Я суеверен был искал приметы

Обновлено: 21.11.2024

Мой черный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером,
Как злобный клоун он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».

Я суеверен был, искал приметы,
Что мол, пройдет, терпи, все ерунда.
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше – никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы в Тюмень,–
Пора такого выгнать из России!
Давно пора,– видать, начальству лень».

Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я все отдам – берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья – известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу – торчу».

И лопнула во мне терпенья жила –
И я со смертью перешел на ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:
Коль призовут – отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято,–
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята,–
Мне выбора, по счастью, не дано.

Источник: В. Высоцкий. Собрание сочинений в одном томе. Издательство: Альфа-книга, 2011

Похожая примета

Глава первая

28 июля 1980 года

Квартира была похожа на вагон метро в час пик. Люди теснились у столов, протискивались курить на балкон. Все раскрасневшиеся, возбужденные. Высокий мальчишка уступил место женщине средних лет с тарелкой и фужером. Та обняла его, расцеловала и всхлипнула. Парень сделал тоскливое лицо, позволяя себя целовать, и, слегка задев Михалыча, вышел на балкон. Там достал сигарету и закурил как взрослый.

— Ну что? Давайте нальем, у кого не налито. — развязно заговорил армянского вида пожилой мужчина. Все задвигались, выполняя его команду.

— Вот ведь что мы не говорим, друг другу. вот ведь что важно! — продолжил армянин.—Любой из нас, я например, может подсчитать, кто пойдет за гробом. Ну, скажем, за моим.

—Тьфу на тебя! Что ты такое говоришь! — зашипела женщина с тарелкой.

—А вот не надо бояться! Ну, кто, кроме жены? Сыновья, их жены, внуки, скажем короче — семья. Семья, друзья, сослуживцы, ну человек сто, ну двести. А он не мог сказать, он не знал того, что мы сегодня увидели,—вот и вся разница.

— Все он знал! — вдруг вырвалось у Михалыча.

Все обернулись, но армянин закончил:

— Да даже если знал, какая разница? Нет его — не спросишь. Но вот я точно не думал, то есть думал, но такого. Земля ему пухом!

Все, не чокаясь, выпили, закусили и снова загудели.

Была та стадия поминок, когда это уже просто пьянка. Люди, устав плакать, устав от горя, которое нельзя вместить и принять, общаются, как больные под анестезией, не чувствуя боли, испытывая пусть короткое, но облегчение.

Слова о смерти, о вечном уже не касаются реальности — это просто пьяное философствование. Мужчины приобнимают малознакомых женщин, говорят о работе, о деньгах, о том, что давно не виделись и встречаются только на похоронах: «А кстати нальем!», «Я хочу сказать!».

Михалыч пошел внутрь квартиры. Везде толпились и гудели. Он протиснулся на кухню, выглянул в распахнутое окно. Напротив—какое-то разрушенное огромное мрачное здание, похожее на руины Брестской крепости. Михалыч отвернулся и столкнулся с тихой женщиной, которая тоже смотрела на здание напротив.

«Его мама. как же ее зовут?» — он стал вспоминать сведения, с которыми работал чуть больше года назад. НИИХИММАШ — странное слово. Это институт, где она работала, почему-то подсказывала память вместо имени.

— Ваш сын. он прекрасный человек! — вырвалось у Михалыча.

—Да. Вот так. —кивнула женщина из НИИХИММАШа. Она продолжала смотреть в окно.—Он очень не любил его. — Она указала на красные развалины. — Сюда во время войны упала бомба, и не стали восстанавливать. Это же костел. Сейчас там — бог знает. — склад? Там сварка по ночам мигает. Он не любил.

«Нина!» — вспыхнуло в мозгу Михалыча.

— Нина! — окликнул женщину пожилой важный мужчина с рядами орденских планок на пиджаке. — Иди к гостям. Это же неприлично. И не реви при людях. — Он всхлипнул. — А то я тоже сейчас буду.

— Да, да, Сеня. Да, да. А вы закусывайте. — Она обращалась снова к Михалычу. — Здесь—то же, что и там, — она указала на длинный кухонный стол, заставленный посудой и закуской, отвернулась и послушно пошла за мужчиной.

«Мать — Нина. А Семен — отец. Ну конечно! Он же был Семеныч. Родители. Как же им повезло, такой сын. Что я несу?! — спохватился Михалыч. — Повезло. Похоронили они его сегодня. Все равно повезло, повезло, повезло. как им всем здесь повезло. Да и мне. »

Михалыч вышел из кухни и заглянул в комнату-кабинет.

Люди в пиджаках и черных рубашках. И все перекрикивают друг друга:

— Да он бы выгнал нас всех отсюда! Это же дом! Надо было в «Арагви» или в ВТО.

— Он бы сказал: «Ребята! Хорош ныть, вы! Пейте, и все! Чего вы устроили вообще!»

— Сказал бы, не сказал бы — все теперь. Я хочу взять отсюда что-нибудь. Может, книгу. или вот.

—Да он с ним работал! Положи на место! Это как гусиное перо у Пушкина. Ничего не трогай вообще. Это кабинет. Это святое место.

Михалыч узнал говорящего и поспешил выйти из кабинета, чтобы тот его не узнал. В коридоре он столкнулся с двумя мужчинами его возраста.

Михалыч почувствовал угрозу.

— Позвольте познакомиться документально. — Это говорил седой очень крепкий мужчина. Он слегка толкнул в грудь Михалыча и припер его к стенке.

«Зря я влез в тост армянина», — понял Михалыч.

Второй, еще крепче, очень коротко стриженный, был спокойный, но угроза от него исходила еще большая.

— Коллега! На задании? — тихо заговорил он. — А я смотрю, не понимаю, кто ж такой? Не ест, не пьет, ни с кем не разговаривает, да еще весь такой нарядный.

Он ловким движением извлек из нагрудного кармана Михалыча удостоверение.

Действительно. Все в квартире были в черном, а на Михалыче — белая рубашка и галстук.

«Дурак же я! Но ничего, с удостоверением он будет повежливее».

Но все произошло наоборот — хороший боксерский удар от «стриженого». Михалыч не успел отклониться и треснулся затылком об стену. В глазах — темно и только искры.

— Бехтеев Виктор Михайлович! Так ты сюда из Узбекистана приехал? Сука!

Седой добавил в солнечное сплетение. Старался незаметно, но люди вокруг тревожно задвигались.

— Иуда! Что ж ты делаешь?

Михалыча подхватили и потащили к выходу. Кто-то пинал его, но он не отвечал. Выкатились к лифту из квартиры, поволокли к лестнице. Прошли несколько пролетов. Стриженый сунул назад в карман Михалычу удостоверение.

— Что ж вы делаете, суки? Человек умер, а вы к нему в дом. Совесть и у вас должна быть.

— Должна. — Михалыч заправил рубашку.

Седой и еще двое спустились на площадку. Михалыч легко увернулся от очередной плюхи. Он уже был в порядке, и мужчины это почувствовали.

— Я вообще сам нарвался, но вы уж лучше идите-ка.

Мужчины, поняв, что боксерской грушей этот гэбэшник больше не будет, потянулись наверх.

Михалыч же протиснулся сквозь толпу скорбящих поклонников и бесцельно побрел по переулкам в сторону центра. То ли от изнуряющей духоты, то ли от полученной оплеухи у него кружилась голова. Он добрел до лавочки, опустился и поставил портфель рядом с собой. На соседнем здании красовался адрес: «Тишинская площадь».

Михалыч приехал в Москву три недели назад вместе с большой группой сотрудников Узбекского КГБ для усиления московских органов на время Олимпиады. Со всего Союза в Москву ехали и эмвэдэшники, и армейцы, и, конечно, комитетчики. В основном их использовали на патрулирование. Михалычу выдали «гражданку» — костюм с эмблемой Олимпиады на нагрудном кармане и белую спортивную трикотажную куртку—олимпийку. На дежурство он надевал костюм и прогуливался в паре или в тройке с московскими старшинами или сержантами милиции старшим наряда. И хотя ему, полковнику, было это не по чину, он был очень доволен.

Еще в Ташкенте, узнав, что командирован в Москву, он решил: «Ну, значит, судьба снова встретиться с Владимиром Семеновичем Высоцким». Сам не отдавая себе в этом отчет, последний год Михалыч хотел этого. Не очень понятно, зачем, что говорить, какой найти повод. Как сделать? Так, чтобы это произошло само собой — случайно на улице? А может, наоборот, официально вызвать его на беседу? Многими часами, уже в Москве, он прокручивал в голове возможное развитие такой беседы. Даже садился за стол и набрасывал в блокноте ключевые точки разговора, но. Но не находил главного — цели их встречи. Зачем она Высоцкому? Зачем она самому Михалычу? Он просто чувствовал—нужно.

Похожая примета

И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: "Спасибо, что живой".

Я суеверен был, искал приметы,
Что мол, пройдет, терпи, все ерунда.
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: "Больше - никогда!"

Вокруг меня кликуши голосили:
"В Париж мотает, словно мы в Тюмень,-
Пора такого выгнать из России!
Давно пора,- видать, начальству лень".

Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я все отдам - берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья - известные поэты:
Не стоит рифмовать "кричу - торчу".

И лопнула во мне терпенья жила -
И я со смертью перешел на ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен:
Коль призовут - отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято,-
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята,-
Мне выбора, по счастью, не дано.

Похожая примета

Тебе б филфак был лучшим местом: Живешь ты с рифмой очень дружно. Пиши ты ямбом, анапестом, А амфибрахием — не нужно!

Сорок девять дней

Суров же ты, климат охотский, — Уже третий день ураган. Встает у руля сам Крючковский, На отдых — Федотов Иван. Стихия реветь продолжала — И Тихий шумел океан. Зиганшин стоял у штурвала И глаз ни на миг не смыкал. Суровей, ужасней лишенья, Ни лодки не видно, ни зги, — И принято было решенье — И начали есть сапоги. Последнюю съели картошку, Взглянули друг другу в глаза… Когда ел Поплавский гармошку, Крутая скатилась слеза. Доедена банка консервов И суп из картошки одной, — Все меньше здоровья и нервов, Все больше желанье домой. Сердца продолжали работу, Но реже становится стук, Спокойный, но слабый Федотов Глотал предпоследний каблук. Лежали все четверо в лежку, Ни лодки, ни крошки вокруг, Зиганшин скрутил козью ножку Слабевшими пальцами рук. На службе он воин заправский, И штурман заправский он тут. Зиганшин, Крючковский, Поплавский Под палубой песни поют. Зиганшин крепился, держался, Бодрил, сам был бледный, как тень, И то, что сказать собирался, Сказал лишь на следующий день. «Друзья. » Через час: «Дорогие. » 'Ребята! — Еще через час. — Ведь нас не сломила стихия, Так голод ли сломит ли нас! Забудем про пищу — чего там! — А вспомним про наших солдат…' 'Узнать бы, — стал бредить Федотов, — Что у нас в части едят'. И вдруг: не мираж ли, не миф ли — Какое-то судно идет! К биноклю все сразу приникли, А с судна летит вертолет. …Окончены все переплеты — Вновь служат, — что, взял, океан?! — Крючковский, Поплавский, Федотов, А с ними Зиганшин Асхан.

Читайте также: