Там где цветет полынь цитаты

Обновлено: 06.11.2024

Кричи, и, быть может, что я не услышу, как дождь разбивается в капли о крышу, как снег забивается в окна и ставни. Кричи, это время собрать наши камни.
Кричи, говори, уговаривай биться в окно твое темное глупою птицей - без крыльев и перьев, на проводе тонком. А вот бы ребенком, остаться ребенком. Не видеть, как поле туманом накрыто, и небо, как сито, как старое сито, все льется дождями, секрет этот давний: однажды придется собрать наши камни.
И выстроить стену от неба до неба, кормить голубей нечерствеющим хлебом. А вот бы во всем у меня ты был первым, простым и понятным, любимым и верным.
А вот бы мы вовсе во тьме не встречались, губами холодными, плечи плечами, при встрече молчали, не зная печали.
Но если бы кто-то оставил мне выбор - забыть твое имя безмолвною рыбой. Я выбрала бы этот дождь, эти ставни и чертовы камни, могильные камни.

Следующая цитата

– Это все написал твой отец? – Рэм шагнул к столу, посмотрел на три стопки бумаги и повернулся к Уле – та кивнула. – Он был сумасшедшим, да? – Абсолютно. Причем свихнулся еще до встречи с Гусом. Писал, как выслеживает каждого, в ком видит смерть. Не мог понять, что именно за трава так пахнет. Словом, крыша у него поехала конкретно.

«Смерть за дверью – ковер встряхни. Это три».

«Смерть родившегося едва. Это будет два».

«Тьма сказала: ищи. Смерть, что тихо дарует газ. Это раз».

Она не знала, как выглядел отец. Похожа ли она на него? Может, нос с заметной горбинкой достался ей от Артема? Или живые серо-зеленые глаза, которые теперь поблекли, отливая линялым оттенком пыльной травы у дороги? А может, морщинка между бровей? А может, плотные, чуть вьющиеся каштановые волосы? Или давно забытая склонность к легкой аппетитной полноте, которая совсем не читалась на ее теперешнем измученном, исхудавшем теле?

«Слышу, как он зовет меня. Тишина комнаты не мешает ему безмолвно приказывать. Встань, говорит. Зашнуруй ботинки. Умой лицо. Выйди на лестничную площадку. Закрой глаза. Раньше я бесконечно упивался тьмой, а теперь боюсь ее. В этом бдении у окна что-то успело надломиться во мне. И теперь я не решаюсь исполнить приказ. Что, если темнота поглотит меня, зальет глаза? Что, если я ослепну? Кто придет мне на помощь? Светланы больше нет. Соседи меня боятся. Если я закричу – а этот крик уже рвется из горла, – они вызовут милицию, вызовут скорую, но никто не прижмет меня к себе. Никто меня не успокоит. Если я закричу, все закончится в комнате с мягкими стенами. Быть может, там я бы обрел покой. Но голос приказывает, голос вопит во мне. Встань. Зашнуруй ботинки. Натяни штаны. Вымой лицо. Выйди на лестницу. Закрой глаза. И каждое слово горчит во рту, хотя я вот уже сутки не пью таблеток. Полынь. Вот что это было. Все время, что я гнался за ней, вынюхивал, следил, ломал голову. Это была просто полынь. Седая, надоедливая, растущая в закоулках каждого двора. Припорошенным седым цветом к концу жаркого лета. Полынь требует подчиняться голосу. Встань – пульсирует ею. Умойся. Выйди. И каждое слово прокручивается в голове, как ржавый тупой гвоздь. И каждое слово отдается огнем в моей метке. Листочек за листочком невозможной, невыносимой красоты. Я никогда не видел ничего лучше этой ветви на своей коже. Но она пылает, она требует встать, умыться, выйти на лестницу. И я встану. Разве у меня есть теперь выбор? Разве он хоть когда-нибудь был?»

«Боль. Что мы знаем о кристальной чистоте боли? Она сметает все на своем пути. Границы, условности, убеждения. Ничего не остается на выжженном поле после ее ударной волны. Мы все гордимся шрамами, лелеем память о тяжелых болезнях, хвастливо рассказываем, как пережили смертельную хворь. Но, встретившись лицом к лицу с чистой болью, мы теряем способность хвастаться. Мы теряем способность говорить, думать, быть. Мы растворяемся в ней. Она преподает нам бесценный урок, показывает, как скудны наши силы, как беспомощна наша воля. Сегодня хозяин подарил мне знакомство с ослепительной белизной боли. Я благодарен, пусть и не сумел принять ее с достоинством. На память мне осталась метка. Но я должен доказать свое право носить ее. Старик сказал: три подарочка. Я готов был предложить ему свою душу, тело и жизнь. Он посмеялся. Сказал: ему нужны три вещицы. Я сижу у окна и жду нового знака. Старик обещал, что свяжется со мной, объяснит, что за вещи я должен ему подарить. Боюсь, что разочарую его. У меня нет ничего, кроме жизни и этой квартиры. Таблетки тают на языке, горечь прогоняет озноб. Но боль не ослабевает. И я счастлив ощущать ее. Счастлив. Счастлив. Счастлив».

«Не писал почти неделю. Говорят, что счастливые не замечают часов. Выходит, я был счастлив. В день, когда лишился последней надежды, когда готов был закончить свой путь, мне встретился он. Человек, видящий все мои чаяния насквозь, не осуждающий меня. Он протянул руку. Я подумал, что бездомный просит мелочи, оттолкнул его – зло, бесстыдно. А когда посмотрел в его глаза, упал сам. На колени. Он соткан из моей тьмы. Он – ее детище, а может, и создатель. Мы стояли у подъезда, где я жил столько лет, не видя ничего, не ведая. Страдая, проклиная себя. Но все мучения стоили нашей встречи. Кажется, я выл, готовый подставить ему брюхо, лечь, как пес перед хозяином. Но он все еще протягивал мне руку. И я схватился за нее. Тогда этот человек наклонился ко мне. Он был стар, укутан в грязный плащ, борода была серой от пыли, а под длинными ногтями темнела грязь. Но пахло от него не телом немытого человека, а сухой горечью. Травяной дух пропитал нас в то же мгновение. Его лицо оказалось совсем близко. И он прошептал мне: «Так пахнет полынь».

«Светлана ушла. Забрала дочь и какие-то вещи. Не знаю, не проверял, не помню, что тут было. Я не успел все закончить. Видимо, Света читала мои записи. И сбежала. Так тому и быть. Смерть найдет ее позже, а промедление подарит ей одни мучения. Это бессмысленно. Все бессмысленно. Наверное, мне нужно выйти наружу».

«Я боюсь. Этот страх поглощает все остальное. Он бьет меня. Заставляет тело покрываться липким потом. Все вокруг пахнет этой проклятой травой. Я не знаю, как она называется. И это пугает меня все сильнее. Я прочел все энциклопедии по ботанике, которые только сумел найти. Меня трижды выгоняли из лавки с маслами. Не можжевельник, не багульник, не тимьян. Но горечь повсюду. Я чувствую ее кожей. Она застревает в горле с каждым куском еды. Даже подошвы ботинок пахнут травой. Хотя я хожу только там, где не растет никакой зелени. Света просит сходить в парк с дочерью. Я не иду. Придумываю отговорки, иногда плачу. Света смотрит на меня с презрением. Я отвожу глаза. Боюсь увидеть в них конец. Смерть, которая придет за ней. За нами. Я знаю, что могу. И это страшит меня. Невыносимо жить в неведении, но и знание не принесет мне покоя. Его вообще не существует. К дочери не подхожу совсем. Она такая маленькая, такая беззащитная. Плачет, морщит личико, слезы катятся по щекам. Ей скоро будет год. Она на год ближе к своей смерти. Это сводит меня с ума. Света говорила кому-то по телефону, что от дочки пахнет молоком. Сладко пахнет. А мне кажется, она вся состоит из горечи. Из своей будущей гибели. Страшной, кровавой. Я боюсь посмотреть в ее глазки. Я боюсь смотреть в глаза жены. Я не смотрю в зеркало, я боюсь встретиться с собой взглядом. Я знаю, что увижу. Потому что я уже решил. Нет сил жить в ожидании, я сам убью нас. Пусть это свершится. Пусть это закончится».

Следующая цитата

Человек способен выдержать куда больше боли, чем нужно, чтобы сойти с ума.

Не время. Не место. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

Вообще все на Земле тащат в себе груз мучительной болезни, просто кто-то умеет скрывать его, а кто-то нет. В этом и есть наука жизни – прятать сумасшествие настолько глубоко, чтобы самому поверить в свою нормальность.

Если долго говорить о смерти, то само слово обесценивается, теряет смысл и устрашающий вес конечности всего сущего. Но потерять цену может только слово, сам же процесс цены не имеет. Смерть выше человеческого отношения к ней. Она просто есть. И будет всегда.

«Смертью, брошенной напоказ, – это раз. Смертью, выданной за слова, – это два. Смертью, принятой по любви, – это три».

любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Гулким ударом умирающего сердца. Первым снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.

И весь этот переполненный людьми город разучился любить. И все, что занимало сто тысяч голов будущих мертвецов, было лишь суммой привычных действий с получением прибыли в итоге.

Но если жизнь из раза в раз сдает тебе дерьмовые карты, учишься держать хорошую мину при самой плохой игре.

И если время – круг, который, как известно, обязан замкнуться, то поменять направление его движения не выйдет, как бы сильно ты ни желал вернуться назад, в дни покоя, счастья и всеобщей любви. Не бывать этому. В этом мире не существует единорогов и вечного двигателя. И мамы, которая придет на помощь, даже узнав, что ребенок ее – чудовище, выкидыш полынного поля, сумасшедший маньяк, весь в папочку.

Смертность делает человека уязвимым. Он, как воздушный шар на тонкой ниточке, носится между небом и землей одной ногой в жизни, второй – в смерти. И вещи, которыми все так старательно заполняют свой быт, должны доказывать нам самим, что мы еще есть. И наши желания, мечты, ощущения все еще существуют. А значит, ниточка никогда не порвется. Только это не так.