Ты помнишь алеша дороги смоленщины цитаты
Обновлено: 21.11.2024
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Это стихотворение известного фронтового поэта и писателя Константина Симонова, написанное в 1941 году, напомнило мне о боевом пути Николая Никитовича Барматина - жителя одного из окраинных районов Москвы.
Именно под Смоленском он, тогда молодой, необстрелянный курсант, вместе со своими товарищами одногодками принял в 41-м первый свой бой. Кадровый офицер и сегодня не бахвалится геройским прошлым, а говорит о том сражении прямо: «Было страшно».
«Нас 20-летних курсантов школы младших командиров, рассказывает он, - с поезда бросили в пекло боя под Смоленском . Сражение с матёрыми фашистами шло на открытой местности - ни окопов, ни траншей, в руках «драгунка» - винтовка трёхлинейка образца конца 19 века, а с той стороны - шквал автоматных и пулемётных очередей, рёв артиллерии, сверху сыпались бомбы. А ещё в качестве психологического оружия фашисты сбрасывали с самолётов пустые дырявые железные бочки, которые, падая, издавали душераздирающий вой! Это был какой-то ад.
Наша авиация прилетала каждый раз только после того, как немцы сбросят на нас бомбы и дым развеется в поле. Покрутившись в пустом небе, тупорылые истребители улетали - мы им смеялись вслед сквозь слёзы. В других воинских частях ситуация складывалась не лучше. А если б всё было более серьезно организовано, мы, может быть, отстояли Смоленск.
С нашей стороны, захлёбываясь, тарахтело несколько полковых пулемётов. Но это положения уже не спасало - несмотря на большие потери, фашист напирал нахрапом. Мы отступали, теряя убитых. На руках несли истекающих кровью раненных товарищей.
Остановились на берегу реки Вопь. Там держали оборону до последнего, пока не попали в окружение.
Начальник штаба сунул мне в руку обрывок карты:
- Выводи остатки взвода из окружения. Идите на восток».
Во взводе Барматина оставалось 18 бойцов. Командир проявил смекалку при переправе через приток Днепра.
По понтонному мосту шла техника, а пехоту не жаловали: «Перебирайтесь вплавь».
Барматин заметил пустую санитарную машину с красным крестом. Шофёр сидел на её ступеньке схватившись за голову руками и чуть ли не плакал. «Заводи!» - крикнул командир. Через полчаса, забинтовав руки, голову облитыми йодом бинтами, бойцы сели в кузов.
- Ну, давай, давай, скорей проезжай! - махнул флажком регулировщик машине с красным крестом.
Дальше шли ночью - днём не высовывались, потому что все вокруг оккупировали немцы. Солдаты были голодными. Поесть просили у деревенских жителей. Но не все их встречали с хлебом-солью - некоторые ругали:
- Драпаете от немцев? Нас бросаете? Ну и катитесь к чёрту!
Во взводе было 6-8 украинцев. Они так затосковали по «хлибу, салу», что упёрлись - и не с места:
- Ни пидем дальше - и всё! На кой бис нам ваша Москва!
Расстреливать их командир не стал - не захотелось марать руки.
Где они сгинули? Может, примкнули к бандеровской банде, может, и сегодня, помахивая костылями, ратуют на майдане за самостийную Украину, кричат: «Геть, москали!»
«В конце сентября, - вспоминает ветеран, - подошли к своим - к Звенигороду. Остатки взвода встретили сотрудники НКВД. Руки не заламывали, не мордовали, как это сейчас принято показывать в кино, но под следствием мы находились целый месяц. Про украинцев-дезертиров мы им ничего не сказали, а в остальном к нам нельзя было придраться, и они нас с миром отвезли на пункт формирования. Оттуда ребят направили в воинское расположение, которое занимало оборонительные рубежи на подступах к столице».
Командир взвода химзащиты 144 дивизии 612 стрелкового полка участвовал в декабрьском контрнаступлении. Немецкая армия в Подмосковье к тому времени, по его воспоминаниям, была уже деморализована. Легко одетым фашистам, поверившим в гитлеровский блицкриг, сломил хребет тридцатиградусный мороз и свежее пополнение Красной армии. Они, замотанные в какое-то тряпьё, в ужасе откатывались всё дальше. Взвод Барматина сражался вплотную с противником за один из населённых пунктов в районе Бородино. Под Гжатском взводного командира контузило взрывом авиабомбы. Отлежавшись пару недель в госпитале, он снова встал в строй.
Закончил войну Николай Никитович в звании капитана, а всего он прослужил в армии полтора десятка лет - с 1939 по 1954 год.
Сегодня о боевом пути ему напоминают орден Отечественной войны II степени, медали «За отвагу», «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией»…
Следующая цитата
Сурков годами старше: полтора десятка лет разницы в эпоху, когда год может идти за три, и все боевые. Сурков добрался до призывного возраста в 1918 году - и застал кончик Гражданской войны.
"Бараки. Проволока в три ряда. Бетонный мусор крепостных развалин. Идут дожди. Проходят поезда. Три раза в день из Гапсала на Таллин".Так события воспроизведены поэтом.
А вот как агитатором-пропагандистом, который, по собственному признанию Суркова, несколько мешал в его душе поэту, ибо соблазнял слишком простыми и ясными решениями. Советская власть открыла путь в поэзию, но прежде провела по маршрутам все той же науки ненависти: рядовой агитпропа, избач, уездный селькор, волостной стенгазетчик, борец с кулачеством, самогонщиками и хулиганьем, рядовой политпросвета, редактор комсомольской газеты, активист Пролеткульта.
Симонов в эту пору - усилиями отчима (отец, генерал царской армии, погиб на фронте) становится в ряды курсантов советского военного училища. От отчима с раннего детства - солдатский образ жизни: мыл пол. чистил картошку. опаздывать нельзя. возражать не полагается. данное слово надо держать. ложь, даже самая маленькая, презренна.
Правда - в стихах. Стихи - о грядущей войне. Сорок первый год все ближе.
Он-то и сделает Симонова великим поэтом .
Я помню, как это было. Эвакуация. Отец на фронте. Мать и тетка (подрабатывавшая машинисткой) смотрят листик из машинки и утирают слезы. Уловив момент, тайком смотрю, что за листик. Третья (или четвертая) копия. Но прочесть можно:
Жди меня, и я вернусь.Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди.
Сколько потом разгадывали силу этих строк! Допытывались: почему дожди желтые. Другие отвечали (например, Эренбург): если что и есть в этом стихе, так желтые дожди. Россия знать не хотела этих тонкостей: она прочла стихи и умылась слезами.
Но и Алексея Суркова ждал на этом фронте звездный час.
Константину Симонову передает он обет ненависти: "Когда я первый раз ходил в атаку, ты первый раз взглянул на белый свет". Теперь побратались - на Смоленщине. Слез нет. Сухая ярость.
Как надо было скрутить душу для обета ненависти? Куда схоронить жалость, нежность, любовь? Или их уже не было?
Были. Спрятанные в письме к жене шестнадцать "домашних" строк, которые запросто и сгинуть могли вместе с письмом тогда же, осенью 1941го, когда Сурков прорывался из окружения под Истрой со штабом одного из полков.
Вышел к своим, вынес написанное ночью, в окружении, упрятанное от ненависти:
Бьется в тесной печурке огонь,На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Где пряталась эта улыбка, эти глаза? В какие закоулки сердца загонялись чувства?
Софья Кревс - вот кому посвящена эта песня. Как и все лирические стихи Суркова - за всю его жизнь. Софья Кревс - возлюбленная, невеста, жена. Нет ли потаенной символики в ее фамилии? Не древние ли славяне - кривичи - дремлют в слове "Кревс", сохраненном балтийскими народами?
Ни одна из боевых песен Суркова, которые наизусть знала страна, не сделалась такой любимицей, как "Землянка". Апофеоз любви и преодоление ненависти - этим шедевром и суждено было Суркову войти в вечный синодик русской лирики.
Симонов ответил. И именно Суркову:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси!
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
И в смертный свой час, как и завещал, лег тут, на этом поле, под могильный камень. "Под Борисовом".
Читайте также: