Архимандрит павел груздев притчи

Обновлено: 25.04.2024

Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке.

Малая родина Павла Груздева - уездный город Молога - был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю - точнее, то, что осталось от нее после затопления - и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года.

МОНАСТЫРСКИЙ МЕД

Вот пришли они к игумений на поклон. "В ноги бух! - рассказывал батюшка. - Игумения и говорит: "Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило".

Так началось для о. Павла монастырское послушание.

"Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, - вспоминал он. - Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то.

Потом - нечего ему, то есть мне, Павелке, - к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать. "

"Шибко в монастыре работали," - вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали - постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:

"Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.

Не велено нам меду-то есть.

- Матушка игумения, медку-то благословите!

- Не положено, Павлуша, - отвечает она.

- Ладно, - соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

- Матушка! Матушка! - а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:

- Вот в бочонке утонула!

А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе - крыса утонула!

- Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! - игумения велит. - Только-только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал.

Пришло воскресенье, идти на исповедь. А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.

- Отец Николай, батюшка! - начинаю я со слезами на глазах. - Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить.

- Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает. - А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: "Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь. Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь".

Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч".

Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии - Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться "о скверноядших", когда станет священником. Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!

". TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ" Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так - сначала к игумении, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумении: "Можно поколядовать?"

- Матушка игумения! - кричит келейница. - Тут Павелко пришел, славить будет.

"Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, - рассказывал батюшка. - В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: "Ладно, пусть славит!" Тут я начинаю: Славите, славите,

сами про то знаете.

Я Павелко маленькой,

славить не умею,

а просить не смею.

Не дашь пятак, уйду и так.

Чуть погодя слышу голос игуменийи "Онисья! - келейница у ней была. - Дай ему цолковый!"

Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем - государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду - процедура целая такая. Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу".

- Ох, и хитер ты был, отец Павел, - перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. - Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!

- У простых самих того. сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, - отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:

"От казначеи - к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.

- Матушка Севастиана! - кричит ей келейница. - Павелко пришел, хочет Христа славить.

Она, головы не повернув, говорит: "Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит".

- Уходи, - всполошилась келейница. - Недовольна матушка благочинная.

И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: "Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!"

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю. Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой. Обидели".

Звонить в колокол - тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: "Мой трудовой доход в монастыре". "Умирает, к примеру, мантийная монахиня, - рассказывает отец Павел. - Тут же приходит гробовая - Фаина была такая, косоротая - опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: "Павелко, пойдем". Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом - бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой - все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море. Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык - бу-у-м-м, и я с нею - бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп - клади три поклона земных! Вся Русь так жила - в страхе перед Богом .

И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки - и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то - Павелко всю ночь и день сидит на колокольне - рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто".

"ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ"

13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева. Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел - поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность - преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная - война: "Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал". С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб - сырая черная глина, "черняшка"; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп - вика, отруби.

Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером - фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил - зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: "Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса. Но чаще в лес - плетеный из веточек пестель в руки беру и - за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!"

На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. "И вот, - говорит, - несу через проходную - ведро охранникам, два ведра в лагерь".

Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: "Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел - медведь. Не помню, как до лагеря добежал". В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. "Набрал я как-то ягод целый пестель, - рассказывал батюшка. - Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший - то ли с ночи шел, то ли еще чего-то - не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю - да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает - прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю - стрелок!

- Гражданин начальник, нет, не сбежал, - отвечаю.

- Документ имеешь? - спрашивает.

- Имею, гражданин начальник, - говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь - на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.

Похожая притча

Имя яро­слав­ского старца архи­манд­рита Павла (Груз­дева) почи­та­емо на Вала­аме и на Афоне, в Москве и Петер­бурге, на Укра­ине и в Сибири. Все, кто общался с батюш­кой, кто слу­шал его рас­сказы, вспо­ми­нают в один голос, что уез­жали от отца Павла как на крыльях.

Архи­манд­рит Павел про­жил дол­гую жизнь (1910–1996), кото­рая при­шлась на самое труд­ное время как для нашей страны, так и для Церкви. Пре­сле­до­ва­ния за веру, тюрьмы, нищета — все это ста­рец пере­жил сполна. Но труд­но­сти не сло­мили его: он все­гда оста­вался доб­рым, жиз­не­ра­дост­ным чело­ве­ком, и сохра­нял непо­ко­ле­би­мую веру в Бога. Воз­можно, это и при­вле­кало к отцу Павлу людей, посто­янно обра­щав­шихся к нему за сове­том. Мно­гие при­ез­жали к батюшке в абсо­лют­ном отча­я­нии, ощу­щая себя загнан­ными жиз­нью в угол, а уез­жали окры­лен­ными, пол­ными сил, реши­мо­сти пре­одо­ле­вать любые невзгоды и надежды на помощь Божию.

Сей­час жиз­нен­ные советы о. Павла можно полу­чить через книги. Они идут от его сердца, под­креп­лены муд­ро­стью и спо­собны помочь в реше­нии духов­ных и житей­ских про­блем читателя.

Испол­ни­тель: Сер­гей Степанов
Жанр: Жизнеописания
Изда­тель­ство: Рос­сия. Радио «Благо»
Год выпуска: 2005

"И я Патриарху Тихону спинку тер, и он мне!"

Летом 1913 года празд­но­вали цар­ский юби­лей в Мологе — хотя и без лич­ного при­сут­ствия Госу­даря, но очень тор­же­ственно. Архи­епи­скоп Яро­слав­ский и Ростов­ский Тихон, буду­щий Пат­ри­арх, на паро­ходе по Волге при­плыл тогда в Мологу. Конечно, глав­ные празд­но­ва­ния состо­я­лись в Афа­на­сьев­ской оби­тели. Три годика было Пав­луше Груз­деву, но дорожку в мона­стырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крест­ная — мона­хиня Евстолия.

Похожая притча

Имя яро­слав­ского старца архи­манд­рита Павла (Груз­дева) почи­та­емо на Вала­аме и на Афоне, в Москве и Петер­бурге, на Укра­ине и в Сибири. При жизни отец Павел был про­слав­лен мно­гими дарами. Гос­подь слы­шал его молитвы и откли­кался на них. Могу­чую жизнь про­жил этот пра­вед­ник с Богом и с наро­дом, раз­де­лив все испы­та­ния, выпав­шие на долю Рос­сии в 20‑м веке. Малая родина Павла Груз­дева — уезд­ный город Молога — был затоп­лен водами Рыбин­ского руко­твор­ного моря, и молог­ский изгнан­ник стал пере­се­лен­цем, а потом и лагер­ни­ком, отбыв срок нака­за­ния за веру один­на­дцать лет. И снова вер­нулся он на молог­скую землю — точ­нее, то, что оста­лось от нее после затоп­ле­ния — и слу­жил здесь свя­щен­ни­ком в селе Верхне-Никуль­ском почти трид­цать лет и три года…

Среди всех даров архи­манд­рита Павла заме­ча­те­лен его дар рас­сказ­чика: он словно исце­лял собе­сед­ника живи­тель­ной силой сво­его слова. Все, кто общался с батюш­кой, кто слу­шал его рас­сказы, вспо­ми­нают в один голос, что уез­жали от отца Павла “как на кры­льях”, настолько радостно пре­об­ра­жался их внут­рен­ний мир. Наде­емся, что и чита­тели батюш­ки­ных рас­ска­зов почув­ствуют ту радо­с­шую духов­ную силу в обще­нии с яро­слав­ским стар­цем. Как гово­рил отец Павел: “Я умру — от вас не уйду”.

Монастырский мед

Вот при­шли они к игу­ме­ний на поклон. “В ноги бух! — рас­ска­зы­вал батюшка. — Игу­ме­ния и гово­рит: “Так что делать, Павелко! Цып­лят много, куриц, пусть смот­рит, чтобы воро­нье не растащило”.

Похожая притча

Родные мои! Молитесь! Как птица без крыльев – так человек без молитвы жить не может. Да, Господи, утром-то встал: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!» Разок хоть перекреститься правильно, чем сто раз махать руками.

Обед пришел. Помолиться бы и "Отче наш” прочитать – да и забыли. Дак опять: "Господи, благослови!”

Вечер пришел. Радикулит какой-то, да у кого давление бывает, а у кого и нет. Дак хоть подойди к постели, да с мыслями-то сообрази: "Слава Тебе, Господи! День прошел — благодарю Тебя, Господи”.

Вот эти маленькие три-то молитвы, а их желательно каждый день повторять. Это очень желательно, а кто кроме того – так и похвально.

Похожая притча

“Шибко в мона­стыре рабо­тали,” — вспо­ми­нал батюшка. В поле, на ого­роде, на скот­ном дворе, сеяли, уби­рали, косили, копали — посто­янно на све­жем воз­духе. А люди в основ­ном моло­дые, все время хоте­лось есть. И вот Павелка при­ду­мал, как накор­мить сестер-послуш­ниц медом:

“Было мне в ту пору год­ков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на мона­стыр­ской пасеке, и я тут как тут на мона­стыр­ской лошадке мед свожу. Рас­по­ря­жа­лась медом в мона­стыре только игу­ме­ния, она и учет меду вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а бла­го­сло­ве­ния нет.

Не велено нам меду-то есть.

- Матушка игу­ме­ния, медку-то благословите!

- Не поло­жено, Пав­луша, — отве­чает она.

- Ладно, — согла­ша­юсь,- как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скот­ный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раз­до­быть. Хва­таю крысу из кап­кана, кото­рая побольше, и несу к лед­нику, где мед хра­нят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Вето­шью-то крысу медом выма­зал, несу:

- Матушка! Матушка! — а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:

- Вот в бочонке утонула!

А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквер­нен, все в ужасе — крыса утонула!

- Тащи, Павелка, тот бочо­нок и вон его! — игу­ме­ния велит. — Только-только чтобы его близко в мона­стыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал…

При­шло вос­кре­се­нье, идти на испо­ведь… А испо­ве­ды­вал про­то­и­е­рей о. Нико­лай (Розин), умер он давно и похо­ро­нен в Мологе.

- Отец Нико­лай, батюшка! — начи­наю я со сле­зами на гла­зах. — Стыдно! Так, мол, и так, бочо­нок меду-то я ста­щил. Но не о себе думал, сестер пожа­лел, хотел угостить…

- Да, Пав­луша, грех твой велик, но то, что попе­че­ние имел не только о себе, но и о сест­рах, вину твою смяг­чает… — А потом тихо так он мне в самое ушко-то шеп­чет: “Но если мне, сынок, бидон­чик один, дру­гой наце­дишь… Гос­подь, видя твою доб­роту и рас­ка­я­ние, грех про­стит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь”.

Да Гос­поди, да Мило­сти­вый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидон­чик меду-то про­то­и­е­рею несу. В дом ему снес, попа­дье отдал. Слава Тебе, Гос­поди! Гора с плеч”.

Эта исто­рия с мона­стыр­ским медом стала уже народ­ной леген­дой, потому и рас­ска­зы­вают ее по-раз­ному. Одни гово­рят, что была не крыса, а мышь. Дру­гие добав­ляют, что эту мышь пой­мал мона­стыр­ский кот Зефир, а в про­сто­ре­чии — Зифа. Тре­тьи уве­ряют, что Павелка пообе­щал игу­ме­ний помо­литься “о сквер­но­яд­ших”, когда ста­нет свя­щен­ни­ком… Но мы пере­даем эту исто­рию так, как рас­ска­зал ее сам батюшка, и ни слова больше!

". To звезда Младенца и Царя царей"

Очень любил Павелка ходить на коляды в Рож­де­ство и Святки. По мона­стырю ходили так — сна­чала к игу­ме­ний, потом к каз­на­чее, потом к бла­го­чин­ной и ко всем по порядку. И он тоже захо­дит к игу­ме­ний: “Можно поколядовать?”

- Матушка игу­ме­ния! — кри­чит келей­ница. — Тут Павелко при­шел, сла­вить будет.

“Это я‑то Павелко, на ту пору годов шести, — рас­ска­зы­вал батюшка. — В келью к ней не пус­кают, потому в при­хожке стою. Слышу голос игу­ме­ний из кельи: “Ладно, пусть сла­вит!” Тут я начинаю:

Сла­вите, славите,
сами про то знаете.
Я Павелко маленькой,
сла­вить не умею,
а про­сить не смею.
Матушка игумения,
дай пятак!
Не дашь пятак, уйду и так.

Чуть погодя слышу голос игу­ме­ний: “Они­сья! — келей­ница у ней была. — Дай ему цолковый!”

Ух‑х! А цол­ко­вый, зна­ешь какой? Не зна­ешь! Сереб­ря­ный и две головы на нем — госу­дарь Импе­ра­тор Нико­лай Алек­сан­дро­вич и царь Михаил Фео­до­ро­вич, были тогда такие юби­лей­ные сереб­ря­ные рубли. Слава Богу! А дальше я к каз­на­чее иду — про­це­дура целая такая… Каз­на­чеей была мать Поплия. Даст мне пол­тин­ни­чек, еще и кон­фет впридачу”.

- Ох, и хитер ты был, отец Павел, — пере­би­вает батюшку его келей­ница Марья Пет­ровна. — Нет-таки к про­стой мона­хине идти! А все к игу­ме­нье, казначее!

- У про­стых самих того. сама зна­ешь, Маруся, чего! Цол­ко­вый у них, хоть и целый день ори, не выклян­чишь, — отшу­чи­ва­ется отец Павел и про­дол­жает свой рассказ:

“От каз­на­чеи — к бла­го­чин­ной. Сидит за сто­лом в белом апо­столь­нике, чай пьет.

- Матушка Сева­сти­ана! — кри­чит ей келей­ница. — Павелко при­шел, хочет Хри­ста славить.

Она, головы не повер­нув, гово­рит: “Там на столе пята­чок лежит, дай ему, да пусть уходит”.

- Уходи, — вспо­ло­ши­лась келей­ница. — Недо­вольна матушка благочинная.

И уже больше для бла­го­чин­ной, чем для меня, воз­му­ща­ется: “Ишь, сколько грязи нано­сил, нас­лян­дал! Поло­вички какие чистые да сти­ран­ные! Уходи!”

Раз­вер­нулся, не стал и пята­чок у ней брать. Ладно, думаю… Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в коло­кол зво­нить не пойду, так и знай, матушка Сева­сти­ана! А слезы-то у меня по щекам рекой… Обидели”.

Зво­нить в коло­кол — тоже было послу­ша­ние малень­кого Павелки. Как гово­рил батюшка: “Мой тру­до­вой доход в мона­стыре”. “Уми­рает, к при­меру, ман­тий­ная мона­хиня, — рас­ска­зы­вает отец Павел. — Тут же при­хо­дит гро­бо­вая — Фаина была такая, косо­ро­тая — опря­ты­вать тело усоп­шей, и мы идем с нею на коло­кольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с гро­зой: “Павелко, пой­дем”. Заби­ра­емся мы на коло­кольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладо­шке лежит, вся, словно оже­ре­льями, обвита реками вокруг. Летом — бур­лаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой — все белым-бело, вес­ной в паво­док русла рек не видать, лишь бес­край­нее море… Гро­бо­вая Фаина обвя­зы­вает ман­тей­кой язык коло­кола, того, что на 390 пудов. Потя­нула Фаина ман­тей­кой за язык — бу-у-м‑м, и я с нею — бу-м‑м! По мона­стыр­скому обы­чаю, на каком бы кто послу­ша­нии ни был, все должны поло­жить три поклона за ново­пре­став­лен­ную. Корову доишь или на лошади ска­чешь, князь ты или поп — клади три поклона зем­ных! Вся Русь так жила — в страхе перед Богом …

И вот эта ман­тейка висит на языке коло­кола до соро­ко­вого дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лос­кутки оста­нутся. В соро­ко­вой день собе­рут эти лос­кутки — и на могилку. Пани­хиду отслу­жат и ман­тейку ту в землю зако­пают. Каса­лось это только ман­тий­ных мона­хинь, а всех осталь­ных хоро­нили, как обычно. А мне за то — Павелко всю ночь и день сидит на коло­кольне — рубль запла­тят. Слава Богу, уми­рали не часто”.

Родословная Павла Груздева

Родо­слов­ная Павла Груз­дева ухо­дит кор­нями в ста­рин­ную молог­скую землю. “Когда-то в деревне Боль­шой Борок про­жи­вал кре­стья­нин Терен­тий (Тереха), — пишет отец Павел в своих днев­ни­ко­вых тет­ра­дях. — У этого Терен­тия был сын Алек­сей, у кото­рого была кри­вая супруга Фекла Кар­повна”. Среди шести детей Терен­тия (Груз­девы в ста­рые годы зва­лись Тере­хины) был сын Алек­сей Терен­тьич, а у него — вто­рой сын по имени Иван Алек­се­е­вич Груз­дев — это и есть дед о. Павла. “Ста­ри­чок сред­него роста, неболь­шая русая борода, про­ни­ца­тель­ные карие глаза и неиз­мен­ная трубка-носо­грейка, волосы под­стри­жены под гор­шок, ста­рень­кие рус­ские сапоги, пло­хонь­кой пиджак и ста­рый кар­туз и с утра до ночи работа да забота”, — вспо­ми­нает отец Павел. Семья десять чело­век, а “земли один надел, на дворе корова, лошади не бывало”. “Супруга его была Марья Фоми­нишна, уро­женка Пет­рова, из деревни Новое Вер­хо­вье ‑плот­ная, физи­че­ски раз­ви­тая жен­щина, от при­роды про­цен­тов на 40 глу­хая, с боро­дав­кой на левой щеке, — опи­сы­вает о. Павел свою бабку. — Лето в поле, зима — пряла, ткала, вну­чат поды­мала. У этих тру­же­ни­ков было шесть чело­век детей”. Пер­вая дочь Груз­де­вых Ольга, окон­чив один класс началь­ной школы, ушла в Молог­ский Афа­на­сьев­ский жен­ский мона­стырь, где жила сестра бабушки по отцов­ской линии мона­хиня Евсто­лия и еще жила одна тетка — ино­киня Елена. Сын Алек­сандр родился в 1888 году. “По окон­ча­нии трех клас­сов цер­ковно-при­ход­ской школы, — пишет о. Павел, — был направ­лен роди­те­лями в Рыбинск в лавку к некому Адре­я­нову, но непо­силь­ный дет­ский труд и бес­че­ло­веч­ное звер­ское обра­ще­ние хозяев выну­дили его пеш­ком бежать в Мологу и, не заходя домой, выпро­сился в маль­чики к Иевлеву Алек­сан­дру Пав­лычу, кото­рый имел мяс­ную лавочку, где и рабо­тал до рево­лю­ции, вер­нее, до 1914 года”. Сквозь толщу вре­мени мер­цает ста­рин­ная Молога, словно таин­ствен­ный Китеж сквозь воды Свет­ло­яра. Молога, Молога, и твои золо­тые пре­да­ния поко­ятся ныне на дне! Затоп­лены дома и улицы, церкви и клад­бища, кре­сты и коло­кольни. Где твой юро­ди­вый Лешинька, при­хо­див­ший в лавочку к Иевле­вым и про­сив­ший у хозяйки: “Маша, Маша, дай пята­чок”, полу­чив кото­рый, тут же кому-либо отда­вал или запи­хи­вал в какую-нибудь щель? Видимо, от отца — Алек­сандра Ива­но­вича — сохра­ни­лась у Павла Груз­дева память об одном слу­чае. “Тятя с хозя­и­ном любили осе­нью ходить на охоту к Святу Озеру за утками, их допреж там была тьма-тьму­щая. Одна­жды в дожд­ли­вый осен­ний день со мно­же­ством уби­той дичи наши охот­ники заблу­ди­лись. Стем­ня­лось, а дождь как из ведра. Куда идти? В какой сто­роне Молога? Ника­кой ори­ен­ти­ровки. Но вдруг они уви­дели вдали как бы огнен­ный столб, вос­хо­дя­щий от земли, про­сти­ра­ю­щийся в небо; и они, обра­до­ван­ные, пошли на этот ори­ен­тир. Через два-три часа Алек­сандр Пав­лыч (Иевлев) и тятя упер­лися в клад­би­щен­скую ограду г.Мологи. Пере­брав­шись через ограду, они уви­дали све­жую могилу, на кото­рой на коле­нях с воз­де­тыми к небу руками молился Лешинька, от него исхо­дило это див­ное сия­ние. Алек­сандр Пав­лыч упал перед ним на колени со сло­вами: “Леша, помо­лись за нас”, на что тот отве­тил: “Сам молись и никому не говори, что ты меня здесь видал”. Пол­ное имя Лешиньки — Алек­сей Клю­кин, он был похо­ро­нен в Молог­ском Афа­на­сьев­ском мона­стыре у лет­него собора, у алтаря с пра­вой стороны.

В 1910 году Алек­сандр Ива­ныч женился на девице из деревни Ново­селки, Солн­це­вой Алек­сан­дре Нико­ла­евне. Пер­вен­цем был сын Павел, в 1912 г. роди­лась дочь Ольга, в 1914 г. — дочь Мария, а 19 июля 1914 года нача­лась война.. “Оста­лась Алек­сандра Нико­ла­евна с малым детям да со ста­рым ста­ри­кам, а жить надо и жили, а как? да так же, как и все, — читаем в днев­ни­ках о. Павла. — Помню, был оброк не пло­чен да штраф за дрова, что на пле­чах из леса носили. Вот и при­го­во­рили бабку и маму на неделю в Боро­ни­шино, в волост­ное прав­ле­ние, в холод­ную, конечно же, бабка и меня взяла с собой, и нас из Борку много набра­лось непла­тель­щи­ков-чело­век 15–20. Заперли всех в тем­ную ком­нату, сидите, пре­ступ­ники. А среди нас были глу­бо­кие ста­рики Тарас Михеич да Анна Кузина, обое бли­зо­ру­кие. Вот и пошли они опра­виться в убор­ную, а там горела керо­си­но­вая лампа, они ее как-то и раз­били. Керо­син вспых­нул, мало­мало и они-то не сго­рели. А на утро при­шел стар­шина Соро­ко­умов и всех нас выгнал. Это было 29 авгу­ста 1915–16 года”.

Отец вое­вал на фронте, а семья бед­ство­вала, по миру ходили. Мать Пав­лушу, как стар­шего, посы­лала поби­раться, по деревне куски соби­рать. А было ему годика четыре. И убе­жал он в Афа­на­сьев­ский мона­стырь к тетке.

Читайте также:

  
• Истории и притчи луки
  
• Притча почему ученик вернулся
  
• Притча о встрече с богом
  
• Судьба по гороскопу актеры притча
  
• Люди пчелы и люди мухи притча