За неимением гербовой пишем на простой откуда цитата

Обновлено: 07.11.2024

ПРОСТ, КАК ТРИ // КОПЕЙКИ / РУБЛЯ — присл. 1. Несложное, простое дело. 2. Глупый, недалекий человек. Простая: За неимением гербовой пишут на простой погов. Когда невозможно что либо сделать по высшему классу, приходится упрощать … Толковый словарь современных разговорных фразеологизмов и присловий

Первая мировая и гражданская войны — За неимением гербовой, как известно, пишут на простой. За неимением танков бронируют тракторы. В настоящей монографии автор рассказывает историю создания бронетракторов в России. Первая часть … Энциклопедия техники

Следующая цитата

1) "При отсутствии гербовой, пишем на простой": Это было связано с тем, что гербовая бумага означала бОльшее уважение.
2) "При отсутствии простой, пишут на гербовой": В канцеляриях бумага была платной, гербовая же стоила дороже простой, чем и пользовались нечестные "конторщики", делая вид, что обычная (дешевая) бумага уже кончилась.

Остальные ответы

Незнаю, но по моему на оборот! При отсутствии гербовой, пишем на простой!

Работал я в госучреждениии в начале 90-х. Начальник у меня был большой дока в этом вопросе. В наличии было несколько видов бумаги: черновики, серая, белая, фирменные бланки простые, гербовые. Конкретный лист для письма он выбирал лично и любил пояснять почему. Гербовую экономил.
Я запомнил хороший совет - если под подписью дата стоит - значит тебя уважают. Сам на письмах это замечаю и стараюсь дату проставлять.

Ге́рбовая бума́га — специальная бумага с изображением государственного герба, продаваемая правительством, на которой писались всевозможные договоры и оформлялись сделки между частными лицами и организациями.
В Российской империи со времён Петра Великого, ряд договоров и сделок (оговоренные императорским указом) считались имеющими юридическую силу только в том случае, если оформлены на гербовой бумаге. Покупка такой бумаги заменяла собой уплату пошлины в императорскую казну.

Следующая цитата

Адъютант его превосходительства

Весна в тысяча девятьсот девятнадцатом году началась сразу, без замо­розков.

Уставший за две трудные, продутые сквозняками Рады и Директории зимы Киев вдруг повеселел, наполнился шумом и гомоном людских голосов. В до­мах пооткрывались крепко заколоченные форточки. И все пронзительней и явственней повеяло каштановым запахом.

Выйдя из вагона, Павел Кольцов понял, что приехал прямо в весну, что фронтовая промозглость, пронизывающие до костей ветры, орудийный гул и госпитальные промороженные стены – все это осталось там, далеко позади. Некоторое время он растерянно стоял на шумном перроне, глядя куда-то по­верх голов мечущихся мешочников, и они обтекали его, как тугая вода об­текает камень. Он стоял и жадно вдыхал чуть-чуть горьковатый, влажный от цветения воздух.

Город удивил Павла пестротой и беспечностью. Сверкали витрины роскош­ных магазинов, мимо которых сновали молодые женщины в кокетливых шляп­ках. За прилавками многочисленных ларьков стояли сытые, довольные люди. Из ресторанов и кафе доносились звуки веселой музыки.

По Владимирской, украшенной, словно зажженными свечами, расцветающими каштанами, неспешными вереницами тащились извозчики: одни – к драмати­ческому театру, другие – к оперному. Сверкнул рекламой мюзик-холл. На углу Фундуклеевской Кольцов сошел с трамвая и, спустившись к Крещатику, сразу попал в шумный водоворот разношерстной толпы. Кого только не вып­леснула на киевские улицы весна девятнадцатого года!

Высокомерно шествовали господа действительные, титулярные и надворные советники, по-старорежнмному глядя неукоснительно прямо перед собой; благодушно прогуливали своих раздобревших жен и привядших в военной раструске дочерей российские помещики и заводчики, прохаживались делови­то, поблескивая перстнями, крупные торговцы. Тут же суетились в клетча­тых пиджаках бравые мелкие спекулянты, жались к подъездам раскрашенные девицы с застывшими зазывными глазами. С ними то нехотя, с ленцой, то снисходительно, по-барственному, перебрасывались словами стриженные «под ежик» мужчины в штатском, но с явной офицерской выправкой.

Вся эта публика в последние месяцы сбежалась со всех концов России в Киев к «щирому» гетману Скоропадскому под защиту дисциплинированных гер­манских штыков. Но и незадачливый «гетман всея Украины», и основательные германцы, и пришедшие им на смену петлюровцы в пузырчатых шароварах не усидели, не смогли утвердиться в Киеве, сбежали. Одни – тихо, как гер­манцы, другие – лихо, с надрывом, с пьяной пальбой, как петлюровцы. А те, кто рассчитывал на их надежную защиту, остались ничейными, никому не нужными и вели теперь странное существование, в котором отчаяние сменя­лось надеждой, что это еще не конец, что еще вернется прежняя беспечаль­ная жизнь – без матросов, без продуктовых карточек, – что вызываю­ще-красные знамена на улицах – все это временно, временно…

Кольцову казалось, что он попал на какой-то странный рынок, где все обменивают одну новость на другую. Он брезгливо шел по самому краю тро­туара, сторонясь этих людей. Взгляд его внимательных, слегка сощуренных глаз то и дело натыкался на вывески ресторанов, анонсы варьете, непри­вычные еще афиши синематографа. В «Арсе» показывали боевик «Тюрьма на дне моря» с великолепным Гарри Пилем в заглавной роли. «Максим» огромны­ми, зазывными буквами оповещал, что на его эстраде поет несравненная Ве­ра Санина. В варьете «Шато» давали фарс «Двенадцать девушек ищут приста­нища». На углу Николаевской громоздкие, неуклюжие афиши извещали о том, что в цирке начался чемпионат французской борьбы, и, конечно, с участием всех сильнейший борцов мира. Кондитерская Кирхейма гостеприимно пригла­шала послушать чудо двадцатого века – механический оркестрион.

Вся эта самодовольная крикливость, показная беспечность раздражали Кольцова. Они были неуместны, более того – невозможны в соседстве с той апокалипсической разрухой, которой была охвачена страна, рядом с огнен­ными изломами многочисленных фронтов, где бились и умирали в боях с бе­лыми армиями и разгульными бандитами разных батьков бойцы революции; ря­дом с холодными и сидящими на осьмушке хлеба городами, как Житомир, где Кольцов совсем недавно лежал в госпитале. Нет, он никогда не забудет этою прифронтового города, в котором давно уже не было ни хлеба, ни электричества, ни керосина и растерянные люди деловито, никого не таясь, разбирали на дрова плетни, сараи и амбары. Всю ночь напролет стояли у магазинов молчаливые, длинные, продрогшие очереди, так похожие на похо­ронные процессии.

Но именно там, в не раз расстрелянном пулеметами белых Житомире, – Кольцов явственно почувствовал это сейчас, – именно там шла настоящая жизнь страны, собравшей все свои силы для невероятной по напряжению схватки, а эта разряженная, беспечно самодовольная толпа, бравурная му­зыка – все это казалось не настоящим, а чем-то вроде декорации в фильме о прошлом, о том, чего давно уже нет и что вызвано к жизни больной фан­тазией режиссера. Едва закончатся съемки – погаснут огни, прервется му­зыка, унесут афиши и разбредутся усталые статисты…

Не доходя до Александровской площади, Кольцов увидел освещенную вы­веску гостиницы «Европейская». В холле гостиницы толпились обрюзгшие дельцы и женщины в декольтированных платьях. Застекленная дверь вела в ресторан.

Кольцов подошел к портье, спросил комнату.

– Все занято. – Портье сокрушенно развел руками. – Ни в одной гости­нице места вы не найдете. Жильцы сейчас постоянные. – Он ощупал взглядом перетянутый ремнями портупеи френч Кольцова: – Вы ведь военный? Тогда вам нужно на Меринговскую, в комендатуру. Это недалеко. Там вам помогут.

На Меринговской, в городской комендатуре, все устроилось просто. Де­журный выписал Кольцову направление в гостиницу для военных.

Было уже совсем поздно, когда Кольцов разыскал на Подоле Кирилловскую улицу и на ней двухэтажный дом, оборудованный под гостиницу.

Одноногий, на култышке, служитель записал его в журнал для приезжих и после этого показал комнату. Кольцов потушил свет и лег, но заснуть дол­го не мог. Разбуженная новизной обстановки память перенесла его в прош­лое – в Севастополь. Ясно предстал перед глазами маленький, похожий на забытую на берегу лодчонку домик, в котором он вырос. Небольшая, чисто прибранная горница, заткнутые под стволок ссохшиеся пучки травы, вобрав­шей в себя запахи степи, гор и моря, и сам стволок, потемневший от вре­мени, потрескавшийся, похожий на старую кость. И еще виднелись веселые ситцевые занавески, которые отбрасывали на пол причудливые узоры. Это были узоры его детства.

Из кухоньки доносятся привычные домашние звуки: мягкие шаги, осторож­ное позвякиванне посуды – это мама уже давно встала и неутомимо хлопочет у плиты. И все было как будто наяву – и звуки, и запахи родного дома, такие добрые и такие далекие…

Где-то за полночь мысли Павла стали путаться, набегать друг на друга, и он уснул А проснулся от гула за окнами гостиницы. По улице ехали гру­женые повозки, шли толпы людей.

В Киеве, как ни в одном городе, много базаров: Сенной, Владимирский, Галицкий, Еврейский, Бессарабский. Но самое большое торжище – на Подоле. Площадь за трамвайным кольцом и прилегающие к ней улицы заполняли толпы осторожных покупателей, отважных перекупщиков и бойких продавцов. Здесь можно было купить все – от дверной ручки и диковинного граммофона до ис­тертых в седле брюк галифе и меховой шубы, от сушеной воблы до шоколада «Эйнем». Люди суматошно толпились, торговались до хрипоты, истово хлопа­ли друг друга по рукам, сердито расходились, чтобы снова вскоре сойтись.

Следующая цитата

За неимением лучшего, довольствуются тем, что есть.

  • ⚜ На нет и суда нет
  • ⚜ Где то взять, чего нет
  • ⚜ Чего нет, того негде взять
  • ⚜ Где нет, там и без нас чисто

Г ербовая — это бумага с государственным гербом, предназначенная для официальных документов.

Говорят когда возникает необходимость обойтись упрощённым вариантом чего-либо.

За неимением гербовой, пишут на простой — за неимением лучшего, довольствуются тем, что есть.

— Я бы хотел увидеть начальника, но раз его нет, поговорю и с вами. За неимением гербовой пишут на простой, — вздохнул посетитель.

Читайте также: