Сергей соловьев режиссер цитаты

Обновлено: 22.12.2024

Чувство полной свободы и совесть несовместимы. Все главное, что есть в жизни, — в этом страшном противоречии. Об этом «Анна Каренина», которую я сейчас снимаю.

Борода у всех что-то выражает — или патриотизм, или народничество. Моя — не идеологична. Я ее отрастил, в Калуге, в 1973-м. Не мог побриться, не работала розетка в номере.

Пишу сценарии голым. Голый сажусь перед компьютером — и пишу. Пока на мне хоть что-то одето — я не свободен.

Игра в большие бюджеты — не для меня. Это для аспирантов финансовой академии.

Ненавижу мужеподобных женщин. В чем бы это ни выражалось: в феминизме или метании молота. Все остальные женщины мне очень нравятся.

Отец умер рано. Меня воспитывала такая декадентская мама. А папа был разведчиком, человеком необыкновенной созидательной воли. В детстве я играл с Ким Чен Иром. Мой отец его отца — Ким Ир Сена — посадил на этот пост. Готовил в СССР — и привез туда. Детство мое прошло в Пхеньяне. И пока отцы стояли на трибуне, мы с Ким Чен Иром гуляли.

Отвратительно, когда думают: знаю, из кого тут цитата. Цитаты — мое личное дело. В восприятии нужна варварская интеллектуальная нищета.

Что для меня значит Друбич? Когда мы познакомились, ей было лет 13. С тех пор мы ежедневно перезваниваемся.

«Асса» началась с провала картины «Чужая, белая и рябой». На премьеру привезли солдат — заполнять зал. Тогда я решил: надо снять так, чтобы висели на люстрах. Стал думать, где такой модуль. Вспомнил — индийское кино. А что такое индийское кино? Пожилой человек, который губит душу девушки. Она влюблена в молодого человека, которому нехороший пожилой человек со множеством денег откручивает голову. И там должны петь и танцевать. Так что «Асса» — не социальное прозрение и не мое приветствие новым временам.

Всегда хотел быть спортивным, думать о здоровье. В смысле — только хотел.

При первой встрече понимаю: доверять ли человеку. Чем дольше знаешь — тем непонятней.

Пивные отличаются, как цифра и винил. Винил передает все погрешности инструмента как живого предмета. Цифра — идеальное звучание. Пивных в Москве много. А живых, человеческих — одна — две.

Как ни странно, я дружу с Ричардом Гиром. Лет уже 15. Встречаемся то в Нью-Йорке, то в Токио. Выпиваем.

Главное, чтоб из левого уха ветер уходил в правое. Когда работаю — знаю каждую склейку. А закончил — с трудом припоминаю сюжет. В конце съемок всегда такое чувство: пришли бы, унесли эти коробки.

Квартиры мы всегда снимали. И я насобачился из поганейших четырех стен делать превосходные дома.

Идейное кино — не для меня. Кино было и остается моим способом чувственного познания мира.

Успех и совесть сегодня и на этой территории — вещи несовместимые. Это знают даже дети.

Снимать кино — генетическая необходимость.

Я изобрел презентацию. До «Ассы» презентаций не было. Через два года мы с Гребенщиковым объявили, что закрываем эпоху презентаций, потому что все стали презентовать неизвестно что. Но мы уже выпустили из клетки дьявола.

В кинотеатрах все хотят просто видеть, кто на ком женится и кто кому обрежет уши. Почти нет тех, кто понимает красоту изображения.

Не рукастый я. Руками могу делать только фотокарточки.

Если втягиваться в дело — то с головой. Когда я ставил на Таганке, перевез туда кровать.

Замечательно, когда все делается само по себе — без определенных целей и задач.

Женщины объясняются на каком-то диком языке — особенно когда хотят быть искренними.

Если снимая картину, перестаешь ее делать для себя — она оскоплена.

Раньше, снимая, я все время думал о том, чтобы максимально набить зрительный зал. У меня в голове сидел пример неореалистов, когда люди рассказывали изысканнейшие истории, и на них смотрел весь мир. Но когда наш кинопрокат отдали американскому кино — я решил: возьму историю такую, как если бы я снимал только для себя и еще для трех человек. Вот «О любви» и смотрят сейчас пять человек — я не огорчаюсь.

Если встать спиной к моему дому на Большой Бронной, все мои жизненные интересы будут по правую руку — Мосфильм, пивная «Бахус» и ресторан «Магнолия» — хибарка в Кунцево. Там я праздную все дни рождения. Это последнее честное место в Москве. Теперь «Магнолию-говнолию» хотят закрыть. Я впервые собираюсь выступить как социальное лицо — с протестом. Нельзя трогать «Магнолию».

В 1973 я был на фестивале в Сан-Франциско. Президентом его был Коппола. Помню, он настаивал, чтобы я не возвращался. Тогда только выгнали Солженицына. Но у меня ни малейшего желания остаться не было. Почему? А почему мне нравится «Магнолия-говнолия»?

Не могу встречаться по делу в ресторанах. Если ешь — надо замолчать, а не какие-то проценты делить.

Друбич для меня как любимый браунинг для Дзержинского. Или играет Башмет на альте, он за него трясется. Я говорю: он что дорогой? Дорогой, говорит, но не в этом дело. В качестве звука. Таня для меня как инструмент, который я знаю очень хорошо. Когда она снимается в других картинах, я иногда вижу, как все топорно. Можно микроскопом забить гвоздь? Можно. Иногда Таней забивают гвозди.

С цифровыми технологиями невозможно не работать — они уже сами работают с тобой. Да, я верю в великую силу серебра, но я спокойно отношусь к цифре — у меня первый компьютер появился в 70-х.

Когда фотографирую, голова отдыхает.

Все свои деньги я трачу на обустройство всех мест, где бываю — студию, дачу, дом в Москве. Люблю антиквариат, покупаю ткани, обои — знаю все магазины и рынки.

Следующая цитата

Серге́й Алекса́ндрович Соловьёв — советский и российский кинорежиссёр, сценарист, продюсер, народный артист Российской Федерации.

Род деятельности: кинорежиссер , кинопродюсер , сценарист Дата рождения: 25.08.1944 (77)

Что такое кино как искусство, я сказать могу. То, как Чаплин уходит по дороге, это искусство. А просто определить, что такое искусство, — очень сложно. Я бы сказал, что искусство — это род достигнутой лично тобой гармонии.

Пояснение к цитате:

Ежедневная газета «Известия» 25 апреля 2017.

Добавил Дмитрий Кузнецов 25.04.17

Скопировать
Сообщить об ошибке

Так жизнь устроена, что не всё в ней ясно. Рубежи не стоят: молодость закончилась, и что-то началось, или наоборот. Это всё условные вещи. Важно помнить, что мы живем в очень сложном мире и этот мир — он и молодой, и средних лет, и пожилой. Белый свет таков. Поэтому я хотел бы, чтобы они разобрались — что за место, где они живут, где волей судьбы оказались. Оно по-своему некомфортное, по-своему комфортное. Оно — непростое. Чем дальше я живу, тем меньше мне что-нибудь понятно. Вернее, всё больше и больше остается непонятного. В этих непонятностях лично для меня самая большая загадка и прелесть мира.

Следующая цитата

Дмитрий Быков: Если бы Сергей Соловьев не стал режиссером, он был бы первоклассным писателем — его мемуары и устные рассказы увлекательней всякого триллера и смешнее многих комедий. Правда, тогда он не снял бы «Ассу» и «Ассу-2», «Наследницу по прямой» и «Спасателя», «Избранных», «Чужую белую и рябого» и «Сто дней после детства».

— А главное, я не смог бы стать автором «Анны Карениной», потому что она уже написана.

— Но она и снята не раз.

— Да, как раз в 1967 году вышла экранизация Александра Зархи с гениальной Самойловой в главной роли — я не представлял себе более точного попадания в типаж. И тем не менее, именно тогда, почти сразу после удачной — подчеркиваю — версии, мне явилась идея сделать свою «Анну». Обстоятельства помню отчетливо: предполагался выезд на дружескую дачу. Дачи не оказалось, был садовый дом-курятник с теплой водкой, которая не пошла, и книга без первых двадцати страниц и обложки — хозяйская. «Анну Каренину» я, естественно, читал в юности, но почему-то она впервые подействовала на меня именно там, когда я взял книгу, раскладушку и улегся загорать.

Может, какую-то роль сыграло то, что я жестоко перезагорал, покрылся волдырями, — и в этом красном солнечном тумане мне представилось, что надо непременно снять «Анну Каренину». Почему? Потому что это роман-картинка, а не роман-идея. Нет там мысли семейной, которая виделась автору, или, верней, есть все сразу: это роман не за реформы и не против, не за белый свет и не против белого света. Это чрезвычайно убедительная, воздушная, световая картина — готовый фильм. И я возмечтал снять его именно так, как он написан — без концепций, потому что от концепций вообще один вред, этим ты заранее обедняешь сделанное, материал должен сам тебя вести, а не подчиняться твоему насилию. В лучшем случае можно придумать смысл задним числом.

Потом я пришел на «Мосфильм» — сразу же в эту комнату, где мы с вами разговариваем. Это бывший кабинет Пырьева, и вышло так, что на всех своих картинах я обитал здесь, а фото его повесил из благодарности за кабинет. Я снял «Егора Булычова», страшно разруганного и напечатанного в количестве двенадцати копий. После этого меня выперли из кино, я перешел на телевидение и снял «Станционного смотрителя», за которого меня выперли и с телевидения. Это был год семьдесят третий, да? Поскольку картина подверглась полному разносу и была фактически снята с показа, выдвигать ее на фестивали не предполагалось, и тогда ее выдвинул на Венецианский фестиваль западногерманский копродюсер. И она получила «Золотого льва». Теленачальник Лапин вызвал меня к себе, чтобы этого льва не отдать, а показать: брать его себе я не мог, но посмотреть не возбранялось.

Он спросил, нет ли замыслов. Я говорю: есть, «Анна Каренина», но не просто как сериал, а подряд, строку за строкой, как написано, фактически без сценария, серий на пятьдесят, на сто. Он спросил, есть ли в мире прецеденты, — я ответил: нет. И он загорелся: «На это я подписываюсь!» Оставалось, по тогдашним правилам, договориться с Ермашом: кинорежиссерам перед уходом на телевидение требовалась как бы вольная. Ермаш услышал, что картину разрешил Лапин, побагровел и сказал только: «При живом Зархи?!» И замысел отложился на неопределенное время.

— На двадцать лет.

— Почти. В начале девяностых «Мосфильм» стоял пустой, гулял ветер — нужно было любое производство, чтобы поддержать студию, лучше бы масштабное, костюмное, чтобы всем дать работу; и я запустился с «Анной», после чего размеренно попадал под все финансовые кризисы, случавшиеся в стране. Анна Каренина попала под поезд единственный раз, а я — под все паровозы, и после каждого картина запускалась снова и опять закрывалась, и до прихода Кости Эрнста на ОРТ не было снято ни кадра. Потом он заинтересовался экранизацией, я стал ее делать, мы стали спорить — и доспорились до того, что я предложил разойтись по-дружески. Эрнст выговорил себе право однократного показа телеварианта, а сумму, которой не хватало, я должен был искать сам. В позапрошлом годуя ее нашел и доснял картину фактически за год: зимняя натура, летняя натура — и все. Стремительно. Так что когда я читаю, что вынашивал «Анну» в муках, меня это забавляет: были не муки, а цирк, фейерверк. Сейчас картина закончена и перешла в руки прокатчика — он хочет переждать лето и выпустить фильм в сентябре-октябре. Вместе с «Ассой-2», потому что это дилогия: я до сих пор не решил, ставить ли в «Анне» свою фамилию в титрах или написать, что это постановка режиссера Горевого, героя «Ассы-2», сыгранного Маковецким.

— Батюшки, а кто же у вас Левин?

— Гармаш. Немного неожиданный, но увидите — блестяще справился.

— Теперь я в принципе понимаю, почему вы взялись за «Анну», но почему за «Ассу-2» — тайна.

— Никакой тайны, все логично. Первая «Асса» возникла из желания снять индийское кино. До этого я снял «Чужую белую», а картина, собравшая восемь миллионов рублей, считалась по тем временам малоуспешной в прокате. Да что ж я, не смогу снять кино, чтоб зрители ломились и на люстрах висели? Главное — придумать модуль, модель; я решил взять самый кассовый и народный образец — индийский. Что для этого нужно? Красавица, богатый старик, дерзкий бедняк, море песен и танцев. А дальше все стекалось одно к одному: из воздуха соткался Сергей Бугаев — Африка. Я до сих пор не помню, откуда он взялся. Отвел меня на концерт Цоя. Мне было 42, и я думал, что уже нашел все нужное и интересное мне, — но Цой зацепил, мы пошли выпивать, и я попросил его не петь «Перемен!» до выхода фильма. А потом мне дали послушать БГ, оказавшегося как нельзя более кстати. Ведь он, если вдуматься, и есть наш аналог индийской музыки — одновременно сакральной и популярной.

— В жизни бы не придумал такой аналогии.

— Ничего, у самого Бори голова устроена еще оригинальней. Когда после «Ассы» вышла первая виниловая пластинка «Аквариума» с предисловием Вознесенского, — где было написано, что Боря «по-хорошему худой», а я с тех пор стал называть себя «по-плохому толстым», — он мне ее надписал очень странно: «Сереже Соловьеву, отцу новой стагнации. 1987». Я решил, что он спятил: какая стагнация в восемьдесят седьмом?! А двадцать лет спустя обозрел окрестности и еще раз понял, что Боря отнюдь не прост. И дальше все опять покатилось случайно: Алика сидит за убийство, она была беременна, у нее родилась дочь, которую, видимо, забрали; раз у нас с Друбич есть дочь, пусть сыграет. Потом в сюжете нарисовался Шнур, потому что Горевой же хочет снять актуальную «Анну Каренину», а кого он может пригласить сегодня из актуальных людей? Только Шнура.

— И он написал вам музыку к «Анне»?

— Э, нет, я не Горевой. В «Анне» нет песен, кроме русских народных, и то это не песни, а русские народные вои. Сильнее любого рока. Что получилось — до сих пор понятия не имею, хотя картина смонтирована, готова к показу и выстрелит с «Анной» дуплетом. Они сравнительно небольшие — по два с половиной часа. Телеверсия «Анны» совсем другая полыханию, а в кино все быстро, воздушно и несколько лихорадочно.

— «Асса-2», я полагаю, довольно мрачная картина, если братъ ваше ощущение от времени.

— Я вообще оптимист, умею отвлекаться, но ощущение у меня действительно паршивое. Не только от России — от мира в целом. Происходит тотальная генная перестройка. На что-то гораздо более жестокое и примитивное. Но такие вещи нельзя объяснить — все, что у меня получилось в кино, я проинтуичил. «Наследница по прямой» в 1982 году закончилась пожаром и потопом, они не заставили себя ждать. «Дом под звездным небом», по-моему, обещает в финале тот несколько детский старообразный пафос, в который мы сегодня въехали. А «Избранные» оказались фильмом о предательстве интеллигенции, хотя задумывалась не авантюра даже, а афера.

— По-моему эта вещь у вас как раз из лучших.

— Если так получилось — хорошо, но, ей-богу, чистый случай. Я разводился с женой и собирался жениться на Тане, ночевал здесь же, в этой комнате, и сюда пришел ко мне мой любимый бес-искуситель, Паша Лебешев, чей портрет висит напротив пырьевского. Он пришел и заговорщически зашептал, что колумбийский президент, по совместительству писатель, направил Брежневу письмо с просьбой посодействовать развитию колумбийской кинематографии, вот у него как раз и роман есть подходящий для экранизации. «Паша, — сказал я, — иди в задницу, дай спать». Но Лебешев не отставал: ты что, поедете с Танькой в Колумбию, год проживете там как короли, за это время здесь все рассосется и утрясется. О романе колумбийского президента я понятия не имел — это чудо, что он оказался вполне хорош. Кстати, Микельсен в 1983 году был уже бывшим президентом, но мог по-прежнему все. Он предлагал позвать к нам третьим соавтором Габриэля Гарсиа Маркеса, жившего в соседнем доме, — но тут уж я уперся: работать с живым Гоголем у меня не хватило бы наглости. А когда картина была закончена, оказалось, что она про нас, про то, как мы все сдали, — но ни я, ни Филатов, ни даже экс-президент Колумбии не догадывались об этом.

— Вы ведь способствовали становлению не только колумбийского, но и казахского кинематографа. Что там сейчас происходит с этой знаменитой новой волной, которую вы мимоходом сформировали, снимая « Чужую белую»?

— Она цела и активна и дошла до степеней известных. Как говорят в Казахстане, если казах не начальник, он не казах. Все участники тогдашнего выпуска киноинститута успели побывать в начальниках — культурных и не только. Временно утрачивали адекватность. Потом переставали быть начальниками и тут же обретали ее обратно. С российскими начальниками, насколько я знаю, так не бывает. Кстати, один из моих тогдашних учеников недавно снял «Анну Каренину» на современном казахском материале.

— Начинает казаться, что это единственный живой роман в русской литературной традиции.

— Для тех, кому тридцать, может быть, так оно и есть. Я уже говорил о генной перестройке — наверное, вырастает поколение, которому «Герой нашего времени» уже ничего не скажет. Но я продолжаю читать все эти тексты, как партитуру: все проигрываю про себя. И потом, все слишком связано: кому-то устаревшим покажется Лермонтов, но без Лермонтова как понять Врубеля?

— Как по-вашему, почему только вы умеете снимать Друбич? У нее были удачные роли в других фильмах, но редко и не того уровня.

— Наверное, я понимаю ее с какой-то одной, но главной стороны. Когда я впервые увидел ее тринадцатилетней, в ней уже был поразительный покой. Самодостаточность. Она ни перед кем не оправдывалась и никуда не рвалась. Естественное сознание правоты. Видимо, это в ней главное. Вот Аня — наша дочь — очень похожа на нее, но уже другая: гораздо импульсивнее, вечно в стремлении куда-то.

— На какой картине вы чувствовали себя лучше всего?

— Пожалуй, ни на одной не оттягивался так, как на «Черной розе».

— А по-моему, простите, полный распад сознания.

— Не распад, а глубинная перенастройка. Причем не на более примитивный, как сегодня, а на более сложный и свободный уровень.

— А с каким чувством вы вспоминаете годы своего председательства в Союзе кинематографистов? Что получилось, а что и не могло получиться?

— Я никогда не воспринимал союз как профсоюз — всегда как цех, гильдию, занимающуюся не распределением материальных благ, а расстановкой моральных акцентов. Это получилось. В отличие от большинства творческих союзов, наш — кинематографический — тогда не раскололся, все трещины пошли уже после меня. Я пошел даже на то, чтобы покаяться за Пятый съезд, действительно слишком радикальный, когда многих хороших людей шельмовали и освистывали просто от внезапного избытка свободы. И еще: мы честно пытались вернуть систему проката. И вернули бы — были договоренности с Ельциным, с Лужковым, не один час продолжались разговоры. Все это было подорвано — думаю, целенаправленно.

— Силой, желавшей перехватить власть и скомпрометировать тогдашнее руководство.

— Кто вам нравится из младшего поколения — начиная с Балабанова, скажем?

— Балабанов, кстати, нравится. Он интересный: я его позвал председателем жюри на Ханты-Мансийский фестиваль. Он должен был вручать призы и сказал что-то вроде: будь моя воля — я бы не только ничего вам не давал, но всех бы вас с удовольствием разогнал, но раз уж так вышло — берите. Он не может не сказать гадость и умеет быть удивительно противным. И вдруг недавно я звоню ему и спрашиваю: как дела? Он говорит: все было бы совсем паршиво, если бы не отличная молодая поросль. То есть на деле-то он ее видит и умеет ценить, и она действительно есть. Они делают ни на что не похожее кино — очень минималистское, из ничего. Мейерхольд, понимавший в режиссуре, я думаю, больше всех в XX веке, говорил: мастерство — это построить дворец на острие иглы. Как Годар в «Жить своей жизнью» — фильме, снятом за десять дней.

Я все время учу студентов: кино не должно стоить вообще ничего. Даже пятьсот долларов — очень много. Берите и снимайте мир как он есть, придумывайте, изощряйтесь. Невозможно делать кино с расчетом на кассу, невозможно жестко соответствовать «формату»: хочешь насмешить Бога — поделись своими планами. Никита Михалков о не понравившихся картинах пренебрежительно говорит: ну, что получилось, то и задумано. А для меня это комплимент: я никогда не знаю, что получится. И никогда ничего не задумываю — есть туманное ощущение, смутное изображение, проступающее только к концу работы.

— Не могу напоследок не спросить вас вот о чем. Почему именно в российском кино так много сломанных судеб, запоев, дебошей? Почему для русского художника почти норма — жить и гибнутъ, как ваш друг Шпаликов?

— Я сам не понимаю, почему мы столько пили. Была такая мода: режиссер на площадке должен быть слегка пьян, трезвенников не уважали, считали скучными. Кажется, даже Тарковский выпивал на ранних фильмах, а для Кончаловского это было обычное дело. Отчетливо помню, как по дороге из ВГИКа в общежитие, где кипели главные споры и обсуждались замыслы, мы на двоих с приятелем покупали бутылку коньяка за четыре двенадцать и два слоеных язычка по семь копеек — и, разговаривая и останавливаясь, по дороге эту бутылку выпивали; и это был только разгон. Я был младший на курсе — сразу после школы, восемнадцать лет. Меня считали салагой. Чтобы как-то это опровергнуть, я вынужден был геройствовать. Поражаюсь, как остался жив. Однажды мы в компании пролили водку на полированный стол, а утром мы увидели, что она разъела полированную поверхность: дело даже не в том, сколько мы пили, но — чего. Потом эта мода кончилась. Появилась, напротив, мода на трезвость. Сегодня в моде лояльность и спортивность, но я не думаю, что это намного лучше запоев.

— Соблазн лояльности для вас не существует?

— Знаете, когда здесь был кабинет Пырьева, он подзывал своего оператора и показывал в окно на госдачу Хрущева, прямо на той стороне. И говорил: вот бы там побывать! Оператор говорил: да кто же вам даст там снимать, в гостях у первого секретаря? А Пырьев отвечал: мне бы не снимать, мне бы только ножку поставить. По-моему, это очень простодушное желание. Трогательное. Совершенно не мое.

Читайте также: