый, на манер вой­лока, а каж­дый лист такой боль­шой, что нам с тобой обоим укрыться впору.

Читайте также: