Кто из дому кто в дом кто над кукушкиным гнездом считалка полностью

Обновлено: 14.11.2024

Аннотация: Роман Кена Кизи (1935-2001) «Над кукушкиным гнездом» уже четыре десятилетия остается бестселлером. Только в США его тираж превысил 10 миллионов экземпляров. Роман переведен на многие языки мира. Это просто чудесная книга, рассказанная глазами немого и безумного индейца, живущего, как и все остальные герои, в психиатрической больнице.

Не менее знаменитым, чем книга, стал кинофильм, снятый Милошем Форманом, награжденный пятью Оскарами.

Вику Ловеллу, который сказал мне, что драконов не бывает, а потом привел в их логово.

…Кто из дому, кто в дом,

Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.

Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все — на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.

— Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь швабра. Поди-ка, вождек.

Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.

— Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.

Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах — думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.

Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали — ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.

У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, — формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.

Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза — когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост — просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.

а потом привел в их логово.

…Кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом.
Считалка

Часть I

Они там.

Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.

Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все – на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.

– Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь Швабра. Поди-ка, вождек.

Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.

– Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.

Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах – думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.

Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали – ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.

У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, – формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.

Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза – когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.

В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост – просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.

И вдруг… Она заметила черных санитаров. Они все еще рядышком, шепчутся. Не слышали, как она вошла в отделение. Теперь почувствовали ее злой взгляд, но поздно. Хватило ума собраться и лясы точить перед самым ее приходом. Их лица отскакивают в разные стороны, смущенные. Она, пригнувшись, двинула на них – они попались в конце коридора. Она знает, про что они толковали, и, видно, себя не помнит от ярости. В клочья разорвет черных паразитов, до того разъярилась. Она раздувается, раздувается – белая форма вот-вот лопнет на спине – и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Оглядывается, крутанув громадной головой. Никого не видать, только вечный Швабра Бромден, индеец-полукровка, прячется за своей шваброй и не может позвать на помощь, потому что немой. И она дает себе волю: накрашенная улыбка искривилась, превратилась в оскал, а сама она раздувается все больше, больше, она уже размером с трактор, такая большая, что слышу запах механизмов у нее внутри – вроде того, как пахнет мотор при перегрузке. Затаив дыхание, думаю: ну все, на этот раз они не остановятся. На этот раз они нагонят ненависть до такого напряжения, что опомниться не успеют – разорвут друг друга в клочья!

Но только она начала сгребать этими раздвижными руками черных санитаров, а они потрошить ей брюхо ручками швабр, как из спален выходят больные посмотреть, что там за базар, и она принимает прежний вид, чтобы не увидели ее в натуральном жутком обличье. Пока больные протерли глаза, пока кое-как разглядели спросонок, из-за чего шум, перед ними опять всего лишь старшая сестра, как всегда спокойная, сдержанная, и с улыбкой говорит санитарам, что не стоит собираться кучкой и болтать, ведь сегодня понедельник, первое утро рабочей недели, столько дел…

– …понимаете, понедельник, утро…

– …а у нас столько назначений на это утро… так что если у вас нет особой надобности стоять здесь вместе и беседовать…

Замолкла, кивнула больным, которые собрались вокруг и смотрят красными, опухшими со сна глазами. Кивнула каждому в отдельности. Четким, автоматическим движением. Лицо у нее гладкое, выверенное, точной выработки, как у дорогой куклы, – кожа будто эмаль телесного цвета, бело-кремовая, ясные голубые глаза, короткий носик с маленькими розовыми ноздрями, все в лад, кроме цвета губ и ногтей да еще размера груди. Где-то ошиблись при сборке, поставили такие большие женские груди на совершенное во всем остальном устройство, и видно, как она этим огорчена.

Больные еще стоят, хотят узнать, из-за чего она напала на санитаров; тогда она вспоминает, что видела меня, и говорит:

– Поскольку сегодня понедельник, давайте-ка для разгона раньше всего побреем бедного мистера Бромдена и тем, может быть, избежим обычных… э-э… беспорядков – ведь после завтрака в комнате для бритья у нас будет столпотворение.

Пока они оборачиваются ко мне, я ныряю обратно в чулан для тряпок, захлопываю дочерна дверь, перестаю дышать. Хуже нет, когда тебя бреют до завтрака. Если успел пожевать, ты не

кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом

Знаете, в книжке "Пролетая над гнездом кукушки" есть один детский стишок, который меня неизменно вводит в ступор каждый раз, как я ее перечитываю:

если жвачку ты прилепишь
на железную кровать,
будет жвачка завтра мятой,
как сегодня отдавать?

Все время думаю: че за фигня? Кому надо отдавать мятую жвачку, которая к тому же повисела на твоей кровати? Плюс мятой она будет завтра, а отдавать ее зачем-то надо сегодня.

Потом вспоминаю другой перевод, и все встает на свои места:

если жвачку ты прилепишь
к столбику кроватному,
будет жвачка как сегодня
завтра пахнуть мятой?

Оказывается это "отдавать" – это в значении "пахнуть". Мятная жвачка, вот о чем речь. А в первом варианте просто забыли поставить запятую, особо не парились, видать, над смыслом.
Ох уж мне эти переводчики. :))

…кто из дома, кто в дом,
кто над кукушкиным гнездом.

Старая считалочка про гусей задаёт такой тон книге Кена Кизи, от которого дух свободы витает прямо между строчек. И хоть одноимённый фильм Милоша Формана (1975 г.) не отражает всей сути первоисточника, всё же он заслуживает своего внимания. Особенно интересно посмотреть фильм со стороны Вождя Швабры, узнать его видение и понимание устройства не только психлечебницы, но и всего мира в целом. Ведь именно от его лица ведётся повествование в книге.

По его мнению, мир представляет собой некий Комбинат, который перерабатывает людей и делает из них послушных машин. В фильме про Комбинат ничего не упоминается, но сама больница олицетворяет его как нельзя лучше. Во главе с деспотичной Большой Сестрой, лечебница становится центром по исправлению людей. Милдред Рэтчед является главной машиной, механизированным пауком, который сплёл свои электросети повсюду и имеет возможность шарахнуть по мозгам каждого пациента, если тот попытается вырваться из паутины. Такой её видит Вождь. И согласится с ним нельзя.

Также стоит заметить тот космический страх, который по-лавкрафтовски описывается в книге. Индеец боится этой системы, боится до смерти, потому что система выжила его отца, «переработала» его.

Помимо этого Бромдену постоянно кажется, что над ним «работают», как над его отцом, то есть обрабатывают его, пытаются сломать окончательно. Он рассказывает о неведомом тумане, который сочится из «машин», затмевает его сознание. Туман словно переносит его в мир иллюзий, предоставляя нам возможность взглянуть на нечто сюрреалистичное, которое больше походит на плохой психоделический опыт.

Картина не даёт нам никаких представлений о том, кто такой Вождь, кем он был раньше, почему он попал в лечебницу. Да и книга не в полной мере раскрывает все тайны. Но одно остаётся неизменным – Вождь олицетворяет простого трусливого человека, который противопоставляет себя обществу с его правилами и устоями, но не решается на перемены. И его нерешительность нам понятна, ибо все знают, что один в поле не воин.

Что может сделать простой хроник, который везде таскается со шваброй?

Его тактика позволяет подслушивать за разговорами санитаров и медсестёр, за этими мелкими чиновниками одного огромного Комбината. Стать свободным – его цель. Пролететь над «кукушкиным гнездом». Но он ещё слишком «маленький», не как его отец, который был по-настоящему «большой» и делал то, что хотел.

С приходом МакМёрфи в отделение, Вождь постепенно находит в себе силы и справляется с системой. Бунтарь-новичок пробуждает в Бромдене ту тягу к свободе, без которой был немыслим его отец.

«Кукушкино гнездо» - весь сумасшедший мир, дети которого предоставлены самим себе. Они одиноки, им нужна защита. Кто-то отправляется под опеку Комбината, а кто-то продолжает лететь. Кто на восток, кто на запад, кто над кукушкиным гнездом. Каждый ищет своё понимание свободы.

В конечном итоге индеец сбегает из лечебницы. Он становится большим, как гора. И зритель видит его рост в прямом и в переносном смыслах. Вождь не только поддерживает МакМёрфи в драке с санитарами, тем самым выдавая свой секрет, но и идёт на убийство самого Рэндела, увидев, что тот стал «овощем» после лоботомии. Бромден понимал, что смерть – это лучший выход для человека, который олицетворял собой свободомыслие, и который попал в вечно рабочую мясорубку Комбината.

Несомненно, Вождь перестал бояться системы, хоть это стоило некоторых жизней. Но своим примером он даёт понять, что надежда есть, что всегда можно вырасти до своего понимания «большой».

Читайте также:

Кто из дому кто в дом кто над кукушкиным гнездом считалка полностью

Войти

кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом