Верно ли утверждение главное для йорика стерна не внешние приметы стран

Обновлено: 21.11.2024

Одна из важнейших установок английского просветитель­ского романа — создать достоверную картину мира, добиться эффекта правдивости, невымышленности изображаемого. Еще в конце XVII в. Афра Бен, писательница, в творчестве которой уже намечаются просветительские тенденции, открывает свой роман „Оруноко, или Царственный раб" (1688) таким утверж­дением: „Предлагая вам историю этого раба, я не намерена занимать читателя похождениями вымышленного героя, жизнью и судьбой которого фантазия может распоряжаться по произ­волу поэта; и, рассказывая правду, не собираюсь украшать ее происшествиями за исключением тех, которые имели место в действительности. Пусть эта история войдет в свет попросту, полагаясь лишь на собственные достоинства и естественность интриги; в ней достаточно реальности. чтобы сделать ее зани­мательной без помощи вымысла" 1 . Такого рода утверждение применимо и ко многим романам XVTII в. Вернейший же спо­соб достичь эффекта подлинности — совсем убрать автора-про­фессионала и предоставить все происходящее в изложении рассказчика — очевидца или участника описанных событий.

Этим прежде всего и объясняется огромная популярность формы повествования от первого лица в английском просве­тительском романе. К ней охотно обращались Дефо и Смоллет,

Ричардсон и Голдсмит. 2 И даже Свифт, повествуя о необычай­ных и удивительных приключениях своего героя, пародийно утрирует присущую мемуарной форме семантику достовер­ности, воспроизводит фантастические события со скрупулез­нейшим соблюдением мельчайших деталей и пропорций, пока­зывает их с позиций рассказчика-очевидца, попавшего в чу­жую страну и даже не знающего языка населяющего ее народа.

Другой весьма важной особенностью просветительского романа со свойственной ему насыщенностью этической пробле­матикой, доходящей подчас до дидактизма, является опреде­ленность и объективность авторской позиции. Здесь автор — беспристрастный судья своих героев. Так, из вступительных главок „Тома Джонса" читатель выносит впечатление творче­ской и человеческой непогрешимости создателя романа. При­чем даже когда автор передает право вести повествование герою-рассказчику, того как бы осеняет мудрость реального автора. Возьмем, к примеру, романы Дефо. Воровки, куртизанки, со­мнительные искатели приключений, совершающие как персона­жи бесчестные поступки, как повествователи (причем рассказы­вая о самих себе!) оказываются нелицеприятны и объективны, они как бы обретают непогрешимость взгляда их создателя.

Казалось бы, и Лоренс Стерн идет в русле традиции: его основные произведения написаны в мемуарной форме. Более того, Стерн, имитируя подлинность повествования, сближает себя со своими героями-рассказчиками, наделяя их многими автобиографическими чертами.

В обстоятельствах жизни Йорика (как прежде Тристрама) есть множество мелких деталей, напоминающих обстоятельства жизни Стерна. Оба принадлежат духовенству; причем герой, как и автор, достиг лишь должности пребендария в церковной иерархии. Оба слабого здоровья — у Йорика, как явствует из последней сцены, не в порядке легкие, сам же автор с юности страдал от чахотки. Оба путешествуют по Франции и Италии, и даже маршруты их во многом совпадают.

Реальные друзья и знакомые Стерна под своими настоящи­ми именами (Элиза Дрейпер, граф де Бисси, герцог де Шуа-зель, Дэвид Юм, маркиза де Фаньяни, мсье Дессен) либо под прозрачными для тогдашнего читателя псевдонимами (Смель-фунгус - Тобайас Смоллет, Евгений - ближайший друг Стерна с университетских времен Холл-Стивенсон) фигурируют как персонажи „Сентиментального путешествия". Более того, Стерн не только в произведение искусства вносит сугубо биографи­ческие детали, но и в реальной жизни намеренно сближает себя и своего героя-рассказчика, нередко называет себя Йориком и

подписывает этим именем свои частные письма. В таком размы­вании границ между „поэзией" и „правдой" он предвосхища­ет грядущую эпоху романтизма.

Неудивительно, что современники писателя, наивно отож­дествляя позиции автора и героя, приписывали Стерну грехи и добродетели Йорика.

Вскоре после выхода в свет „Сентиментального путешест­вия" Смоллет, не без желания отплатить за насмешки над Смель-фунгусом, которого Стерн упрекал в мизантропии, пишет в „Критикл ревью": „Автор нанимает карету и отправляется путешествовать, находясь в бредовом состоянии, которое, по всей видимости, не покидает его на протяжении всей поезд­ки - фатальный симптом близкой кончины. Состояние это ока­зывало, однако, и свое положительное действие: превращало страдания других в объект удовольствия для автора, делало его глухим к чувству гуманности, к соображениям вкуса и правдоподобия, лишало его способности наблюдать и умозаклю­чать" 3 . Так самолюбование и чувствительность Йорика припи­сывается его создателю.

Примерно ту же мысль, но в несколько иных выражениях высказывает и X. Уолпол, автор первого „готического" ро­мана „Замок Отранто": „Стерн был слишком чувствителен, чтобы испытывать истинные чувства. Дохлый осел был для него важнее живой матери" 4 . Эту же фразу позднее процитирует в дневниковой записи Байрон: „Ах, я так же дурен, как эта скотина Стерн, который рыдал над дохлым ослом, вместо то­го, чтобы помочь живой матери" 5 .

Весь раздел, посвященный Стерну, в „Английских юмори­стах XVIII века" Уильяма Теккерея построен на отождествле­нии личности реального автора и созданного им литературного персонажа: „Это великий шут, а не великий юморист. Он дей­ствует последовательно и хладнокровно; раскрашивает свое ли­цо, надевает шутовской колпак, стелет коврик и кувыркается на нем.

Возьмите хотя бы „Сентиментальное путешествие" и вы увидите в авторе нарочитое стремление делать стойку и сры­вать аплодисменты. Он приезжает в гостиницу Дессена, ему нужна карета, чтобы добраться до Парижа, он идет во двор гостиницы и сразу же начинает, как говорят актеры, „работать". Вот эта небольшая коляска — дезоближан:

„Четыре месяца прошло с тех пор, как он кончил свои скитания по Европе в углу каретного двора мсье Дессена; с самого начала он выехал оттуда лишь наспех починенный, и хо­тя дважды разваливался на Мон-Сени, мало выиграл от своих

приключений - и всего меньше от многомесячного стоянья без призора в углу каретного двора мсье Дессена. Действитель­но, нельзя было много сказать в его пользу - но кое-что все-таки можно было. Когда же довольно нескольких слов, чтобы выручить несчастного из беды, я ненавижу человека, который на них поскупится".

Le tour est fait! 6 Паяц перекувырнулся! Паяц перепрыг­нул через дезоближан, не задев за верх, и раскланивается перед почтеннейшей публикой. Можно ли поверить, что это настоя­щее чувство? Что эта великолепная щедрость, эта отважная поддержка в горе, обращенные к старой карете, неподдельны.

Наш друг покупает коляску; воспользовавшись в своих интересах пресловутым старым монахом, а потом (как и подо­бает доброму и добродушному паяцу, к тому же не жалеющему денег, когда они у него есть), обменявшись со старым францис­канцем табакерками, он выезжает из Кале, приходуя огромны­ми цифрами за счет своего благородства те несколько су, кото­рыми оделяет нищих в Монтрее, а в Нампоне вылезает из коляс­ки и хнычет над знаменитым мертвым ослом, что умеет делать всякий сентименталист, стоит ему только захотеть. Он изобра­жен трогательно и искусно, этот мертвый осел; как повар мсье де Субиза во время войны, Стерн украшает его гарниром и по­дает в виде лакомого блюда под острым соусом. Но эти слезы, и добрые чувства, и белый носовой платок, и заупокойная про­поведь, и лошади, и плюмажи, и процессия плакальщиков, и катафалк с дохлым ослом! Тьфу, фигляр! По мне весь этот трюк с ослом и всем прочим не стоит и выеденного яйца" 7 .

забота о чувствительности идет в ущерб присущему ему остро­умию; нас приглашают взирать, пожалуй, уж слишком долго на скромность, простоту и добродетель, застывшие уж слиш­ком картинно, чтобы на них любоваться" 9 .

Анализ В. Вульф очень тонок. И двойственность, и самолю­бование действительно есть в этой сцене. Но кого они характе­ризуют? Йорика или Стерна? Именно субъективность повест­вователя, принимающего собственную аффектацию за истинное чувство, становится для автора объектом изображения. Так один смещенный акцент приводит исследователя (или просто читателя) к неверной интерпретации всего произведения.

Соотношение позиций автора и условных повествовате­лей в произведениях Стерна — одна из ключевых проблем, су­щественных для интерпретации всего творчества писателя. Она требует особенно внимательного прочтения текста, способности анализировать каждую строку его, не упуская из виду ни ма­лейших деталей. Стерн писал для активного читателя, хотя сам же шутливо сетовал: „Нелегкое это дело — писать книги да еще находить умные головы, способные их понимать" 10 .

Внимательно анализируя текст „Сентиментального путе­шествия", можно обнаружить, что прекраснодушные фило­софские убеждения Йорика ставятся под сомнение практикой его поведения, а суждения героя о себе самом либо противоре­чат его же суждениям, высказанным в другом месте, либо опро­вергаются его поступками.

Возьмем, к примеру, отношение пастора Йорика к „мирским благам". Йорик кичился своим бескорыстием: ему-де „не нужны епископские митры", он не из тех, „кто по ним тужит"; и он же сетует, что не сможет „сделать церковную карьеру и быть кем-нибудь побольше паршивого пребендария" (25). Похваляясь своим равнодушием к презренному металлу, Йорик напыщенно восклицает: „Праведный боже, что же таится в мир­ских благах, если они так озлобляют наши души и постоянно ссорят насмерть столько добросердечных братьев-людей?" (4). И он же смотрит с ненавистью на хозяина гостиницы, подо­зревая, что тот хочет запросить с него несколько лишних луи­доров при продаже кареты.

Йорик преклоняется перед целомудрием и чистотой, он прямо-таки выставляет напоказ свою стыдливость: „Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность" (94), или „Злосчастный Йорик! Степен-нейший из твоих собратьев способен был написать для широкой публики слова, которые заливают твое лицо румянцем, когда ты только перечитываешь их наедине в своем кабинете" (98 — 99). И в то же время рассказ Йорика буквально переполнен двусмысленностями и фривольными намеками.

Йорик говорит об облагораживающем влиянии влюблен­ности на его характер: „. Всю жизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, и надеюсь, так будет продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том, что если я сде­лаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится в проме­жуток между моими увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда закрыто на ключ, - я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я снова воспламеняюсь, я снова - весь великодущие и доброта. " (38). Однако мы видим, что не­смотря на любовь к Элизе, о которой он с самого начала опо­вещает читателей, Йорик отказывает монаху в том самом „шес­типенсовике" („я заранее твердо решил не давать ему ни од­ного су" (8), которым он якобы делится с нищим даже в те моменты, когда сердце его „закрыто на ключ".

Любовь, которой так легко и охотно поддается Йорик, по его утверждению, чиста и возвышенна: он приехал во Францию высматривать не „наготу" здешних женщин, а „наготу их сер­дец" (94). Однако при встрече почти с каждой женщиной, по­падающейся на его пути (Мадам де Л***, перчаточница, fille de chambre, маркиза де ф***, Мария, пьемонтская дама), Йори­ка одолевают весьма земные влечения.

Каким же способом Стерн обнажает субъективность своего повествователя? Лишь анализируя композицию произведения, порядок расположения эпизодов, или подмечая, казалось бы,

случайно оброненные рассказчиком слова и незначительные детали, которые при сопоставлении с другими придают повест­вованию совсем иную окраску, можно обнаружить субъектив­ность оценок Йорика, в том числе и самооценок.

Сопоставление хранящегося в Британском музее белового автографа „Сентиментального путешествия" с экземпляром, поправленным авторской рукой уже на последней стадии рабо­ты, когда рукопись была у наборщика, показывает, как тщатель­но Стерн работал над текстом. Возьмем, к примеру, знамени­тый эпизод обмена табакерками (такой обмен стал позднее в Германии ритуалом среди почитателей стерновского таланта). Первоначально в рукописи стояло: „Монах потер свою роговую табакерку о рукав и преподнес ее мне одной рукой, а другой взял у меня мою; поцеловав ее, он спрятал ее у себя на груди — из глаз его струились целые потоки признательности - и рас­прощался" 12 . В окончательном варианте читаем: „Во время этой паузы монах старательно тер свою роговую табакерку о рукав подрясника, и, как только на ней появился от трения легкий блеск — он низко мне поклонился и сказал, что было бы поздно разбирать, слабость ли или доброта душевная во­влекли нас в этот спор, — но как бы там ни было - он просит меня обменяться табакерками. Говоря это, он одной рукой поднес мне свою, а другой взял у меня мою; поцеловав ее, он спрятал у себя на груди — из глаз его струились целые пото­ки признательности - и распрощался" (23).

Композиция „Сентиментального путешествия" продумана до мельчайших деталей, именно в ней в значительной степени проявляется замысел книги. Если сами происшествия как тако­вые не связаны с определенным географическим пунктом мар­шрута, как мы показали выше, то порядок расположения этих происшествий весьма существен.

Не случайно рассказ о поездке Йорика в Версаль, где он надеялся угодничеством и низкопоклонством добыть себе иностранный паспорт, стоит рядом с историей продавца пирож­ков, который стойко переносит выпавшие на его долю невзгоды, не теряя собственного достоинства. Благородство одного резче оттеняет душевную слабость другого.

Не случайно рассказ о нищем попрошайке, который лестью выманивал милостыню у женщин, предшествует рассказу о по­ведении Йорика, пользующегося методом нищего в светских салонах.

Не случайно нелюбезному поведению Йорика, отказавше­муся уступить место даме в последней сцене романа, предшест­вует описание радушия и гостеприимства простой крестьян­ской семьи.

Не случайно прекраснодушный порыв Йорика, пытающегося освободить запертого в клетке скворца, завершается спустя не­сколько страниц рассказом о дальнейших приключениях злосча­стной птицы, обнаруживающим эфемерность благородных чувств героя книги.

Не случайно знаменитый, полный сентиментального па­фоса эпизод с мертвым ослом заканчивается перебранкой Йорика с кучером. Йорик искренне сочувствует мертвому ос­лу и его хозяину. Он упивается проявлением собственной чувст­вительности и полагает, что извлек из этой встречи моральный урок для себя: „Если бы мы любили друг друга, как этот бед­няк любил своего осла, — это бы кое-что значило" (46). Но это только фраза. Ведь в тот же момент, когда Йорик растро­ганно думает о добром отношении крестьянина к своему ослу, его раздражает, что кучер, жалея лошадь, не хочет гнать ее в го­ру: „Печаль, в которую поверг меня рассказ бедняка, требова­ла к себе бережного отношения; между тем, кучер не обратил на нее никакого внимания, пустившись вскачь по pave <. >

Я во всю мочь закричал ему, прося, ради бога, ехать мед­леннее, - но чем громче я кричал, тем немилосерднее он гнал. — Черт его побери вместе с его гонкой, — сказал я, — он будет терзать мои нервы, пока не доведет меня до белого каления, а потом поедет медленнее, чтобы дать мне досыта насладить­ся яростью моего гнева.

Кучер бесподобно справился с этой задачей: к тому времени, когда мы доехали до подошвы крутой горы в полулье от Нанпо-на, — я был зол уже не только на него — но и на себя за то, что отдался этому порыву злобы.

Теперь состояние мое требовало совсем другого обращения: хорошая встряска от быстрой езды принесла бы мне существен­ную пользу.

— Ну-ка, живее — живее, голубчик! — сказал я. Кучер по­казал на гору. " (46 - 47).

Добрые чувства Йорика оказываются на деле лишь прояв­лением самолюбования.

Иногда по одной-двум невзначай оброненным фразам чи­татель может догадаться, что рассказ Йорика не отличается объективностью. Во время обеда в Кале Йорик думает, что это присущие ему ,добрые чувства" привели его в такое при­поднятое состояние духа, а читатель вправе предположить, что причиной тому выпитая за обедом бутылка бургунд­ского.

Йорик заходит в лавку к перчаточнице, привлеченный, как ему кажется, ее любезностью и доброжелательностью, и сам же невольно обнаруживает, что источником его симпатии было прежде всего сексуальное влечение: „Не хочу думать, что красота этой женщины (хотя, по-моему, она была пре­лестнейшей гризеткой, которую я когда-либо видел) по­влияла на впечатление, оставленное во мне ее любезно­стью; помню только, что, говоря, как много я ей обя­зан, я смотрел ей слишком прямо в глаза, и что я по­благодарил ее столько же раз, сколько раз она повторила свои указания.

Не отошел я и десяти шагов от лавки, как обнару­жил, что я забыл до последнего слова все сказанное

- Возможно ли! — сказала она, смеясь. — Очень даже воз­можно, - отвечал я, - когда мужчина больше думает о жен­щине, чем о ее добром совете" (58 - 59).

Склонность Йорика к самообольщению обнаруживается почти в каждом эпизоде романа. Он оказывается таким же „несостоятельным героем", как Тристрам — „несостоятель­ным рассказчиком". Тристрам хочет, но не может рассказать о других людях. Йорик хочет, но не может разобраться в при­роде своих собственных чувств и поступков. Субъективность суждений свойственна и Тристраму, и Йорику. За спиной обоих стоит реальный автор, Лоренс Стерн, и его точка зрения не тождественна тем, которых придерживаются условные повест­вователи.

Похожая примета

Йорик или Стерн. К 250-летию со дня смерти Лоренса Стерна

В мире и во Франции, ведь во Франции «это устроено лучше». И не потому, что Франция так уж хороша; хорош Йорик . Он покладист: «Три недели сряду я разделял мнения каждого, с кем встречался». Легковерен – не чета подозрительному Смоллетту: «Если в человеке нет некоторой дозы неподдельного легковерия, тем хуже для него». Легкомыслен: «Если меня упрячут в Бастилию, я два месяца проживу на полном содержании французского короля». Расположен к окружающим: «Я способен с первого же взгляда почувствовать расположение к самым различным людям». Непосредственен: «В поступках своих я обыкновенно руководствуюсь первым побуждением». Влюбчив: «Одной из благодатных особенностей моей жизни является то, что почти каждую минуту я в кого-нибудь несчастливо влюблен». А все потому, что (опять же в отличие от Смоллетта) доверяет не разуму, а сердцу; он терпеть не может логических доводов, «трезвых представлений», «мертвенно-холодных голов». Предпочитает в затруднительных положениях не умствовать, а «прислушиваться к тому, что говорит чувство…» И убежден, что, «когда сердце опережает рассудок, оно избавляет его от множества трудов».

Йорик – это скорее автошарж автора, чем его alter ego , и, как принято в шарже, многие черты, позаимствованные Йориком у Стерна, окарикатуриваются. Вспомним довольно нелепый для англиканского священника фетишизм, который позволяет себе «кроткий» провинциальный пастор Йорик : «Я храню эту табакерку наравне с предметами культа моей религии, чтобы она способствовала возвышению моих помыслов». Помыслы Йорика , говоря его же словами, то «возвышаются», то «понижаются». Йорик – олицетворение релятивизма и непоследовательности, он постоянно себе противоречит, с легкостью меняет взгляды на прямо противоположные, сочетает в себе несочетаемое. В одном месте, отдавая предпочтение сердцу над рассудком, инстинкту над разумом, Йорик рассуждает, что терпеть не может «трезвых представлений», равно как и «порождающих их убогих мыслей». В другом, однако, заявляет нечто совсем иное: «В состоянии исступления сердце, вопреки рассудку, всегда скажет много лишнего».

Примеров снижения в романе тоже немало. Вот Йорик , как всегда эмоционально и высокопарно, превозносит любовь: она – ничто без чувств, а «чувство без любви еще меньше, чем ничто». И тут же, снижая пафос, добавляет: «И да здравствуют интрижки!» Расхваливает – на пару с откупщиком податей – английскую налоговую систему. Однако и на этот раз панегирик преображается в свою противоположность: «Если бы мы только знали, как их собирать!»

Умиляется – Йорик , смеется – Стерн.

© Александр Ливергант , 2018

[1] См. К. Н. Атарова . Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии». – М.: Высшая школа, 1988

Похожая примета

1 year ago

About Greatfon

This product uses the Instagram API but is not endorsed or certified by Instagram. All Instagram™ logos and trademarks displayed on this application are property of Instagram

Похожая примета

Хороший динамичный триллер итальянского автора.
В городе пропало шесть девочек от 7 до 13 лет. Полицию ожидает страшная находка - захоронение пяти ампутированных левых рук этих девочек. К расследованию подключают детектива Милу Васкес, которая специализируется на раскрытии дел о похищениях. Есть все предпосылки, что шестой ребёнок ещё жив, и найти его надо как можно быстрее. Во время поисков маньяка раскроется немало жутких тайн и подробностей жизни тех, кто имеет отношение к расследованию.

2 months ago

Вечер оказался весёлым, прокатился на велике😄👍

2 months ago

Велосипед в отличном состоянии
26 колёса
рама 18 сталь
21 скорость
все справно
С документами

Оформить заказ или узнать дополнительную информацию о товаре можно в Директ📩

2 months ago

📌40км🚴‍♂️
Всю эту дистанцию и +2км пробегу в один день, чисто марафон💪Должен пробежать из 4х часов.

2 months ago 3 months ago 3 months ago 3 months ago 3 months ago

На июнь были поставлены такие цели:

1. Отказаться от прослушивания/просмотра развлекательных аудио/видео. ✅

Ещё раз убедился в том, что и до этого, в основном, смотрел и слушал познавательный контент.

2. Прочитать произведение Лоренса Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" ➕➖

Произведение даже спустя годы идёт невыносимо трудно. Действительно, это самый тяжёлый для восприятия роман, что я видел в жизни. Но, не отчаиваясь, буду продолжать.

Теперь интересно получить от вас предложения по испытаниям на следующий месяц. Пишите, выберу самые впечатлившие!😉

P.S. Фото со съёмок очень крутого проекта, выхода которого необычайно жду.

3 months ago

«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» — книга особенная. Её стиль и структура уникальны, а влияние на литературу огромно. И всё же, есть в этом необыкновенном романе (как и в мировоззрении самого Стерна) элемент, о котором стоит здесь сказать отдельно — это осмеяние серьёзности. Именно этот аспект наиболее существенен для книги «Любимец богов», перед которой стояла непростая задача поместить "серьёзные проблемы и вопросы" в сказочный, шутливый, квазидетский контекст мира ёжика Аврелия Пыха, его друзей и врагов.
.
.
.
.
Сказочная повесть «Любимец богов» рассказывает о ёжике Аврелие Пыхе, живущем в Каменном лесополисе. Он любит прогулки, поэзию, беседы с друзьями, в особенности с одним из последних оставшихся в живых медведей по имени Лап-Лапыч. Они вместе философствуют, гуляют, раскуривают травы, гоняют чаи и ходят в гости.

Но у Пыха назревает мировоззренческий кризис, его перестает удовлетворять творчество и все те пристрастия и удовольствия, так радовавшие раньше. В поисках смысла жизни он решает порвать с привычным миром и ходом вещей, со всем, что ему опротивело… Однако, и на этом пути его не покидают сомнения, подстерегают трудности и опасности.

Читайте также: