В очередь сукины дети цитата из фильма какого
Обновлено: 06.11.2024
«Сукины дети» — трагикомедия Леонида Филатова 1990 года.
— Боря, никогда не говорите «в этой стране». Вы так мало похожи на иностранца…
— А что вас покоробило, Андрей Иваныч? Непатриотичный оборот? Извините, но вы, кажется, человек свободных взглядов, сами отсидели 11 лет.
— Боря, вы с такой лёгкостью говорите «отсидели», как будто Андрей Иваныч ногу себе отсидел.
Как нетонко! Понимаете, я — существо ажурное. Меня вербовать надо было бережно. А жаль! Жаль, вы были в сантиметре от успеха.
— О! Девки! Мы уже раздеваемся при них! Молодой человек, да вы заходите к нам-то! А то вам оттуда плохо видно…
— Чего-чего? А-а, хе-хе… Ну, Нинка, ты глупая: нужны ему твои сиськи! У него тут дел посерьёзнее. Он тут контрреволюцию ищет. Правда, Шурик?
— Я не Шурик, я Евгений. А если быть совсем точным, то Евгений Александрович.
— Иди ты! У тебя, поди, ведь и фамилия есть? Но всё равно ты Шурик. Все вы, Евгений Александрович, Шурики!
А вы меня не пугайте, гражданин начальник! Я пуганый! Не такие пугали! Ништяк. Оклемался.
— Скажите, у артистов существуют… ну… хоть какие… представления о…
— О целомудрии?! Ну конечно же, существуют. Правда, несколько своеобразные.
— Ну хорошо, и что вы будете делать с фотографиями? Отошлёте в газету «Правда»?
— Почему обязательно в «Правду»? Есть другие правдивые газеты. Например, «Humanite».
Вы чё, тёлки? Дома несчастье какое или так, с голодухи?
Господа, только без жлобства! Ввиду голодовки торт сделан из папье-маше. Поэтому поступим как в советском кино: сделаем вид, что поели, и вытрем губы салфеткой. Салфетки тоже воображаемые.
— Нет, ну мы же апеллируем не к начальству, а к общественности. Страна нас услышит.
— Какая страна?!
— Какая есть…
Когда по заднице у вас бегают мурашки, а вы говорите им «цыц!» и они исчезают — это большое человеческое счастье. Поверьте мне, старому зэку.
Следующая цитата
А вот по глазам — тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.
То есть, он говорил? Это еще не значит быть человеком.
– Хочу предложить вам взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?
– Не хочу.
– Почему, собственно, вам не нравится театр?
– Да дурака валяние. Разговаривают, разговаривают. Контрреволюция одна.
— Мы, управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.
— Кто на ком стоял?
Взять всё, да и поделить.
Вот всё у вас как на параде. Салфетку — туда, галстук — сюда. Да "извините", да "пожалуйста-мерси". А так, чтобы по-настоящему, — это нет.
- Бить будете, папаша?
– В спальне принимать пищу, в смотровой читать, в приёмной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан.
Похабная квартирка.
– Да что вы всё. То не плевать. То не кури. Туда не ходи. Что уж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даёте?!
Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему.
— Знаете ли, профессор, если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.
— А за что?
— Вы ненавистник пролетариата!
— Да, я не люблю пролетариата.
– Это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?
– Нас.
– Боже, пропал калабуховский дом!
- Швондера я собственноручно сброшу с лестницы, если он еще раз появится в квартире профессора Преображенского.
- Прошу занести эти слова в протокол!
— Как же вам угодно именоваться?
— Полиграф Полиграфович.
— Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
— Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош.
— Ничего подобного! На нем есть теперь калоши и эти калоши мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года.
Завтра я тебе устрою сокращение штатов.
Где же я буду харчеваться?
Желаю, чтобы все!
— Во-первых, мы не господа!
— Во-первых, вы мужчина или женщина?
Следующая цитата
— Что-то вы меня больно утесняете, папаша.
— Что?! Какой я вам папаша! Что это за фамильярность? Называйте меня по имени-отчеству.
— Да что вы всё: то не плевать, то не кури, туда не ходи. Чисто, как в трамвае. Чего вы мне жить не даёте? И насчет «папаши» — это вы напрасно. Разве я просил мне операцию делать? Хорошенькое дело: ухватили животную, исполосовали ножиком голову. А я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить.
Следующая цитата
«Соба́чье се́рдце» — советский фильм 1988 года, экранизация одноимённой повести Михаила Булгакова.
Чу-чу-чу! Стучат, стучат копыта.
Чу-чу-чу! Ударил пулемёт!
Белая гвардия наго́лову разбита,
А Красную армию никто не разобьёт!
Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь?
Шарик: Я красавец! Может, неизвестный собачий принц — инкогнито. Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно — откуда, спрашивается?
Шарик: Дворники из всех пролетариев — самая гнусная мразь.
«Нигде, кроме…» такой отравы не получите, как «…в Моссельпроме!».
Да вас нельзя узнать, голубчик.
Мы одни, профессор? Это неописуемо.
О, 25 лет, клянусь Богом, ничего подобного. Последний раз — в Париже, на Рю Де Ла Пэр…
Шарик: Похабная квартирка… Но до чего ж хорошо!
Я Вам, сударыня, вставлю яичники… обезьяны.
— Вы ко мне?
— Спокойно, товарищ!
— Мы к Вам, профессор — и вот по какому делу!
— Вы напрасно, господа, ходите без калош: во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
— Во-первых, мы не господа!
— Во-первых, Вы мужчина или женщина?
— Какая разница, товарищ?!
— Я женщина!
— В таком случае можете оставаться в кепке. А Вас, милостивый государь, попрошу снять Ваш головной убор.
— Я Вам не милостивый государь!
— Я — Швондер, она — Вяземская, товарищ Пеструхин и товарищ Жаровкин.
— Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдор-Палыча Саблина?
— Нас!
— Боже, пропал дом… что будет с паровым отоплением.
— Мы к Вам, профессор, вот по какому делу! Мы, управление нашего дома, пришли к Вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома!
— Кто на ком стоял. Потрудитесь излагать Ваши мысли яснее.
Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я не Айседора Дункан!
— Пётр Александрович! Ваша операция отменяется! Равно, как и все другие операции! Я прекращаю работу в Москве и вообще в России. Сейчас ко мне вошли четверо — среди них одна женщина, переодетая мужчиной, двое мужчин, вооружённых револьверами, — и терроризировали меня. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать! Поэтому я прекращаю свою деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи! Ключи могу передать Швондеру, пусть он оперирует. Но только одно условие: как угодно, что угодно, когда угодно, но чтоб это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог даже подойти к двери моей квартиры! Окончательная бумажка! Фактическая! Настоящая! Броня! Чтоб моё имя даже не упоминалось! Я для них умер!
— Передайте трубку… Швондеру.
(уверенно) Да, я слушаю! Председатель домкома Швондер! (после ответа, потрясённо оглядев товарищей) Так! Так… мы же действовали по п-правилам… так! У профессора и так исключительное положение. Мы знаем об его работах! Целых пять комнат хотели оставить.
Это какой-то… позор.
— Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу…
— Виноват, Вы сию минуту хотите открыть дискуссию?
— Я понимаю Вашу иронию, профессор. Мы сейчас уйдём! Но я, как заведующий культотделом нашего дома…
— Заведующая…
— Заведующая… предлагаю вам взять несколько журналов — в пользу детей Германии! По полтиннику штука!
— Нет, не возьму.
— Но почему Вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Германии?
— Сочувствую.
— А, полтинника жалко?!
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.
— Знаете ли, профессор… Если бы Вы не были европейским светилом и за Вас не заступились бы самым возмутительным образом, Вас следовало бы арестовать!
— За что.
— А Вы не любите пролетариат!
— Да. Я не люблю пролетариат.
— Доктор Борменталь, оставьте икру в покое. И послушайте моего доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
— Новоблагословенная?
— Бог с Вами, голубчик! Дарья Петровна сама отлично готовит водку.
— Не скажите, Филипп Филиппыч. Все утверждают, что новая - очень приличная. Тридцать градусов.
— А водка должна быть сорок градусов, а не тридцать — это во-первых. А во-вторых, Бог знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придёт в голову?
— Всё, что угодно.
— И я того же мнения.
— О! А теперь, Иван Арнольдыч, мгновенно вот эту штучку! Если Вы мне скажете, что это плохо, Вы мой кровный враг на всю жизнь. Это плохо? Плохо? Ответьте, уважаемый доктор!
— Это бесподобно.
Заметьте, Иван Арнольдыч: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.
— …А если Вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет: не говорите за обедом о большевизме и медицине. И — Боже Вас сохрани — не читайте до обеда советских газет.
— Гм… Да ведь других нет!
— Вот никаких и не читайте. Я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике — и что же Вы думаете? Те мои пациенты, которых я заставлял читать «Правду», теряли в весе. Мало этого — пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетённое состояние духа. Да.
Суровые годы уходят
Борьбы за свободу страны.
За ними другие приходят —
Они будут тоже трудны…
— … Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу: вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и так далее.
— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппыч! Они теперь резко изменились.
— Голубчик! Я уже не говорю о паровом отоплении! Пусть! Раз социальная революция — не надо топить. Но я спрашиваю: почему это, когда это началось, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице?
— И почему это ещё нужно, чтобы до сих пор ещё запирать калоши и приставлять к ним солдата, чтобы их кто-нибудь не стащил?
— Почему убрали ковёр с парадной лестницы? М-м? Что, Карл Маркс запрещает держать на лестницах ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд дома на Пречистенке нужно забить досками, а ходить кругом, вокруг, через чёрный вход? Кому это нужно?
— И почему это пролетарий не может снять свои грязные калоши внизу, а пачкает мрамор?!
— Да у него ведь, Филипп Филиппыч, и вовсе нет калош!
— Ничего похожего! На нём теперь есть калоши — и это калоши мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 17-го года! Спрашивается, кто их попёр? Я? Не может быть! Буржуй Саблин? Сахарозаводчик Полозов? Да ни в коем случае. Это сделали как раз вот эти самые… певуны! Да хоть они бы снимали их на лестнице!
— Какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество, дай Бог памяти, тухло в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет два раза в день?
— Разруха, Филипп Филиппыч.
— А что означает эта Ваша «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая вышибла все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе не существует, доктор. Что Вы подразумеваете под этим словом, а? А это вот что: когда я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной у меня начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат: «Долой разруху!» — я смеюсь. Ей-Богу, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он выбьет из себя все эти, понимаете, галлюцинации и займётся чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя, дорогой доктор. Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то иностранных оборванцев.
Мы сегодня ничего делать не будем: во-первых, кролик издох, а во-вторых, в Большом — «Аида». А я давно не слышал. Помните дуэт? (напевает) Ко второму акту поеду!
Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Ошейник всё равно что портфель…
Ножом в сердце. Отлично!
— Значит, Тимофеева, вы желаете озвездить свою двойню…
— Да мне бы имена им дать.
— Ну что ж, предлагаю имена: Баррикада, Бебелина, Пестелина…
— Нет-нет-нет-нет-нет. Нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза. В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи!
Абыр-абыр… абырвалг! Абырвалг! Абырвалг!
Профессор… у него отвалился хвост!
Примус! Признание Америки! Москвошвея! Примус! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Москвошвея! Москвошвея! Пивная! Ещё парочку! Буржуи! Буржуи! Не толкайся, подлец, слезай с подножки! Я тебе покажу, твою мать!
Истинно вам говорю: 4 мая 1925 года земля налетит… на небесную ось!
— В очередь, сукины дети, в очередь!
— Дайте ему селёдки.
Шариков: Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Преображенский: Не плюй на пол!
Шариков: Отлезь, гнида!
Эх, говори, Москва — разговаривай, Рассея!
Эх, яблочко
Ты моё спелое,
А вот барышня идёт —
Кожа белая.
Кожа белая,
А шуба ценная.
Если дашь чего,
Будешь целая.
Эх, яблочко
Да с голубикою!
Подходи, буржуй —
Глазик выколю!
Глазик выколю —
Другой останется,
Чтоб видал, говно,
Кому кланяться!
— Он ещё танцует.
— Танцует.
«Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный, как выражались в гнилом буржуазном обществе, сын. Вот как развлекается наша псевдоучёная буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом. Швондер».
— Что это за гадость? Я говорю о галстуке.
— Чем же гадость? Шикарный галстук. Дарья Петровна подарила.
— Дарья Петровна Вам мерзость подарила. Вроде тех ботинок. Что это за сияющая чепуха?
— Чего я, хуже людей? Подите на Кузнецкий! Все в лаковых!
— Спаньё на полатях отменяется. Понятно? Там женщины!
— Ну уж и женщины, подумаешь! Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши.
— Не сметь Зину называть Зинкой! Понятно? Понятно, я спрашиваю?
— Понятно.
— Значит, так: окурки не бросать, не плевать, с писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется что Вы в темноте её подкарауливаете!
Кто сказал пациенту эд. эп. эп. «Пёс его знает!»? Шо вы, в самом деле?
— Что-то Вы меня больно утесняете, папаша!
— Что? Какой я Вам папаша?! Что это за фамильярность?! Называйте меня по имени-отчеству!
Да что вы все? То не плевать, то не кури, туда не ходи! Чисто как в трамвае! Чего Вы мне жить не даёте!
И насчёт папаши! Это Вы напрасно! Разве я просил мне операцию делать? Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. А я, может, своего разрешения на операцию не давал, а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить.
— Вы изволите быть недовольны что Вас превратили в человека? Может быть Вы предпочитаете снова бегать по помойкам? Мёрзнуть в подворотнях?
— Да что Вы все попрекаете? Помойка, помойка. Я, может, свой кусок хлеба добывал! А если бы я у Вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?
— Филипп Филиппыч! Я Вам не товарищ!
Ну, конечно, уж какие уж мы вам товарищи. Ка-ак же! Где-е же! Мы понимаем-с. Мы в университетах не обучались! В квартирах по пятнадцать комнат — с ванными! — не жили! Только теперь пора бы это оставить! В настоящее время каждый имеет своё право.
— Пальцами блох ловить, пальцами! Не понимаю, откуда Вы их только берёте?
— Да что ж, развожу я их, что ли? Видно, блохи меня… любят.
— Доку́мент, Филипп Филиппыч мне надо.
— Доку́мент? Ччёрте. А может это как-нибудь.
— Это уж извиняюсь. Сами знаете — человеку без доку́ментов строго воспрещается существовать!
— Ведь я запрещал Вам шляться по лестницам!
— Довольно обидные Ваши слова — очень обидные… Что я — каторжный? Как это так — «шляться»?
— Ну и что же он говорит, этот Ваш прелестный домком?
— Вы его напрасно прелестным ругаете! Он интересы защищает!
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи — трудового элемента.
— Вы что же — труженик?
— Да уж известно — не нэпман.
— И как же Вам угодно именоваться?
— Полиграф Полиграфыч!
— Ну ладно, не валяйте дурака.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может!
— Довольно удивительно — когда у Вас в смотровой висит!
— Ну и где?
— Да вот — 4 марта празднуется.
— Да, действительно. В печку его — сейчас же.
— А фамилию позвольте узнать?
— Фамилию? Я согласен наследственную принять.
— А именно?
— Шариков.
Довольно странно, профессор, как это Вы документы называете идиотскими!
— Бить будете, папаша?!
— Тьфу, идиот!
— А так, чтобы по-настоящему — это нет. Мучите сами себя, как при царском режиме.
— А как это — «по-настоящему» — позвольте осведомиться?
— Желаю, чтобы всё.
— Так что же Вы читаете? Робинзона Крузо?
— Эту, как её… переписку Энгельса с этим… как его, дьявола… С Каутским!
Да что тут предлагать? А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить!
Кто убил кошку мадам Поласухер.
— Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице!
— Да она меня по морде хлопнула — у меня не казенная морда!
— А зачем Вы её за грудь ущипнули?
— Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
— У вас все негодяи. Ну, что ж, ну, Швондер дал. Чтоб я развивался.
— Зина! … Там в приёмной… Она в приёмной?
— В приёмной — зелёная, как купорос.
— Да — зелёная книжка!
— Ну, сейчас палить. Она ж казённая, с библиотеки!
— Переписка, называется, Энгельса… с этим… с чёртом… В печку её! Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом же суку.
— Что Вам надо?
— Со Пскова я, странница. Пришла собачку говорящую посмотреть.
До чего вредное животное! Про кота я говорю. Такая сволочь… Оригинал =
— Доктор, ради Бога, съездите с ним в цирк! Только посмотрите - в программе котов нету?
— И как только такую сволочь в цирк допускают, Уу. Оригинал =
— Что же вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков?
— Что ж я, не понимаю, что ли? Кот - другое дело! Слоны. животные полезные!
Делай загадочное лицо, дура!
— Я не господин. Господа все в Париже.
— О! Швондерова работа.
Нет, я этого Швондера в конце концов застрелю.
Где же я буду харчеваться?
Оооооо! Итить твою мать, профессор!! Иди сюда, выпей с нами!
— Кто это такие?
— Они? Они хорошие.
Может, Зинка взяла?
Дарья: (Слышен истошный крик Зины: "Аааа. Помогите. Мама, помогите. ) — Что ж ты делаешь, паразит! Вот, полюбуйтесь, господин профессор на нашего визитёра Телеграфа Телеграфовича! Ну я замужем была, мне всё равно, а Зина — невинная девушка. Хорошо что я проснулась.
Дарья, дело молодое!
— Доктор!
— А вы не имеете пра-ава биться!
— Ладно, ладно! Подождем до утра!
— Борменталь, пусти, куда-а. Я ссам пойду-у.
— Я ему устрою бенефис, когда он протрезвится!
— Филиппыч, ну скажи ему!
Отец был судебным следователем в Вильно.
— Ну так вот — это же дурная наследственность!
…я на свой страх и риск накормлю его мышьяком. Наплевать, что папа — судебный следователь!
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартире номер 5 у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин. Благоволите.
— А если бы мозг Спинозы?
— А на какого дьявола, спрашивается?
Театр — это дуракаваляние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.
Отчего от вас так скверно пахнет?
— Известное дело — по профессии. Вчера котов душили-душили, душили-душили, душили-душили, душили-душили…
— Послушайте, что же вы делаете с этими убитыми котами?
— На польты пойдут! Из них белок делать будут — на рабочий кредит.
Это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приёмной. У него своя квартира есть.
Отчего это у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить этой даме.
— Я на колчаковских фронтах ранен!
Но нельзя же так — с первым встречным… только из-за служебного положения…
У самих револьверы найдутся.
— А как ты знаешь, Полиграфыч, где они прячутся?
— Я их сердцем чую.
Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
— Но позвольте, как же он служил в очистке?
— Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию, если не ошибаюсь.
— «Атавизм»? А-а-а!
— Неприличными словами не выражаться!
Борменталь: А Швондера я собственноручно спущу с лестницы, если он ещё раз появится в квартире профессора Преображенского!
Швондер: Прошу эти слова занести в протокол.
Учти, Егоровна, если будешь жечь паркет в печке, всех выселю.
Это не от недоверия к нам. Они заняты, им мешать не надо.
Шарик: Так свезло мне. Так свезло. Просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царствие ей небесное, старушке. Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживёт. Нам на это нечего смотреть.
Читайте также: