Даосские притчи конфуций и лао цзы

Обновлено: 27.04.2024

Это могло произойти либо из-за того, что с Вашего адреса идут некорректные обращения к сайту, либо по ошибке. Чтобы восстановить доступ к сайту, свяжитесь пожалуйста с нами через эту форму и укажите там свой ip-адрес: 178.186.77.42

Похожая притча

Император Китая встретился с Лао-цзы и был настолько очарован им, что назначил его верховным судьёй.

Лао-цзы пытался отказываться от назначения, но тщетно. Тогда он согласился и сказал:

— Вы будете сожалеть об этом назначении, так как мои пути понимания и видения полностью отличаются от ваших.

Император настаивал, поскольку был уверен в необыкновенной мудрости этого человека.

Лао-цзы занял место верховного судьи и первое дело, которое он рассматривал, было о человеке, которого схватили на месте преступления за воровство в доме самого богатого человека. Фактически дело не рассматривалось, поскольку вора поймали на месте преступления, и он сам признался в содеянном.

— Не могу поверить своим ушам! Мои деньги украдены, и меня же в тюрьму? То же самое наказание, что и вору! За что?

— Ты и есть первый вор, а он уже второй. Но тебе следовало бы вынести более суровое наказание. Ты собрал все ценности столицы в свои закрома и сделал тысячи людей голодными, а ведь это люди, которые производят! За счёт них ты живёшь. Ты великий эксплуататор.

Весь зал хранил молчание. Богач же сказал:

— Возможно, ты и прав, но перед тем, как ты отправишь меня в тюрьму, я хочу видеть императора.

Встретившись с императором, он сказал:

— Вы поставили верховным судьей человека, который осудил меня. Но помните, если я — вор, то вы — гораздо больший вор. Вы эксплуатируете всю страну. Отстраните этого человека, иначе он и вас объявит вором.

— Признаю, это моё упущение, он предупреждал меня, что его понимание совершенно отлично от нашего. Мы поправим это дело.

Лао-цзы освободили от его обязанностей, и император сказал ему:

— Ты был прав, прости меня. У нас действительно разные способы мышления.

Встреча Конфуция и Лао-цзы

Лао-цзы жил в пещере, в горах. О его странностях ходили легенды. Конфуций отправился повидаться с Лао-цзы. Ученики остались ждать его у входа в пещеру. Когда он вышел, то весь трясся. Они спросили его:

— Я знаю, что птица летает, зверь бегает, рыба плавает. Бегающего можно поймать в капкан, плавающего — в сети, летающего — сбить стрелой. Что же касается дракона, то я еще не знаю, как его поймать! Он не человек, он — дракон!

Даже ученики Лао-цзы были потрясены, потому что Конфуций был намного старше, его уважал народ, его уважали при дворе. И то, как повёл себя с ним Лао-цзы, было просто оскорбительным. Но не для Лао-цзы! Он был простым человеком, не высокомерным, не смиренным, просто чистым человеком. И если это больно ранило — его чистота, его обыкновенность — если это так сильно задело Конфуция, то что он мог поделать?

Лао-цзы был чистым зеркалом, в котором отражалось все несовершенное.

Ученики спросили Лао-цзы:

— Я ничего не делал, я просто отражал! — ответил он.

Когда Конфуций посмотрел в глаза Лао-цзы, то понял, что этого человека невозможно обмануть. Конфуций попытался завести разговор о «высоком человеке», но Лао-цзы рассмеялся и сказал:

— Я никогда не видел что-либо «высшее» или «низшее». Человек есть человек, точно так же, как дерево есть дерево. Все участвуют в одном и том же Существовании. Нет никого, кто был бы выше или ниже. Это бессмыслица.

Тогда Конфуций спросил, что происходит с человеком после смерти.

— Вы живёте, но разве можете вы сказать, что такое жизнь? — спросил в ответ Лао-цзы.

Конфуций смутился, а Лао-цзы продолжил:

— Вы не знаете этой жизни, в которой вы сейчас находитесь. И вместо того, чтобы познавать её, вы беспокоитесь о той, запредельной.

Конфуций пришёл к Лао-цзы и спросил:

— Что такое добро? Что такое зло? Дай чёткое определение. Ибо человеку необходимо на что-то опираться в своём действии.

— Определения создают путаницу, потому что они подразумевают разделение. Вы говорите, что яблоко есть яблоко, а человек есть человек… Вы разделили. Вы говорите, что человек не есть яблоко. Жизнь является единым движением, а в тот момент, когда Вы даёте определение, создаётся путаница. Все определения мертвы, а жизнь всегда в движении. Детство движется к юности, юность — к зрелости и т.д.; здоровье движется к болезни, болезни — к здоровью. Где же вы проведёте черту, чтобы разделить их? Поэтому определения всегда ложны, они порождают неправду, так что не определяйте! Не говорите, что есть добро, а что — зло.

— Тогда как можно вести и направлять людей? Как их научить? Как сделать их хорошими и моральными?

— Когда кто-то пытается сделать другого хорошим, в моих глазах это представляется грехом. Чем больше ведущих пытается создать порядок, тем больше беспорядка! Предоставьте каждого самому себе! Подобное положение кажется опасным. Общество может быть основанным на этом положении.

Конфуций продолжал спрашивать, а Лао-цзы только повторял:

— Природы достаточно, не нужно никакой морали, природа естественна, она — непринуждённая, она — стихийна. В ней достаточно невинности! Знания не нужны!

Конфуций ушёл смущённым. Он не мог спать всю ночь. Когда ученики спросили его о встрече с Лао-цзы, он ответил:

— Это не человек, это — опасность. Избегайте его!

Когда Конфуций ушёл, Лао-цзы долго смеялся. Он сказал своим ученикам:

— Ум является барьером для понимания, даже ум Конфуция! Он совсем не понял меня. И что бы он ни сказал впоследствии обо мне, будет неправдой. Он считает, что создаёт порядок в мире! Порядок присущ миру, он всегда здесь. И тот, кто пытается создать порядок, создаст лишь беспорядок.

Конфуций обратился к Лао-цзы:

— Ныне, на досуге, дозвольте задать вопрос: в чем истинный путь (Дао)?

— Строго воздерживайся и освобождай своё сердце, очисти до белизны снега свой разум, разбей своё знание. Ведь путь глубок, его трудно выразить в словах. Поведаю тебе о его очертаниях, — ответил Лао-цзы. — Светлое-светлое рождается из тёмного-тёмного; обладающий порядком рождается из бесформенного. Духовное — из пути, телесное — из мельчайшего семени, а все вещи друг друга порождают с помощью телесной формы. Поэтому обладающие девятью отверстиями рождаются из чрева, обладающие восемью отверстиями — из яйца. Их появление не оставляет следов, их исчезновение не имеет границ: нет ни ворот, ни жилищ, а лишь открытое со всех четырёх сторон величайшее пространство. У того, кто это постиг, руки и ноги становятся крепкими, ум — проницательным, слух — тонким, зрение — острым. Он мыслит без усилий, откликается всем вещам без ограничений. Небо не может не быть высоким, земля не может не быть широкой, солнце и луна не могут не двигаться, вся тьма вещей не может не расцветать — не таков ли естественный путь каждого? К тому же мудрый определил, что много знающий вряд ли обладает знанием, а красноречивый вряд ли обладает прозорливостью. Определение мудрого сохранится: ведь прибавляй к нему — не прибавишь, убавляй от него — не убавишь. Глубочайший, он подобен океану, величайший, он кончится, возвратившись к началу. Держаться вне всей тьмы вещей, вмещая их неистощимую способность к движению, — таково учение благородного мужа. Вместе со всей тьмой вещей исчерпывать способности и не истощаться — таков этот путь.

В Срединных царствах есть человек, который не подвержен ни силе жара, ни силе холода, обитает между небом и землёй. Только временно он человек и скоро вернётся к своему предку. Если наблюдать за ним с самого начала, с рождения, увидим вещь студенистую, обладающую голосом. Есть ли какое-либо различие между тем, проживёт ли долго, умрёт ли преждевременно? Ведь речь идёт всего лишь о мгновении! Стоит ли рассуждать о том, кто был идеальным, а кто порочным — Высочайший или Разрывающий на Части?
Чувствами. — Все вещи звучат сами по себе, разве кто-нибудь на них воздействует?!

Лао-цзы каждый день ходил рано утром на прогулку. Его сопровождал сосед. Но он знал, что Лао-цзы — человек молчания. Так что в течение многих лет он сопровождал его в утренних прогулках, но никогда ничего не говорил. Однажды у него в доме был гость, который тоже захотел пойти на прогулку с Лао-цзы. Сосед сказал:

— Ничего не говори, так как Лао-цзы хочет жить непосредственно. Ничего не говори!

Они вышли, а утро было так прекрасно, так тихо, пели птицы. По привычке гость сказал:

— Как прекрасно! — Только это, и ничего больше за часовую прогулку, но Лао-цзы посмотрел на него так, будто тот совершил грех.

Вернувшись домой, входя в дверь, Лао-цзы сказал соседу:

— Никогда больше не приходи! И никогда не приводи ещё кого-нибудь! Этот человек, похоже, очень разговорчив. Утро было прекрасным, оно было таким тихим. Этот человек всё испортил.
Кара небес

В царстве Лу жил человек с одной ногой, звали его Шушань-Беспалый. Однажды он приковылял к Конфуцию, чтобы поговорить с ним.

— Прежде ты был неосторожен, — сказал Конфуций. — После постигшего тебя несчастья, зачем тебе искать встречи со мной?

— Я не был осмотрителен и легкомысленно относился к самому себе, оттого и лишился ноги, — ответил Беспалый. — Однако ж всё ценное, что было в моей ноге, и сегодня присутствует во мне, вот почему я пуще всего забочусь о том, чтобы сохранить себя в целости. На свете нет ничего, что не находилось бы под небом и на земле. Я относился к вам, учитель, как к Небу и Земле. Откуда мне было знать, что вы отнесетёсь ко мне с такой неприязнью?

— Я был груб с вами, уважаемый, — сказал Конфуций. — Отчего же вы не входите в мой дом? Дозвольте мне наставить вас в том, что мне довелось узнать самому.

Когда Беспалый ушёл, Конфуций сказал:

А Беспалый сказал Лао Даню (Лао-цзы):

— Конфуций стремится к совершенству, но ещё не достиг желаемого, не так ли? Для чего ему понадобилось приходить к вам и просить у вас наставлений? Видно, ему всё ещё хочется снискать славу удивительного и необыкновенного человека. Ему неведомо, что человек, достигший совершенства, смотрит на такую славу как на оковы и путы.

— Почему бы не заставить его понять, что смерть и жизнь — как один поток, а возможное и невозможное — как бусинки на одной нити? Неужто нельзя высвободить его из пут и оков? — спросил Лао Дань.

— Как можно сделать свободным того, кого постигла кара Небес? — отвечал Беспалый.

(Принято считать, что «небесной карой» для Конфуция была его заинтересованность в мирских делах).

Похожая притча

Многие знатные люди хотели учиться у Лао-цзы, но это было невозможно. Люди были слишком определёнными, а Лао-цзы — это естественность, это сама природа. Чтобы учиться у Природы, нужно быть никем или всем. Быть Единым. Иначе будешь только препарировать Природу.

Рассказывают, что когда к Лао-цзы пришёл Чжуан-цзы, Лао-цзы сказал:

— Прекрасно! Ты пришёл, чтобы быть моим Мастером?

— Оставим это! Почему мы не можем просто быть?

И он прикоснулся к ногам Лао-цзы. Тот воскликнул:

— Не ставьте ничего между нами. Если я чувствую, что должен прикоснуться к вашим ногам, тогда никто не может помешать мне — ни вы, ни я. Мы просто наблюдаем, как это происходит!

Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги в чжоуском хранилище, а Цзы-Лу ему сказал:

— Прекрасно, — сказал Конфуций и отправился к Лао-цзы, но тот отказался помочь, и Конфуций стал его убеждать, излагая все двенадцать основ.

— Слишком пространно, — прервал его Лао-цзы и сказал, — хочу услышать самое важное.

— Самое важное — это милосердие и справедливость, — ответил Конфуций.

— Разрешите узнать, каков характер милосердного и справедливого? — спросил Лао-цзы.

— Хорошо, — ответил Конфуций. — Без милосердия нельзя стать благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться благородным мужем. Милосердие и справедливость — таков характер истинного человека. Как же может быть иначе?

— Разрешите спросить, — сказал Лао-цзы, — что вы называете милосердием и справедливостью?

— От души радоваться вместе со всеми вещами, любить всех без пристрастия. Таковы чувства милосердия и справедливости, — ответил Конфуций.

— О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве не нелепость? Беспристрастие — разве это не пристрастие? — сказал Лао-цзы. — Если вы, учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась своих пастырей, вы должны желать ей постоянства такого же, как у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет свой порядок у звёзд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и деревья будут расти вверх. Если бы вы, учитель, действовали, подражая их свойствам, следовали их путём, то уже достигли бы истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии и справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына? Ах, вы, учитель, вносите смуту в характер человека!

Конфуций спросил Лао-цзы:

— Можно ли назвать мудрым человека, который овладевает путём, будто подражая сильному: делая невозможное возможным, неистинное истинным; или софиста, который говорит, что отделить твёрдое и белое ему так же легко, как различить светила на небе?

— Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и напрасно утруждает тело. Ведь умение собаки загнать яка, ловкость обезьяны исходят из гор и лесов, — ответил Лао-цзы. — Я скажу тебе, Цю, о том, чего нельзя услышать, о чём нельзя рассказать. У многих есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха. Но нет таких, кто, имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, ни формы. Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления не в самих людях, но некоторые из причин управляются людьми. Того же, кто забывает обо всех вещах, забывает о природе, уподоблю забывшему самого себя. Только забывшего о самом себе и назову слившимся с природой.

Среди учеников Лао-цзы был Гэнсан Чу. Овладев во многом учением Лао-цзы, он поселился на Севере, на горе Опасное Нагромождение. Прогнал тех рабов, которые блистали знаниями, отослал тех наложниц, которые кичились милосердием; остался с грубыми и некрасивыми, опирался лишь на старательных, хлопотливых. Прожил три года, и на горе Опасное Нагромождение собрали богатый урожай.

Тут жители горы стали друг другу говорить:

— Когда учитель Гэнсан только появился, мы испугались и его сторонились. Ныне у нас запасов — нечего и говорить — хватит на день, хватит и на год с избытком. Возможно, он мудрец? Почему бы нам ни молиться ему, как Покойнику? Не воздвигнуть ему алтарь Земли и Проса?

Услышав об этом, Гэнсан Чу обернулся лицом к югу и долго не мог успокоиться. Ученики удивились, а Гэнсан Чу сказал:

— Почему вы, ученики, удивляетесь? Ведь когда начинает действовать весенний эфир, растут все травы; установится осень, созревает вся тьма плодов. Разве весна и осень не должны быть такими? Это проявление естественного пути. Я слышал, что настоящий человек живёт подобно Покойнику за круглой стеной, а народ безумствует, не зная, как к нему обратиться. Ныне малый люд на горе Опасное Нагромождение упрямствует, желая приносить мне жертвы среди других достойных. Разве я способен стать для них образцом? Я помню слова Лао-цзы и не могу успокоиться.

— Нет! — сказали ученики. — В обычной канаве не повернуться огромной рыбе, не то что пескарю. За холмом вышиной в несколько шагов не спрятаться крупному зверю, он пригоден лишь для лисицы, оборотня. Ведь почитаемые и достойные поручали дела способным, а добрых заранее награждали. Если так поступали с древних времён Высочайший и Ограждающий, то тем более так поступает народ на горе Опасное Нагромождение. Послушайтесь его, учитель!

— Подойдите, дети! — сказал Гэнсан Чу. — Ведь зверь величиной с повозку, в одиночку покинув гору, не избежит сетей и ловушек. Рыбу, глотающую суда, останься она после разлива на мели, замучают даже муравьи. Поэтому птицы и звери неустанно ищут большую высоту; рыбы, черепахи неустанно ищут большую глубину. И человек, чтобы сохранить свою телесную форму и жизнь, скрывается и неустанно ищет большее уединение. Разве Высочайший и Ограждающий заслуживают восхваления? Это от них пошли различия, чтобы люди стали опрометчиво ломать стены и сеять бурьян; причёсываться, перебирая по волоску; варить рис, пересчитывая зернышки. По моему ничтожному мнению, этого недостаточно, чтобы помочь миру! Начали выдвигать добродетельных, и люди стали друг друга притеснять; возвысили знающих, и люди стали друг друга грабить. Тот, кто пересчитывает вещи, недостоин благодетельствовать народу. Народ стал жаждать выгоды, сыновья — поднимать руку на отцов, слуги — убивать своих хозяев, начали грабить среди бела дня, делать подкопы в полдень. Я говорю вам: корень великой смуты был взращён при Высочайшем и Ограждающем, её вершина просуществует тысячу поколений, и через тысячу поколений люди будут пожирать людей.

Тут Карлик, Прославленный на Юге, выпрямился и взволнованно спросил:

— Какое же учение вы вручите вместе с этими словами такому старому, как я, Карлик?

— Сохраняй в целости свою телесную форму, заботься о своей жизни, не допускай суеты в мыслях и думах, и через три года сумеешь постичь эти слова, — ответил Гэнсан Чу.

— Глаза подобны по форме, — сказал Карлик, — я не понимаю, в чём между ними различие, а слепой себя не видит. Уши подобны по форме — я не понимаю, в чём между ними различие, а глухой себя не слышит. Сердца подобны по форме — я не понимаю, в чём между ними различие, а безумный себя не обретает. Тело телу также уподобляется, но их, возможно, разделяют вещи. Стремлюсь найти подобие, но не способен его обрести. Ныне вы сказали мне, Карлику: «Сохраняй в целости свою телесную форму, заботься о своей жизни, не допускай суеты в мыслях и думах». Я, Карлик, внимал учению, напрягаясь, но оно достигло лишь ушей.

Карлик взвалил на спину побольше провизии и за семь дней и семь ночей дошёл до жилища Лао-цзы.

— Не от Чу ли ты пришёл? — обратился к нему Лао-цзы.

— Да, — ответил Карлик.

— Почему ты привёл с собой стольких людей? — спросил Лао-цзы.

Карлик в испуге оглянулся.

— Ты не понял, о чём я спросил? — задал вопрос Лао-цзы.

Карлик потупился от стыда, затем поднял голову и вздохнул:

— Сейчас я забыл, что мне ответить, а поэтому забыл и свой вопрос.

— О чем ты хотел говорить? — спросил Лао-цзы.

— Если у меня не будет знаний, люди обзовут меня Карликом–Простаком; если будут знания, они принесут беду мне самому. Буду милосердным, навлеку беду на себя, а немилосердным, — напротив, принесу вред другим. Буду справедливым, навлеку беду на себя, а несправедливым, напротив, погублю других. По совету Гэнсан Чу хотел бы у вас спросить, как мне избежать этих трёх бед?

— Сначала я понял твой взгляд, теперь и твои слова это подтвердили. Соблюдая правила приличия, точно сирота без отца и матери, ты берёшься за шест, а измерить стремишься морские глубины. Как жалок ты, заблудший в неведении! Стремясь вернуться к своей природе, не знаешь, откуда начать.

Карлик попросил разрешения остаться в доме, призывал то, что по учению любил, отказывался от того, что по учению ненавидел, десять дней предавался скорби, а затем снова встретился с Лао-цзы. Тот сказал:

— Когда один человек в селении заболел, земляк спросил его, что болит, и больной сумел рассказать о своей болезни. Такая болезнь ещё не опасна. Я же, Карлик, выслушал Ваши слова о великом пути, будто принял снадобье, чтобы болезнь усилилась. Мне, Карлику, хочется послушать хотя бы о главном для сохранения жизни.

— О главном для сохранения жизни? — повторил Лао-цзы. — Способен ли ты сохранять единое, его не теряя? Способен ли узнавать, что впереди — счастье или беда, не гадая ни на панцире черепахи, ни на стебле пупавки? Способен ли остановиться? Способен ли со всем покончить? Способен ли оставить всех людей и искать только самого себя? Способен ли парить? Способен ли стать безыскусственным? Способен ли стать младенцем? Ведь младенец целыми днями кричит и не хрипнет — это высшая гармония; целыми днями сжимает кулачки, но ничего не хватает — это общее в его свойствах; целыми днями смотрит, но не мигает — ни к чему внешнему не склоняется. Ходить, не ведая куда; останавливаться, не ведая зачем; сжиматься и разжиматься вместе со всеми вещами, плыть с ними на одной волне, — таково главное для сохранения жизни.

— Всё это и есть свойства настоящего человека? — спросил Карлик.

— Нет, — ответил Лао-цзы. — Это лишь способности к тому, что называется «растопить снег и лёд». Настоящий же человек кормится совместно с другими от земли, наслаждается природой. Он не станет суетиться вместе с другими из-за прибыли или убытка, которые приносят люди и вещи; не станет удивляться вместе с другими, не станет вместе с другими замышлять планы; не станет вместе с другими заниматься делами. Уходит, словно парит, возвращается безыскусственный. Вот это и есть главное для сохранения жизни.

— Так это и есть высшее?

— Еще нет. Я тебе, конечно, поведаю. Я спросил, способен ли ты стать младенцем? Ибо младенец движется, не зная зачем; идёт, не зная куда; телом подобен засохшей ветке, сердцем подобен угасшему пеплу. Вот к такому не придёт несчастье, не явится и счастье. Что людские беды тому, для кого не существует ни горя, ни счастья!

Читайте также: