Ахматова о гумилеве высказывания
Обновлено: 04.11.2024
В записных книжках Анны Ахматовой, которые хранятся в ЦГАЛИ СССР и готовятся ныне к публикации в Ахматовском томе «Литературного наследства», содержится немало записей, касающихся творчества Николая Гумилева и истории их личных взаимоотношений.
Непосредственным толчком к записи своих воспоминаний и размышлений о творческом пути трагически погибшего поэта, мужа, отца ее единственного сына послужило для Ахматовой издание в 1962 году в США первого тома собрания сочинений Н. С. Гумилева под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова.
Осенью 1962 года Ахматова набрасывает планы своих записок о Гумилеве которые сразу же (как это часто бывало в ее работе над автобиографическими и мемуарными произведениями) перерастают сначала в отрывочные наброски, а затем в более развернутые заметки или очерки. К сожалению, эти заметки остались незавершенными. Все они носят первоначальный, черновой характер. Этим объясняются и отдельные повторения в их тексте . Вместе с тем, как нетрудно убедиться, в публикуемых заметках содержится четкая, выношенная и совершенно оригинальная ахматовская концепция творчества Николая Гумилева, во многом решительно расходящаяся с концепцией его зарубежных издателей. Историко:культурное значение этих записок, в которых Анна Ахматова выступает и как главная героиня ранней лирики Гумилева, и как непосредственная участница литературного процесса 10:х годов, и, наконец, как его проницательная и высококомпетентная исследовательница, думается, невозможно переоценить.
В тексте своих записок Ахматова цитирует произведения Гумилева по памяти и иногда не совсем точно. Впрочем, в ряде случаев она, может быть, приводит не дошедшие до нас ранние варианты гумилевских произведений.
Настоящая публикация носит выборочный и предварительный характер. Примечания по условиям издания сведены к минимуму. Развернутый научный комментарий будет дан при полном издании записных книжек Анны Ахматовой в упомянутом томе «Литературного наследства».
Подготовка текста К. Н. Суворовой. Вступительная заметка, составление и примечания В. А. Черных.
I. Два акростиха 1911 1 . То же в сне Адама про Еву. Она — двоится. Но всегда чужая. Это в общем плане, но уже приложено к А<хмматовой>. Вечная борьба. Сравни с «Жемч<угами>» (Цитаты).
II. Посвящ<ение> «Русалки». Автограф 2 .
III. На даче Шмидта сжег рукопись пьесы «Шут короля Батинволя» за то, что я не захотела его слушать 3 .
IV. Тема — Гумилев и царскоселы (Вс. Рождественский, Оцуп и т. д.).
V. Поздние воспоминания («Эзбекие» и «Память»).
VI. Мое первое письмо в Париж.
Что это — снова угроза Или мольба о пощаде?
VII. Глухонемые не демоны, а литературоведы 4 , совершенно не понимают, что они читают, и видят Парнас и Леконт де Лиля там, где поэт истекает кровью (Вяч. Иванов и Брюсов). Я согласна, что в «Дворце великанов» трудно угадать Царск<осельскую> башню, с кот<орой> мы (я и Коля) смотрели, как брыкался рыжий кирасирский конь, а седок умело его усмирял, что в ненюфарах «Озер» не сразу рассмотришь желтые кувшинки в пруду между Ц<арским> С<елом> и Павловском, что только говоря об Анненск<ом>, Г<умилев>, уже поэт-акмеист, осмелился произнести имя своего города, кот<орый> казался ему слишком прозаичным и будничным для стихов (см. «Путь конкв<истадоров>» и «Ром<антические> цветы»), но ощущение, но трагедия любви — очевидна во всех юных стихах Г<умиле>ва. Героиня так же зашифрована, как и пейзаж — иначе и быть не могло. Ее первый портрет:
У той жены всегда печальной
Глаза являют полутьму. 5
И в солнца ткань облачена,
Она великая святыня.
И она же девичий труп в песне певца, она же та, кто отказалась идти за чародеем, и «Невеста дьявола», и та, кому отдан волшебный перстень с рубином — «за неверный оттенок разбросанных кос». Это ее он обещает взять на вершины и показать ей величье мира («Ты, для кого сбирал я на Леванте. »). И страшен <разбросанный> сумрак волос (Анна Комнена). Она же Русалка «Пути конк<вистадоров>» («У русалки чарующий взгляд /У русалки печальные очи. » Ср. Анна Комнена: «Но очи унылы/Как сумрак могилы. »). В 10-м году привез в подарок «Бал<ладу>»:
Тебе, подруга, эту песнь отдам,
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты нежа и карая.
(Ср. с стих<отворением> «Она» — «учиться светлой боли. ».)
Следующий период — страшные стихи в «Чужом небе»: «И тая в глазах. » — (прислал с дороги в Африку).
Дальше «Канатная плясунья», «Маргарита», «Отравительница». Он сначала только лечил душу путешествиями и стал настоящим путешественником (13-й г<од». Всё (и хорошее, и дурное) вышло из этого чувства — и путешествия и дон-жуанство. В 1916 г., когда я жалела, что все так странно сложилось, он сказал. «Нет, ты научила меня верить в Бога и любить Россию».
Гумилев
1) Автограф «Русалки» (1904).
2) Отчего не сказано, что парижск<ие> «Ром<антические> цветы» посвящены мне (цитата из письма Брюсову). Это же посвящ<ение> повторено в «Жемчугах» (1910 г.).
3) Зачем жалеть об отсутствии мемуаров врагов (Волошин, Кузмин), а не друзей (Лозинский, Зенкевич. ).
4) Как можно придавать значение и вообще подпускать к священной тени мещанку и кретинку А. А. <Гумилеву> 6 , кот<орая> к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа. Единственным близким человеком в доме для Н<иколая> С<тепановича> была мать. Об отце он вообще никогда не говорил, над Митей открыто смеялся и так же открыто презирал <. >.
5) О радостях земной любви (посвящение мне) 7 .
6) Отчего выпали все приезды Н<иколая> С<тепановича> ко мне (Киев, Севастополь, дача Шмидта, Люстдорф) из Парижа и Петербурга.
7) Отчего выпали: Таня Адамович (1914?-1916), Лариса Рейснер (1916-1917), Арбенина (1920) и др.
Но этому не приходится удивляться, если этой бойкой шайке удалось изъять из биографии Н<иколая> С<тепановича> даже меня. В данном случае мне жаль Гумилева как поэта. Все начало его творчества оказывается парижской выдумкой («поражает безличностью» и т. д. И это всерьез цитирует якобы настоящий биограф в 1962 г.), а это стихи живые и страшные, это из них вырос большой и великолепный поэт. Его страшная сжигающая любовь тех лет выдается за леконт-де-лилевщину (см. отзывы о Г<умилеве> Брюсова и Иванова), и биограф через полвека выдает это как факт непререкаемый. Неужели вся история литературы строится таким манером?
5) * В никаких цирковых программах я не участвовала (1911-1912; летом 1913 г. Г<умилев> был в Африке), верхом не ездила (в 1912 донашивала ребенка), а когда все в Подобине или в Дубровке валялись на сеновале, м<ожет> б<ыть> раза два я демонстрировала свою гибкость. У Веры Ал<ексеевны Неведомской> был, по-видимому, довольно далеко зашедший флирт с Н<иколаем> С<тепановичем>, помнится, я нашла не поддающееся двойному толкованию ее письмо к Коле, но это уже тогда было так не интересно, что об этом просто не стоит вспоминать.
6) Ездить верхом не умел. Конечно, в 1911-12 гг. ездить верхом не умел, но в маршевом эскадроне Улан<ского> полка осенью 1914 г. (деревня Наволоки около Новгорода) он, по-видимому, все же несколько научился это делать, так как почти всю мировую войну провел в седле, а по ночам во сне кричал: «По коням!» Очевидно, ему снились ночные тревоги, и второй Георгий получил за нечто, совершенное на коне <. >.
Почему нигде и никогда я не прочла, что развод попросила я, когда Н<иколай> С<тепанович> приехал из-за границы в 1918 <г.>, и я уже дала слово В. К. Ш<илейко> быть с ним (Об этом я рассказывала М. А. З<енкевичу> на Серг<иевской ул.>, 7. См. в его романе 1921 г.)
Почему этим якобы грамотеям не приходит в голову отметить тот довольно, по-моему, примечат<ельный> факт, что на моих стихах нет никакого влияния Г<умиле>ва, несмотря на то, что мы были так связаны, а весь акмеизм рос от его наблюдения над моими стихами тех лет, так же как над стихами Мандельштама. Георгий Иванов даже позволяет себе выдумывать прямую речь Гумилева («Петер<бургские> зимы») по этому поводу.
Что Н<иколай> С<тепанович> не любил мои ранние стихи — это правда. Да и за что их можно было любить! — Но, когда 25 марта 1911 г. он вернулся из Аддис-Абебы и я прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», он сразу сказал: «Ты — поэт, надо делать книгу». И если бы он хоть чуть-чуть в этом сомневался, неужели бы он пустил меня в акмеизм? Надо попросту ничего не понимать в Гумилеве, чтобы на минуту допустить это. Оно, впрочем, так и есть. Примерно половина этой достойной шайки (Струве. ) честно не представляет себе, чем был Г<умиле>в; другие, вроде Веры Невед<омской>, говоря о Гумилеве, принимают какой-то идиотский покровительственный тон; третьи сознательно и ловко передергивают (Г. Ив<ано>в>) <. >. А все вместе это, вероятно, называется славой. И не так ли было и с Пушкиным, и с Лермонтовым. Гумилев — поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк. Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы. Это он сказал: «На тяжелых и гулких машинах. » 8 — и еще страшнее («Орел»), «Для старцев все запретные труды. » и, наконец, главное: «Земля, к чему шутить со мною. »
Царское Село в стихах Н<иколая> С<тепановича> как будто отсутствует. Он один раз дает его как фон к стихотворению «Анненский» («Последний из царскосельских лебедей». Сам царскосельским лебедем быть не хочет).
Однако это не совсем так. Уже в поэмах «Пути конквистадоров» мелькают еще очень неуверенной рукой набросанные очертания царскосельских пейзажей и парковая архитектура (павильоны в виде античных храмов). Но все это не на¬звано и как бы увидено автором во сне: не легче узнать во «дворце великанов» — просто башню-руину у Орловских ворот. Оттуда мы действительно как-то раз смотрели, как конь золотистый (кирасирский) «вставал на дыбы».
Еще царскосельское впечатление (как мне сказал Гумилев):
Был вечер тих. Земля молчала, Едва вздыхали цветники, Да от зеленого канала, Взлетая, реяли жуки. А это где-то около Большого Каприза и на пустыню Гоби мало похоже. Третье — в стихотворении «Озера». «Печальная девушка» — это я. Написано во время одной из наших длительных ссор. Н<иколай> С<тепанович> потом показывал мне это место. Ненюфары, конечно, желтые кувшинки, а ивы действительно были. Ц<арское> С<ело> было для Н<иколая> С<тепановича> такой унылой низменной прозой.
Две мои фотографии в царскосельск<ом> парке (зимняя и летняя) в 20-х годах сняты на той скамейке, где Н<иколай> С<тепанович> впервые сказал мне, что любит меня (февраль. ).
Маргарита
Мне в юности приснился странный сон, будто кто-то (правда, не помню кто) мне говорит: «Фауста вовсе не было — это всё придумала Маргарита. А был только Мефистофель. » Не знаю, зачем снятся такие страшные сны, но я рассказала мой сон Н<иколаю> С<тепановичу>. Он сделал из него стихи. Ему была нужна тема гибели по вине женщины — здесь сестры.
Сейчас, как читатель видит, я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «Тот другой» («И как преступен он, суровый. »), который «положит посох, улыбнется и просто скажет: ,,Мы пришли"». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925-1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<умиле>ва. Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Н<иколая> С<тепановича> во сне, и он просил меня об этом (1924. Казанская, 2).
9 мая <1963 г.>. День Победы.
Я совершила по этой поэзии долгий и страшный путь и со светильником и в полной темноте, с уверенностью лунатика шагая по самому краю. Сама я об этом не писала ни тогда, ни потом (кроме двух стихотворений — одно даже напечатано) ** , но описанию домашних ночных страхов царск<осельского> дома посвящена одна из семи «Ленинградских элегий» — 1921 г. («В том доме было очень страшно жить. »).
Я знаю главные темы Гумилева. И главное — его тайнопись.
В последнем издании Струве отдал его на растерзание двум людям, из которых один его не понимал (Брюсов), а другой (Вяч. Иванов) — ненавидел. Мне говорят, что его (Гл. Струве) надо простить, потому что он ничего не знает. Я тоже многого не знаю, но в таких случаях избегаю издавать непонятный мне материал <. >.
5 авг<уста 1963 г.>.
Самый непрочитанный поэт
(продолжение)
Невнимание критиков (и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не названа. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечательный поэт, творец «Памяти», «Шестого чувства», «Трамвая» и т<ому> п<одобных> стихотворений. Фразы вроде «Я люблю только „Огненный столп"», отнесение стих<отворения> «Рабочий» к годам Революции и т. д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день.
<Июль 1965 г.>
<. > И не только от несчастной любви (как мы видели выше), но и от литературных неудач и огорчений Гумилев лечился путешествиями. К сожалению, даже такие явные вещи недоступны для наших исследователей. А все-таки, когда пишешь о стихах, следует заниматься и столь элементарным их подтекстом, а не только тупо повторять, что Г<умиле>в — ученик Брюсова и подражатель Леконт де Лиля и Эредиа.
Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и «Волшебная скрипка» перерастает в «Гондлу». Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все «Ром<антические> цветы»), а война была для него эпосом, Гомером. И когда он шел в тюрьму, то взял с собой «Илиаду».
А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов («Эзбекие», цитата). И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той «золотой двери», которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913 <году>, признался, что «золотой двери» нет. Это было страшным ударом для него (см. «Пятист<опные> ямбы»).
<. >Разумеется, из этих двух страниц, которые я написала сегодня, можно сделать не очень тонкую книжку, но это я предоставляю другим, напр<имер>, авторам диссертаций о Гумилеве, кот<орые> до сих пор пробавляются разговорами об ученичестве у Брюсова и подража<нии> Леконт де Лилю и Эредиа. И где это они видели, чтобы поэт с таким плачевным прошлым стал автором «Памяти», «Шестого чувства» и «Заблудившегося трамвая», тончайшим ценителем стихов («Письма о русской поэзии») и неизменным best-seller'ом, т<о> е<сть> его книги стоят дороже всех остальных книг, их труднее всего достать. И дело вовсе не в том, что он запрещен — мало ли кто запрещен.
По моему глубокому убеждению, Г<умилев> поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразум<ению> оставшийся автором «Капитанов» (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, — ненавидел.
Примечания:
* Ошибка в нумерации авторская.
** «И когда друг друга проклинали. » и «Пришли и сказали: «Умер твой брат». ». (Прим. А, Ахматовой)
1 Имеются в виду акростихи Гумилева, посвященные Анне Ахматовой: «Аддис-Абеба, город роз. » и «Ангел лег у края небосвода. ».
2 Автограф стихотворения Гумилева «Русалка» (1904) с посвящением Анне Андреевне Горенко сохранился в собрании Ю. Г. Оксмана в ЦГАЛИ.
3 Гумилев навестил А. Горенко на даче Шмидта под Севастополем летом 1907 года.
4 Иронически обыгрывается название сборника стихотворений М. А. Волошина «Демоны глухонемые».
5 Здесь и далее Ахматова цитирует стихи из ранних сборников Гумилева «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908).
6 А. А. Гумилева (урожд. Фрейганг), жена старшего брата Н. С. Гумилева — Дмитрия.
7 «Радости земной любви» — цикл новелл Гумилева, опубликованный в 1908 году.
8 Здесь и далее цитируются стихи из сборников Гумилева «Костер» (1918) и «Огненный столп» (1921).
Читайте также: