Уметь забыться вот девиз сегодняшнего дня

Обновлено: 20.12.2024

Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни же подобные качества, пока они кому-то нужны, используются до конца, а потом на них просто плюют.

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Родиться дураком не позор. А вот умереть дураком стыдно.

Уметь забыться – вот девиз сегодняшнего дня, а бесконечные раздумья, право же, ни к чему!

Были у нее два поклонника. Один любил ее и дарил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.

Счастье – самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой пробудились материнские чувства. На ее стороне вся мораль мира.

Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.

Ты только никого не подпускай к себе близко, – говаривал Кестер, – а подпустишь – захочешь удержать. А удержать ничего нельзя…»

Эрих Мария Ремарк

Erich Maria Remarque

Drei Kameraden, 1936

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Небо было желтым, как латунь, и еще не закопчено дымом труб. За крышами фабрики оно светилось особенно ярко. Вот-вот взойдет солнце. Я глянул на часы. До восьми оставалось пятнадцать минут. Я пришел раньше обычного.

Я открыл ворота и наладил бензоколонку. В это время первые машины уже приезжали на заправку. Вдруг за моей спиной послышалось надсадное кряхтенье, будто под землей прокручивали ржавую резьбу. Я остановился и прислушался. Затем прошел через двор к мастерской и осторожно открыл дверь. В полумраке, пошатываясь, сновало привидение. На нем были испачканная белая косынка, голубой передник и толстые мягкие шлепанцы. Привидение размахивало метлой, весило девяносто килограммов и было уборщицей Матильдой Штосс.

С минуту я стоял и разглядывал ее. Переваливаясь на нетвердых ногах между радиаторами автомобилей и напевая глуховатым голосом песенку о верном гусаре, она была грациозна, как бегемот. На столе у окна стояли две бутылки коньяка – одна уже почти пустая. Накануне вечером она была не почата. Я забыл спрятать ее под замок.

– Ну, знаете ли, фрау Штосс… – вымолвил я.

Пение прекратилось. Метла упала на пол. Блаженная ухмылка на лице уборщицы погасла. Теперь привидением был уже я.

– Иисусе Христе… – с трудом пробормотала Матильда и уставилась на меня красными глазами. – Не думала я, что вы так рано заявитесь…

– Понятно. Ну а коньячок ничего?

– Коньяк-то хорош… но мне так неприятно. – Она вытерла ладонью губы. – Прямо, знаете, как обухом по голове…

– Не стоит преувеличивать. Просто вы накачались. Как говорится, пьяны в стельку.

Она едва удерживалась в вертикальном положении. Ее усики подрагивали, а веки хлопали, как у старой совы. Но вскоре она кое-как овладела собой и решительно сделала шаг вперед.

– Господин Локамп. Человек всего лишь человек… Сперва я только принюхивалась… потом не выдержала, сделала глоток… потому что в желудке у меня всегда, знаете ли, какая-то вялость… Вот… а потом… а потом, видать, бес попутал меня… И вообще – нечего вводить бедную женщину в искушение… нечего оставлять бутылки на виду.

Уже не впервые я заставал ее в таком виде. По утрам она приходила на два часа убирать мастерскую, и там можно было спокойно оставить сколько угодно денег, к ним она не прикасалась… А вот спиртное было для нее то же, что сало для крысы.

Я поднял бутылку.

– Коньяк для клиентов, вы, конечно, не тронули, а любимый сорт господина Кестера вылакали почти до дна.

Огрубевшее лицо Матильды исказилось гримасой удовольствия.

– Что правда, то правда… В этом я знаю толк. Но, господин Локамп, неужто вы выдадите меня, беззащитную вдову?

Я покачал головой:

– Сегодня не выдам.

Она опустила подоткнутый подол.

– Ладно, тогда улепетываю. А то придет господин Кестер… ой, не приведи Господь!

Я подошел к шкафу и отпер его.

Она торопливо подковыляла ко мне. Я поднял над головой коричневую четырехгранную бутылку.

Она протестующе замахала руками:

– Это не я! Честно вам говорю! Даже и не пригубила!

– Знаю, – сказал я и налил полную рюмку. – А вы это когда-нибудь пробовали?

– Вопрос! – Она облизнулась. – Да ведь это ром! Выдержанный ямайский ром!

– Правильно. Вот и выпейте рюмку!

– Это я-то? – Она отпрянула от меня. – Зачем же так издеваться, господин Локамп? Разве можно каленым железом по живому телу? Старуха Штосс высосала ваш коньяк, а вы ей в придачу еще и ром подносите. Да вы же просто святой человек, именно святой… Нет, уж лучше пусть я умру, чем выпью!

– Значит, не выпьете. – сказал я и сделал вид, будто хочу убрать рюмку.

– Впрочем… – Она быстро выхватила ее у меня. – Как говорят, дают – бери. Даже если не понимаешь, почему дают. Ваше здоровье! А у вас, случаем, не день ли рождения?

– Да, Матильда. Угадали.

– Да что вы! В самом деле? – Она вцепилась в мою руку и принялась ее трясти. – Примите мои самые сердечные поздравления! И чтобы деньжонок побольше! – Она вытерла рот. – Я так разволновалась, что обязательно должна тяпнуть еще одну. Ведь вы мне очень дороги, так дороги – прямо как родной сын.

Я налил ей еще одну рюмку. Она разом опрокинула ее и, прославляя меня, вышла из мастерской.

Я спрятал бутылку и сел за стол. Через окно на мои руки падали лучи бледного солнца. Все-таки странное это чувство – день рождения. Даже если он тебе, в общем, безразличен. Тридцать лет… Было время, когда мне казалось, что не дожить мне и до двадцати, уж больно далеким казался этот возраст. А потом…

Я достал из ящика лист бумаги и начал вспоминать. Детские годы, школа… Это было слишком давно и уже как-то неправдоподобно. Настоящая жизнь началась только в 1916 году. Тогда я – тощий восемнадцатилетний верзила – стал новобранцем. На вспаханном поле за казармой меня муштровал мужланистый усатый унтер: «Встать!» – «Ложись!» В один из первых вечеров в казарму на свидание со мной пришла моя мать. Ей пришлось дожидаться меня больше часа: в тот день я уложил свой вещевой мешок не по правилам, и за это меня лишили свободных часов и послали чистить отхожие места. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она расплакалась, а я так устал, что уснул еще до ее ухода.

1917. Фландрия. Мы с Миддендорфом купили в кабачке бутылку красного. Думали попировать. Но не удалось. Рано утром англичане начали обстреливать нас из тяжелых орудий. В полдень ранило Кестера, немного позже были убиты Майер и Детерс. А вечером, когда мы уже было решили, что нас оставили в покое, и распечатали бутылку, в наши укрытия потек газ. Правда, мы успели надеть противогазы, но у Миддендорфа порвалась маска. Он заметил это слишком поздно и, покуда стаскивал ее и искал другую, наглотался газу. Долго его рвало кровью, а наутро он умер. Его лицо было зеленым и черным, а шея была вся искромсана – он пытался разодрать ее ногтями, чтобы дышать.

1918. Это было в лазарете. Несколькими днями раньше с передовой прибыла новая партия. Бумажный перевязочный материал. Тяжелые ранения. Весь день напролет въезжали и выезжали операционные каталки. Иногда они возвращались пустыми. Рядом со мной лежал Йозеф Штоль. У него уже не было ног, а он еще не знал об этом. Просто этого не было видно – проволочный каркас накрыли одеялом. Он бы и не поверил, что лишился ног, ибо чувствовал в них боль. Ночью в нашей палате умерло двое. Один – медленно и тяжело.

1919. Я снова дома. Революция. Голод. На улицах то и дело строчат пулеметы. Солдаты против солдат. Товарищи против товарищей.

1920. Путч. Расстрел Карла Брегера. Кестер и Ленц арестованы. Моя мама в больнице. Последняя стадия рака.

1921… Я напрасно пытался вспомнить хоть что-нибудь. Словно этого года вообще не было. В 1922-м я был железнодорожным рабочим в Тюрингии, в 1923-м руководил отделом рекламы фабрики резиновых изделий. Тогда была инфляция. Мое месячное жалованье составляло двести миллиардов марок. Деньги выплачивали дважды в день, и после каждой выплаты предоставлялся получасовой отпуск, чтобы обежать магазины и что-нибудь купить, пока не вышел новый курс доллара и стоимость денег не снизилась вдвое…

А потом. Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Стоило ли воскрешать все это в памяти? К тому же многое я просто не мог вспомнить. Слишком все перемешалось. Мой последний день рождения я отмечал в кафе «Интернациональ», где в течение года работал пианистом – должен был создавать у посетителей «лирическое настроение». Потом снова встретил Кестера и Ленца. Так я и попал в «Аврема» – «Авторемонтную мастерскую Кестера и К°». Под «К°» подразумевались Ленц и я, но мастерская, по сути дела, принадлежала только Кестеру. Прежде он был нашим школьным товарищем и ротным командиром; затем пилотом, позже некоторое время студентом, потом автогонщиком и, наконец, купил эту лавочку. Сперва к нему присоединился Ленц, который несколько лет околачивался в Южной Америке, а вслед за ним и я.

Data: 08.01.2012 09:36 | Автор: Administrator

Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни их используют, а потом отшвыривают в сторону.

Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.

Благоговение к памяти умерших — это не что иное, как сознание вины перед ними. Люди стараются возместить то зло, которое они причинили покойникам при жизни.

Человек вспоминает о своих скудных запасах доброты, обычно когда уже слишком поздно. И тогда он бывает очень растроган тем, каким благородным, оказывается, мог бы он быть, и считает себя добродетельным. Добродетель, доброта, благородство… — <…> — Эти качества всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Такт — это соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением.

То была сама мрачная тайна жизни, которая будит жажду желания, но никогда не может её утолить, которая зачинает любовь в человеке и никогда не может её завершить, которая если и посылает всё — любовь, человека, счастье, радость жизни, — то всего этого по какому-то ужасному правилу всегда оказывается слишком мало, и чем большим кажется тебе то, что у тебя есть, тем меньше его оказывается на самом деле.

Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, — любовь же, напротив, материализм.

— Забыл — и прекрасно, что забыл, — вмешался Фердинанд Грау. — В забвении — тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

Истинный идеалист всегда хочет денег. Ведь деньги — это отчеканенная свобода. А свобода — это жизнь. Мужчина становится алчным, только повинуясь желаниям женщины. Если бы не было женщин, то не было бы и денег, а мужчины составили бы героическое племя. В окопах не было женщин, и не играло никакой роли, кто чем владеет, — важно было лишь, каков он как мужчина. Это не свидетельствует в пользу окопов, но проливает на любовь истинный свет. Она пробуждает в мужчине дурные инстинкты — стремление к обладанию, к значительности, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их поручники были женаты, — так они менее опасны. И недаром католические священники не знают женщин — иначе они никогда бы не были такими отважными миссионерами.

Они думали о хлебе, всегда только о хлебе и о работе; но они приходили сюда, чтобы хоть на несколько часов уйти от своих мыслей. Волоча ноги, опустив плечи, они бесцельно бродили среди чеканных бюстов римлян, среди вечно прекрасных белых изваяний эллинок, — какой потрясающий, страшный контраст! Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

<…> женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят её сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.

И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть.

Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит её вечная мука.

И вдруг я увидел, что значу что-то для другого человека и что он счастлив только от того, что я рядом с ним. Такие слова сами по себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в них, начинаешь понимать, как это все бесконечно важно. Это может поднять бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и все-таки нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить ради любви. Но ради другого человека — может.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог. Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло еще слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, все остальное — искусственно.

Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего объяснять, что такое электричество. Будь проклята гроза! Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, не будем же закладывать её под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть звезды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нём.

Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но так и легче.

Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей.

Женщина — это вам не металлическая мебель; она — цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее.

Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Все остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка. И любовь…

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником — когда видишь, что делает из нее большинство людей. (Фердинанд Грау)

…теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии. Они хотят снова поверить. Все равно во что. Потому-то они так фанатичны.

До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведёт к хорошему концу. (Фрау Залевски)

Я стоял рядом с ней, слушал ее, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.

Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее.

Потом наступило утро, и ее уже не было.

Счастье — самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет?

Только не принимать ничего близко к сердцу, — говорил Кестер. — Ведь то, что примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего.

Если человек чего-то стоит, значит, он уже как бы памятник самому себе.

Дни рождения ущемляют самолюбие человека. Особенно по утрам…

«Карл» — призрак шоссейных дорог.

Он стоял как отпущенный из обители монах ордена кармелитов и не мог пошевельнуться.

Но ведь надо уметь и проигрывать. Иначе как же жить?

Все безразлично, лишь бы быть живым.

Уметь забыться — вот девиз сегодняшнего дня, а бесконечные раздумья право же ни к чему!

Именно в век деловитости надо быть романтиком, вот в чем фокус.

От принципов необходимо иногда отступать, иначе они не доставляют радости

И не потому, что хотел что-то утаить. Просто все это вдруг показалось мне самому довольно неправдоподобным.

Правда была бесцветной, она никого не утешала, а истинной жизнью были только чувства и отблески мечты…

Питаемся иллюзиями из прошлого, а долги делаем в счет будущего.

В жизни побеждает только глупец. А умному везде чудятся одни лишь препятствия, и, не успев что-то начать, он уже потерял уверенность в себе.

Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

Надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья

Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слишком долго. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет. Ждет, как безумный.

Поверхностны только те, кто считают себя глубокомысленными.

Время. Мгновение, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем. Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию.

Я помешан на сирени, — сказал последний романтик.

Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех мыслей, даже если они глубоки, как пропасти.

С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на нее.

Когда нет ссор, значит, все скоро кончится.

Мы слишком много знаем и слишком мало умеем… Потому что знаем слишком много.

Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю.

Упустить в наши дни выгодную сделку — значит бросить вызов судьбе.
Порядочный человек с наступлением вечера всегда становится меланхоличным.

Новое новому рознь, и слово «новая» звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете.

Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она — начало всякого счастья и конец всяческой философии.

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Может быть, думал я, может быть, — вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности — вот чего мне недоставало. Именно уверенности, — ее недоставало всем.

Работа - мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем все станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, - просто смешно!

Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное.

Когда есть цель, жизнь становится мещанской, ограниченной.

Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта.

«всё проходит» — это самая верная истина на Земле.

Жалость — самый бесполезный предмет на свете. Она — обратная сторона злорадства.

Я мог быть вполне доволен. Жилось мне неплохо, я имел профессию… был в добром здравии, и всё же лучше было не раздумывать слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. … Но для таких случаев существовала водка.

Как странно все-таки получается: когда пьёшь, очень быстро сосредотачиваешься, но зато от вечера до утра возникают такие интервалы, которые длятся, словно годы. На следующий день все выглядит совсем по-другому, не так, как представлялось накануне вечером.

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Родиться дураком не позор. А вот умереть дураком стыдно.

Уметь забыться – вот девиз сегодняшнего дня, а бесконечные раздумья, право же, ни к чему!

Были у нее два поклонника. Один любил ее и дарил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.

Счастье – самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.

Читайте также: