Карло гинзбург приметы уликовая парадигма и ее корни

Обновлено: 21.11.2024

Карло Гинзбург (Карл Львович Гинзбург) – известнейшая личность в европейской науке. И это притом, что ни один человек не может сказать точно, какая-же у него специальность. В чём он специалист? Работы Гинзбурга настолько специфичны и разносторонни, что весьма и весьма сложно определить их направленность. Когда историк занимался историей ересей, то писал и о многих других вещах – скажем, знаменитая «Сыр и черви» охватывает не только историю ереси ничтожного мельника Меноккьо, но и касается многих иных вещей. Гинзбург писал достаточно расплывчато, размышляя даже не о сути исторических явлений, что в целом не ново для современной ему историографии, а занимался поиском метода исследования множества субъективных сторон истории. Даже самого понятия «научной школы» для него не существовало – она была лишь набором учёных-индивидуумов, работающих в одной сфере (см. «От Варбурга до Гомбриха»). Чем же знаменит этот очень своеобразный и колоритный историк?

Когда произносят имя Карло Гинзбурга, то первым делом возникает ассоциация со словом «микроистория» (microstorie по итальянски), которому в последнее время придано не очень хорошее значение. Зачастую, когда студенты называют основным методом своих дипломных работ «микроисторию», то там содержится чаще всего просто событийное описание, со слабым намёком на контекст. Учащийся может знать в подробностях события жизни мелкого лорда из Английского Парламента, но не иметь ни малейшего представления о том, что происходило в стране в тоже самое время. Ну так вот, это – не микроистория. Это – «событийная история». Микроистория строится, как ни странно, на хорошем знании контекста. Тогда зачем она нужна?

Читаем статьи сборника «Мифы-эмблемы-приметы». Казалось бы, тематики – абсолютно разные, да и далеко не всегда понятно, на чём автор акцентирует внимание. Постановки вопросов зачастую достаточно расплывчаты, также как и выводы исследования. Кажется, Гинзбург не столько пытается пролить свет на прошлое, а скорее размышляет над самим методом исследования. Обратимся к названию всего сборника, и попробуем расшифровать его.

Мифы. В статье «Фрейд, человек-волк и оборотни» Гинзбург высказал интересное положение. Полемизируя с основателем психоанализа, он отрицает ведущее значение абстрактного «бессознательного» в жизни человека. Психические девиации знаменитого Человека-Волка ведут своё начало не из потрясений его детства, а из… культуры.

Кратко я выражу это так – «человек видит мир не глазами, а своей культурой». Некие коды и образы, заложенные в его мировидении, мировоззрении, порождают все модели поведения и многие особенности взаимоотношения с обществом. Таким образом, любой источник (условно — текст) содержит в себе неизбывный отпечаток того, как человек видит этот мир, и зачастую он сам формирует вокруг себя миф об окружающем мире.

Эмблемы. Различные формы культуры, которые из нашего времени кажутся законченными, на самом деле приобретают завершённую форму много позже («От Вармбурга до Гомбриха»). Зародившиеся в различных культурных средах эмблемы существуют и вне своего контекста, меняя свой облик и переходя из одной формы в другую («Верх и низ»). Эмблема как составляющая форма культуры – один из самых живучих элементов массового и, часто, интеллектуального сознания, наиболее явная её сторона. Однако как разобрать её элементы на части?

Приметы. Здесь и выявляется микроистория, и её реальная роль в исследовании. В своё время Гинзбурга зацепило искусствоведческое исследование Джованни Морелли, в котором он выводит очень интересную методику выявления авторского стиля картин. Подделка характерных авторских приёмов – дело нехитрое, на это способен любой мало-мальски умелый художник. Обращать внимание стоит на то, как художник изображает абсолютно, казалось бы, третьестепенные объекты – уши, пальцы, листья деревьев и так далее – то, что не требует от него мастерства и является просто небольшим элементом картины. После ознакомления с этой концепцией Гинзбург выдвинул идею о схожем методе изучения истории («Приметы: уликовая парадигма…») – по неявным и заложенным в повседневную культуру мелочам, которые, на первый взгляд, не играют никакой роли. Изучение мелочей, характерных для реалий прошлого, позволяет нам вплотную приблизиться к истинному содержанию мышления человека тех лет, и понять его ментальность.

Таково идейное содержание сборника. Каждую статью разбирать нет смысла – тематический размах вещей Гинзбурга очень широк, и большинству читателей он будет непонятен, так как лежит в лоне малознакомой историографической традиции Европы XX века. Но это не меняет того факта, что идеи итальяно-еврейско-русского историка Карла Львовича Гинзбурга не оказало определённого влияния на отечественных учёных. Подробнее о практике его работы в микроисторическом методе – в отзыве на книгу «Сыр и черви».

Похожая примета

вернуться к странице

Уликовая парадигма, использованная для разработки все более тонких и проникающих форм социального контроля, может стать инструментом, способным рассеивать идеологические туманы, все более заволакивающие ту сложную социальную структуру, которой является структура зрелого капитализма. [. ] Даже если реальность и непрозрачна, существуют привилегированные участки — приметы, улики, позволяющие дешифровать реальность.

— Карло Гинзбург. Мифы — эмблемы — приметы

В настоящей книге рассказывается история одного фриульского мельника — Доменико Сканделла по прозвищу Меноккио, — который провел жизнь в полнейшей безвестности и был сожжен по приговору инквизиции. Конечно, хотелось бы знать о нем больше. Но и то, что мы знаем, позволяет реконструировать хотя бы фрагмент того, что принято называть «культурой угнетенных классов» или «народной культурой».

— Карло Гинзбург. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке

Похожая примета

Автор. Карло Гинзбург - одна из самых ярких фигур среди сегодняшних историков культуры. Родился в Турине в 1939 г., в настоящее время - профессор Болонского университета и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. С начала 1960-х гг. занялся изучением колдовства и ведовства в Италии XVI века, почти на десять лет предвосхитив всеобщий интерес к этому кругу тем в мировой исторической науке. Это направление исследований Гинзбурга отразилось в статье “Ведовство и народная религиозность” (1961), книгах “Бенанданти. Ведовство и аграрные культы в XVI-XVII вв.” (1966), “Ночная история. Дешифровка шабаша” (1989); некоторые идеи последней из указанных работ суммированы в переведенной на русский язык статье 1984 года “Образ шабаша ведьм и его истоки” [Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки. - В кн.: Одиссей. Человек в истории. 1990. М., 1990. С. 132-146]. Вместе с тем научные интересы Гинзбурга отличаются принципиальной широтой и разнообразием. Перечислим лишь несколько работ: книги “Сыр и черви. Жизненный мир мельника XVI века” (1976), “Исследования о Пьеро делла Франческа” (1981), статьи “От Варбурга к Гомбриху: методологические заметки” (1966), “Тициан, Овидий и коды эротической фигурации в XVI веке” (1978), “Германская мифология и нацизм: об одной старой книге Жоржа Дюмезиля” (1984), “Репрезентация: слово, идея, вещь” (1991).

Отметим также, что Гинзбург входит в редакционные советы двух изданий, связанных с русской наукой: издаваемого в США журнала “Elementa”, в первом номере которого была опубликована статья Гинзбурга “Об открытии европейцами шаманов (заново)” [Ginzburg C. On the European (re)discovery of Shamans. - Elementa, 1993. Vol. I. № 1. P. 23-39], а также издаваемого в Москве альманаха “THESIS” (начиная с № 4).

Работа вызвала многочисленные отклики; некоторые из них указаны Гинзбургом в конце авторских примечаний к статье. Как всякое подлинное событие, текст Гинзбурга оказался актуален в разных смысловых измерениях. Важнейшие из таких измерений были заданы контекстом современной исторической науки, контекстом современной западной семиотики и контекстом интеллектуальной биографии Карло Гинзбурга. За недостатком места мы вовсе не будем касаться первого из названных контекстов [Отметим только, что дальнейшая дисциплинарная разработка методологической проблематики, затронутой Гинзбургом в публикуемой статье, оказалась во многом связана с понятием “микроистории” . См.: Медик Х. Микроистория. - THESIS, 1994. T. II. Вып. 4. С. 193-202], очень бегло очертим второй и третий контексты и, наконец, весьма бегло укажем на возможное значение работы Гинзбурга в еще одном, неизбежно возникающем контексте: контексте нынешней русской гуманитарной ситуации.

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Результат Эти фасолины - белые.

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Результат Эти фасолины - белые.

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

Результат Эти фасолины - белые.

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

[Sebeok T. A. “One, two, three. UBERTY” (A mo' di introduzione). - In: Il segno dei tre. P. 24-25]

Действительно, и метод Холмса, и вся “уликовая парадигма”, реконструируемая Гинзбургом, строились на основе этой абдуктивной процедуры. В контексте сборника “Знак трех” статья Гинзбурга выглядела прежде всего как набор примеров - избыточный набор сырых, логически не препарированных примеров использования абдукции. Но понятие абдукции - не единственная точка пересечения философии Пирса с познавательной стратегией, интересующей Гинзбурга. И для Пирса, и для героев Гинзбурга важнейшим отправным пунктом служила медицинская симптоматология: изучение симптомов как особых знаков (греч. semeion). К древнегреческой медицине в конечном счете восходит само название основанной Пирсом науки: семиотика. В этой перспективе статья Гинзбурга могла бы быть прочитана как еще один “очерк истории (или предыстории) семиотических идей” . Однако Гинзбург сознательно блокирует возможность такого прочтения даже на лексическом уровне: он неизменно пишет не semiotica, а semeiotica, тем самым жестко разграничивая интересующую его познавательную модель и ту дисциплину, представителями которой являются Пирс, Сибеок и Эко (не говоря уже о “семиологии”, восходящей к Соссюру). Разница между “семейотикой” и “семиотикой” (настоящей, западной семиотикой) - это, в первую очередь, разница между конкретным и абстрактным. Это разница между частным и общим, между неформализуемым и формализуемым, между предположительным и доказательным. И, может быть, никто не проиллюстрировал разницу между “семейотической парадигмой” (в смысле Гинзбурга) и “семиотической парадигмой” резче и нагляднее, чем сам Пирс - в случае, который остался за пределами внимания Гинзбурга и который был проанализирован в статье Томаса Сибеока и Джин Юмикер-Сибеок “Вы знаете мой метод: Сопоставление Ч.С.Пирса и Шерлока Холмса” [Sebeok T. A., Umiker-Sebeok J. “Voi conoscete il mio metodo”: un confronto fra C. S. Peirce e Sherlock Holmes. - In: Il segno dei tre. P. 27-64]9. Речь идет о том, как 21-25 июня 1879 г. Пирс самостоятельно расследовал преступление: на пароходе “Бристоль” у него украли плащ и дорогостоящие часы. В то время, как сотрудники агентства Пинкертона проявили полное бессилие, Пирс уверенно опознал преступника, а затем обнаружил спрятанные вещи. Самое замечательное состоит в том, что при опознании вора Пирс действовал чисто интуитивно, безо всякой опоры на какие бы то ни было логические выкладки: “Мое второе я (поскольку наши внутренние отношения всегда диалогичны) сказало мне: Ты должен просто ткнуть пальцем в нужного человека. Неважно, что у тебя нет никаких обоснований, ты должен сказать, в ком ты видишь вора” [Op. cit. P. 30]. Сразу после этого внутреннего диалога Пирс решительно опознал среди матросов того, который и оказался вором.

Если Эко при интерпретации этого эпизода настаивает на принципиальной, типологической разнице между поведением Пирса-детектива (равно как и любого реального сыщика) и поведением ученого [Eco U. Corna, zoccoli, scarpe. Alcune ipotesi su tre tipi di abduzione. - In: Il segno dei tre. P. 260-261], то для Гинзбурга этот случай, безусловно, стал бы идеальной иллюстрацией “низшей интуиции” , объединяющей охотника-следопыта, врача-диагноста, сыщика и ученого-гуманитария (см. заключительный раздел его статьи). Идеальной формулировкой “уликовой парадигмы” могли бы стать и слова Пирса, вынесенные Сибеоками в эпиграф их вышеуказанной статьи: “Но мы должны завоевать истину путем догадки и никаким иным путем” [Sebeok T. A., Umiker-Sebeok J. Op. cit. P. 29].

Историк культуры в поисках родословной. Статья Гинзбурга имеет достаточно ощутимый автобиографический подтекст, который, однако, оставался лишь подтекстом, пока сам автор не эксплицировал его в предисловии к сборнику “Мифы, эмблемы, приметы”. “Моим первоначальным намерением, - пишет здесь Гинзбург, - было представить косвенное оправдание моего способа работы, выстроив для себя личную интеллектуальную генеалогию, которая в первую очередь должна была охватить небольшое число книг, по моему ощущению, особенно глубоко повлиявших на меня: статьи Шпитцера, “Мимесис” Ауэрбаха, “Minima Moralia” Адорно, “Психопатология обыденной жизни” Фрейда, “Короли-чудотворцы” Блока. (Все это - книги, прочитанные между восемнадцатью и двадцатью годами)” [Ginzburg C. Prefazione. - In: Ginzburg C. Miti. P. XII]. В этом замечательном списке обращают на себя внимание два системообразующих признака: тематическая плюридисциплинарность (литературоведение, моралистика, психология, социальная история) и принципиальное единство подхода к материалу: виртуозное восхождение от частных подробностей к глубинным закономерностям целого. Однако исследовательская индивидуальность и исследовательский метод Гинзбурга приобрели законченность лишь после того, как тематический диапазон применения парадигмы оказался еще более расширен, и к вышеприведенному списку добавились еще два не менее важных комплекса работ: 1) работы Аби Варбурга и его блестящих последователей из Варбургского Института, и 2) дилогия В. Я. Проппа о волшебной сказке. Первый из этих комплексов вводил в поле наблюдения изобразительное искусство и архитектуру; второй - сферу фольклора.

Если в случае Варбурга (эпиграф из которого открывает публикуемую ниже статью Гинзбурга) и позднейших варбургианцев связь с “уликовой парадигмой” совершенно очевидна, то в случае с Проппом такая связь может показаться более сомнительной. Между тем, именно фигура Проппа приобретает в 80-е годы для Гинзбурга все большую методологическую важность. Можно сказать, что Пропп олицетворяет ту коллизию, которая оказывается одной из важнейших для исследовательского сознания Гинзбурга: коллизию “морфология и история”. Соотношение “Морфологии сказки” и “Исторических корней волшебной сказки” (вторую из этих книг Гинзбург называет “великой, несмотря на ее недостатки” [Ibid. P. XV]) представляется Гинзбургу “исключительно плодотворным в эвристическом отношении” [Ibidem]. Цель Гинзбурга состоит в том, чтобы интегрировать морфологический анализ в рамки исторической реконструкции, сделать изучение чисто формального сходства далеко отстоящих друг от друга феноменов - средством выявления глубоко скрытых исторических взаимосвязей, остающихся иначе недоступными. И здесь мы снова возвращаемся к принципам уликовой парадигмы - например, к опыту Морелли, который означает для Гинзбурга не что иное, как “попытку реконструировать посредством установления чисто формальных соответствий исторические феномены, иначе не поддающиеся опознанию: творческие индивидуальности, датировки полотен” [Ibid. P. XIV].

“Уликовая парадигма” в русском контексте. Вводя понятие “уликовой парадигмы”, сам Гинзбург предполагает, что оно может оказаться полезным в ситуации, когда гуманитарному сознанию навязывается жесткий выбор между “рационализмом” и “иррационализмом” как взаимоисключающими путями. Указанная Гинзбургом коллизия имеет прямое отношение к российскому интеллектуальному пейзажу.

Как мы знаем, на протяжении десятилетий наиболее мощные и блестящие гуманитарные умы России - за редкими исключениями - вкладывали максимум сил в консолидацию исследовательских сообществ на основе идеологии гиперсциентизма. Говоря “гиперсциентизм” (М. Л. Гаспаров сказал бы проще: “позитивизм” ), мы имеем в виду навязчивое стремление к научности, понимаемой как абсолютная строгость (точность, общезначимость, доказательность) суждений. Говоря “идеология”, мы имеем в виду самое общее мангеймовское определение: “те трансцендентные бытию представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания” [Мангейм К. Идеология и утопия. Часть 2. М., 1976. С. 8]. При этом эпицентр интеллектуальной активности располагался в области филологических дисциплин, а общезначимой моделью гуманитарного знания прямо или опосредованно выступала лингвистика (как подчеркивает Гинзбург, единственная из гуманитарных дисциплин, сумевшая в XX веке успешно порвать с индивидуализирующим подходом к объекту). Образовался плотно спрессованный конгломерат, в котором абстрактное логико-лингвистическое моделирование соседствовало с частными историческими разысканиями, тяготевшими ко все большей конкретности и локальности. Изнутри этого конгломерата оба пласта воспринимались как сущностно однородные: объединяющей их сущностью мыслилась “научность”. На деле же речь шла о сложившемся под давлением обстоятельств сосуществовании двух совершенно разных научностей, одна из которых, однако, под воздействием весьма многочисленных и разнообразных импульсов оказалась вынуждена идеологически мимикрировать под другую; разумеется, для себя каждый отдельный исследователь осознавал, интерпретировал и оправдывал эту мимикрию сугубо индивидуальным способом.

Понятно, что энергия гиперсциентизма и недифференцированность гуманитарного самосознания были обусловлены в первую очередь необходимостью сверхусилий в противостоянии враждебному культурному окружению, порожденному советским периодом. Однако и в постсоветской ситуации постаревшие лидеры отечественной гуманитарии вынуждены были после недолгой паузы выступить с новой силой за чистоту прежних идеалов “научности” и “строгости”, против “нового мракобесия” (религиозно-мистической риторики) и “нового варварства” (постструктурализма). Ценностная перспектива, которую эти гиганты утверждают с впечатляющей непреклонностью, - строго дуалистическая перспектива, предполагающая “аварийный режим” функционирования культуры (если вспомнить получивший популярность старый термин А.Ф.Белоусова). И важнейшими антитезами, которые выражают это дуалистическое видение гуманитарной жизни, становятся антитеза “рационализм/иррационализм” (например, у Е.М.Мелетинского) и антитеза “научность/художественность” (наиболее акцентируемая М.Л.Гаспаровым).

Похожая примета

Читайте также: