Проанализируйте цитаты которые характеризуют германна определите кому
Обновлено: 06.11.2024
Главное – гордость звука и острота мнения. Однако разумному читателю важно помнить, что от капиталиста в Германне столько же, сколько от властителя дум в Онегине.
Для начала стоит разобраться, как в повести происходит становление Германна как безумца. Военный инженер немецкого происхождения постоянно наблюдает за карточной игрой, поначалу твердо не желая «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее», искушается после первого же случайного анекдота, разрабатывает долгоиграющий план, чтобы узнать секрет, доводит до смерти старушку, мистическим образом познает тайну, проигрывает, заканчивает дни в обуховской больнице. И здесь возникает резонный вопрос: а в каком именно моменте повествования Германн сходит с ума? Слишком просто было бы предположить, что он теряет разум, согласно фабуле, после выпадения злосчастной пиковой дамы. Этот вариант не подходит по двум причинам:
Во-первых, герой, беседовавший с умершей графиней, сойти с ума от потери даже самого огромного капитала не может. Такой рациональный, продуманный, каким нам его рисует Пушкин, человек не может после пережитой встречи с призраком сойти с ума от вполне вероятного проигрыша в карты. Это нелогично, это работает на сюжет, но противоречит здравому смыслу.
Во-вторых, вероятнее, что Германн потерял рассудок значительно раньше — с тех пор, как стал одержим словами «тройка-семерка-туз», — но загадочные цифры три и семь крутились в его голове еще до того, как графиня сообщила ему об этих картах. Также не подходит момент со смертью старухи. Неужели такой расчетливый, умеренный, трудолюбивый, как его описывают в начале, Германн не мог предвидеть, что восьмидесятилетняя графиня может умереть от испуга при виде одного пистолета? Не нужно обладать даже сколько-нибудь прагматическим складом ума, чтобы опасаться подобного.
Таким образом, вывод напрашивается следующий: безумство Германна пришло вместе с его одержимостью, а одержимость его началась не с получения тайного знания и не с услышанного анекдота, а задолго до событий повести.
Рассуждения о появлении и развитии признаков безумства я предлагаю оставить врачам. Нам же сейчас во всех смыслах предстоит обратиться к случаю. Чем плох человек? Тем, что он безумен? Нет, человек плох тем, что он, перефразируя классика, внезапно безумен. И никакими рациональными выкладками это не объяснить. Конечно, у безумства, как и у всякого недуга, есть свои причины. Имеется таковая и у Германна: страсть к деньгам. Будучи «в душе игроком», как нам открыто заявляет Пушкин, инженер никогда не садился за стол ради самой игры. Он за него не садился вообще. Отсюда следует, что корыстных побуждений в его регулярных ночных бдениях у карточного стола было значительно больше, чем эстетических. И, чтобы заполучить капитал, военный инженер прибегает к самым страшным плодам своего сумасшествия: расчетливости и одержимой алчности.
Как уже ясно внимательному читателю, Германн не превратился, как гусеница превращается в бабочку, из рационалиста в сумасшедшего, а уже был им заранее и вошел на первые страницы повести не совсем нормальным. И, конечно, у такого проницательного читателя возникнет справедливый вопрос: для чего же Пушкин рисует нам портрет человека в высшей степени ответственного и терпеливого и зачем в конце второй главы, когда Германн видит в окне Лизавету Ивановну, пишет: «Эта минута решила его участь»? Ответ прост: поскольку безумство есть болезнь, то от нее еще есть шанс вылечиться. Но когда Германн, наконец, дает волю своей обуреваемой страстью душе и разрабатывает сомнительный план при участии одного немецкого романа, — шага назад действительно нет. Его сумасшествие дошло до некоего рубежа, после которого начало бурно прогрессировать, продолжилось разговором с призраком, а закончилось мучительной смертью в обуховской больнице.
Следующая цитата
Его истинная трагедия – в этом, а не в том, что он обдернулся.
То, что Германн – фигура трагическая, не сомневается никто, однако важно понимать глубинные основы, истоки этого трагизма. А он – незаконнорожденный сын некоей весьма высокородной особы. (Отданный под отечество какого-то немца, который, по честности и отсутствию корней не сможет этим шантажировать. В банк сделан именной вклад.) Здесь уместна аналогия с Пьером Безуховым, с той лишь разницей, что Германн в своей повести не получил прав состояния своего отца, как в своей получил Пьер. Именно по причине своего истинного происхождения «сын» «обрусевшего немца» пьет шампанское в высшем молодежном аристократическом клубе (Нарумов – конногвардеец, в этот элитный полк брали очень родовитых и очень богатых).
Скажут, что такие исключения бывали. Да. Но неравноранговый приятель обязан был уравнять свою неполноту каким-то иным выдающимся качеством, часто шокирующим, отрицательным. Но Германн не бретер, не шут, не волокита. И не поэт. Его серость подчеркивается неоднократно. Отсюда вывод: истинное происхождение. Сам Германн двусмысленность своего положения осознает вполне, и это тяготит его. В высшие полки (конногвардейский, кавалергардский, кирасирский) путь ему заказан, но он определен военным инженером на неких особых основаниях: его образ жизни не отягощен службой, он проводит время по произволу, как и его приятели, просиживая до пяти утра в наблюдениях за картами и торча целыми днями под окном Лизаветы. Он признается за своего, и его маска вполне всех устраивает:
«— Германн немец: он расчетлив, вот и все! — заметил Томский».
«. расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость».
Он грезит покоем и независимостью не случайно – это имманентно высшей аристократии. Обойденный титулом, он эту прерогативу рассчитывает купить.
Германн вхож в свет, как и Пьер до его официальной инициации в качестве законного сына и наследника. А тот тоже вхож специфически: «Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне». Оба воспитаны в европейской традиции.
Но Германн – немец только по воспитанию, а не по крови. Воспитанием он расчетлив и умерен (он «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»), и эти две ставки его жизненного пути покрывают первые две буквы «руте» его как понтера. Немецкого же трудолюбия он лишен напрочь. Это не Штольц. Его интерес – штосс.
Нарумов, догадавшись о кабалистике, просит Томского представить себя графине, и та зовет на бал обоих. У Германна такой шанс вроде бы тоже есть, ведь Нарумова Томский представляет просто как приятеля, без титулов и званий – «военный». На игре у Нарумова Томский и Германн равноправны, они оба в гостях на одинаковых основаниях. Однако именно коллизия происхождения делает невозможным прямое знакомство Германна и графини. Невозможность не для Томского или его бабушки, а для гордости Германна. Вспомним кстати доверительный разговор Пьера с Андреем (до царского признания прав Пьера):
«— Что я такое? Je suis un bâtard! — И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. — Sans nom, sans fortune.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, все-таки выражалось сознание своего превосходства».
То, что нестерпимо для легкомысленного добряка Пьера (квинтэссенция «nom», имя, то есть аристократическая фамилия), для Германна вообще фигура умолчания. Даже когда речь заходит о более эфемерной эссенции «fortune»: «товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью». Под словом «состояние», которым Толстой тонко перевел «fortune», может подразумеваться не только финансовое положение, но и общественный статус. Совершенно не случайно в «Пиковой Даме» до конца не ясно «nom» главного героя. Германн – это имя или фамилия? В этой головоломке сложили головы немало исследователей, а автор не дает ответа – принципиально. С одной стороны, все мужские персонажи названы по фамилиям, на это столь же косвенно указывает сдвоенное н. Но «— Его зовут Германном», – говорит Томский, а такая уклончивая форма (не «кто», а «кем») применима к именам и – кличкам. Томский ведь тем самым уклоняется от прямого вопроса Лизаветы совсем о другом: «Кто ж этот замечательный человек?» А ведь по авторскому замыслу никакого «nom» и нет. Германн – необидное прозвание для узкого круга «sans nom», маска его настоящего состояния «sans fortune». Точно так же нет имени у его каббалистического прототипа: «граф» – самоназвание самозванца, «Сен-Жермен» – прозвище от какого-то местечка, названного по чьему-то имени. Полжизни борется за свое «nom» само(на)званец Наполеон , которого упорно зовут кто Бонапарт, кто Буонапарт, а кто и Буонапартий.
Обращу внимание, что во всем, что касается общения с высшей знатью, будь то ровесники или старая графиня, Германн ведет себя как равный. Он в своем праве – и подглядывать, и на колени пасть, и пистолетом пригрозить. В свете этого ясно, чего ради Германн ставится в соответствие падшим. Сравним, конечно, их честолюбия, скрытность, а еще «огненные страсти и воображение». Все играют на повышение, рутируют . Но ради этого стоило ли рисовать карикатуру, монстра-лайт? Главное в другом – все они незаконные. В терминах карт – валеты. И стать или не стать королем – зависит от каждого.
«— Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Но тень – валетом и остается.
Не только лексика, но и тональность высказывания Томского примечательна: он отзывается о Германне не просто как о человеке малознакомом, но, как о котором вообще мало что известно, кроме того, что величают-де Германном, а прочее – домыслы. Замечу, что Германн – отмечен как лицо не романтическое, а романическое. Слова эти однокоренные, и этимологически, вероятно, близки, но не вполне синонимы. Германн вовсе не романтик, а персонаж романа. О романах, в основном, немецком хардкоре, говорится много, из них «трудолюбиво» копирует Германн любовные письма, в них герои совершают свои злодейства, давят отцов и матерей, топят кого-то.
И все же сравнение Германна с Пьером, Наполеоном, Сен-Жерменом и даже Мефистофелем из разряда привычных аналогий. Особенностью «Пиковой Дамы» является то, что автор заставляет нас сравнивать не мужские или женские персонажи, а части марьяжа: Германна и Лизавету.
Судьба подбирает несчастному Германну идеальную пару. Она настолько точна, что не может быть случайностью. Неопределенностью происхождения они схожи, настоящее их положение унизительно. «Она была самолюбива», «он был. честолюбив». «Ей было назначено жалованье», он «жил одним жалованьем». В свете оба – тени. «В свете играла она самую жалкую роль» на правах более свежей камеристки, Германн предпочитает вовсе не появляться на балах большого света (потому и не просит познакомить его с графиней, а ищет обходной путь).
За трудолюбивой бесприданницей Лизаветой есть приданое – выигрыш. Никто другой, а только расчетливый и умеренный Германн, пытающийся вступить в симфонию сфер на струнах своей кабалистики, может обрести его. В свете предположения о происхождении Германна становится ясно, почему Германн и Лизавета могут получить его не как приманку преисподней, а как дар небес, где и совершаются браки. Дело в том, что карточные выигрыши производят долги из ничего. Выигрыш – дело темное, Германн даже сопрягает карточную тайну графини «с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором». Однако и графиня и Чаплицкий всего лишь отыгрываются (впрочем, он с небольшим плюсом), то есть возвращают реальность в исходное состояние – чтобы больше уже не играть (то есть не выигрывать). Потому не имевшая злой души графиня и не жертвует тайной для близких ей людей, что не желает ввести их в грех выигрыша. И именно права своего изначального состояния – права по рождению – и дается отыграть паре Германна и Лизаветы. Средства для этого идеальны – им даруется миллионер-банкомет, сколотивший состояние, «выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги». Выигрыш у много выигрывавшего картежника безобиден, а вдобавок он может склеить марьяж и удовлетворить обеим его частям. Их жизненный путь – только вместе. Но в природе правое не совпадает с левым. Человек симметричен – внешне. Рубашкой вверх. А под ней.
Читайте также: