Один в берлине цитаты
Обновлено: 06.11.2024
«Мысль свободна», — говорили они, хотя вообще-то им не мешало бы знать, что в этом государстве свободы не было и у мысли.
Ulyana цитирует 2 года назад
Добрая треть событий книги разыгрывается в тюрьмах и психиатрических больницах, где смерть опять-таки была совершенно в порядке вещей. Нередко и автору тоже не нравилось рисовать столь мрачную картину, но прибавить света означало бы солгать.
Maria Makeeva цитирует 3 года назад
Быть жестким тоже надо уметь, доктор!
— Нет, не надо. Подобная фраза оправдывает любое бессердечие, Квангель!
Александр цитирует 4 года назад
Они проверили и в самом деле обнаружили чернильное пятнышко на правом указательном пальце.
Светлана Волкова цитирует 10 дней назад
Люди, конечно, боялись гестапо и жили в постоянном страхе перед ним, но отнюдь не каждый спешил помогать этой конторе.
Светлана Волкова цитирует 10 дней назад
Прохожие на Принц-Альбрехтштрассе боязливо отводили глаза от лежащего в грязи бедолаги, зная, из какого опасного дома его вышвырнули. Вероятно, с сочувствием посмотреть на страдальца — уже преступление, а прийти ему на помощь тем более никак нельзя.
Светлана Волкова цитирует 10 дней назад
Баркхаузен? Какой такой Баркхаузен? А-а, точно, мелкий шпик, который за грош родную мать продаст.
Светлана Волкова цитирует 25 дней назад
Но если этот человек таков, как ей представляется сейчас, то она должна вырвать любовь из своего сердца! Лучше быть одной, чем жить в вечном недоверии и жутком страхе! Ведь теперь даже за угол к зеленщику не отлучишься, от страха, что он опять обманет!
Светлана Волкова цитирует 25 дней назад
— Забавный тип! — сказал Эшерих партийному чиновнику, который вдруг принялся сосредоточенно рыться в столе. — Желает, чтобы гестапо пропадом пропало. Хотел бы я знать, долго ли вы просидите без нас в этих креслах. В конце концов, все государство — это гестапо. Без нас все рухнет — и пропадом пропадете вы все!
Светлана Волкова цитирует 25 дней назад
Ори-ори, думал он. Чем громче орешь, тем скорей охрипнешь. Давай, показывай старику Эшериху, где раки зимуют!
Светлана Волкова цитирует 25 дней назад
Торопить бесполезно, хоть пол-Берлина гори огнем — если начальник желает напиться, то будет пить, и точка. Так-то вот!
angelinaarkhipova цитирует 3 месяца назад
К «чудесам» она может относиться как угодно, но все-таки должна понимать, какую жизнь человек прожил на земле, раз след его неугасимо сияет и почти две тысячи лет спустя, — вечный символ, что любовь сильнее ненависти.
angelinaarkhipova цитирует 3 месяца назад
Наверно, так происходит с каждым. Каждый, кто должен умереть, а в первую очередь каждый, кто, как мы, должен умереть до срока, наверно, огорчается из-за всякого растраченного впустую часа своей жизни.
Маргарита Петручик цитирует 3 месяца назад
Они не говорят ни слова, просто чтобы и узник молчал. Не хотят слушать жалобы, ведь так и так не могут ничего изменить, улучшить, здесь все идет по давно наезженной колее. Они всего-навсего шестеренки машины, шестеренки из железа, из стали. Если сталь размягчится, шестеренку придется заменить, они не хотят, чтобы их заменили, хотят оставаться шестеренками
Следующая цитата
Hans Fallada
JEDER STIRBT FÜR SICH ALLEIN
Unshortened re-edition based on the original typescript of 1946.
First published in 2011.
© Aufbau Verlag GmbH & Co. KG, Berlin 2011
Published in the Russian language by arrangement with Aufbau Verlag GmbH & Co. KG
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2017.
События этой книги в общих чертах следуют документам гестапо о нелегальной деятельности семейной пары берлинских рабочих с 1940 по 1942 год. Да, лишь в общих чертах, ведь у романа свои законы, он не может во всем копировать действительность. Потому-то автор не старался выяснить подлинные детали частной жизни этих двух людей: он должен был изобразить их такими, какими себе представлял. Иначе говоря, они – плод его фантазии, как и все прочие персонажи романа. Однако же автор верит во «внутреннюю правду» своего рассказа, хотя некоторые подробности не вполне соответствуют реальным обстоятельствам.
Кое-кто из читателей, вероятно, сочтет, что в книге слишком много пыток и смертей. Автор полагает возможным обратить внимание на то, что речь в книге идет почти исключительно о людях, боровшихся против гитлеровского режима, о них и об их гонителях. В 1940–1942 годах, а также до и после в этих кругах гибли многие и многие. Добрая треть событий книги разыгрывается в тюрьмах и психиатрических больницах, где смерть опять-таки была совершенно в порядке вещей. Нередко и автору тоже не нравилось рисовать столь мрачную картину, но прибавить света означало бы солгать.
Берлин, 26 октября 1946 г.
Часть I
Семья Квангель
Глава 1
Почта приносит дурную весть
Почтальонша Эва Клуге медленно поднимается по лестнице дома 55 по Яблонскиштрассе. Медленно она идет не оттого, что очень уж устала разносить почту, а оттого, что в сумке у нее одно из тех писем, вручать которые ей невмоготу, но как раз сейчас, двумя этажами выше, придется вручить его Квангелям. Хозяйка наверняка ждет ее не дождется, уже две с лишним недели она караулит почтальоншу: нет ли письма с фронта.
Прежде чем вручить напечатанное на машинке письмо полевой почты, Эва Клуге доставит газету «Фёлькишер беобахтер» [1] в квартиру Персике, этажом ниже. Персике не то функционер в «Трудовом фронте» [2] , не то политический руководитель или еще какая птица в партии [3] , – с тех пор как работает на почте, Эва Клуге тоже состоит в партии, но по-прежнему путается во всех этих должностях. Так или иначе, здороваясь с Персике, надо говорить «Хайль Гитлер!» и очень остерегаться сболтнуть лишнее. Вообще-то остерегаться надо везде, редко кому Эва Клуге может сказать, чтó думает на самом деле. Политика ее нисколько не интересует, она просто женщина и как женщина считает, что детей рожала на свет не затем, чтобы их убивали. И в домашнем хозяйстве без мужчины никак, у нее вот теперь ничегошеньки не осталось – ни обоих мальчиков, ни мужа, ни хозяйства. Вместо этого держи рот на замке, гляди в оба да разноси ужасные письма с фронта, написанные не от руки, а на машинке, вдобавок и отправителем значится начальник штаба полка.
Она звонит к Персике, говорит «Хайль Гитлер!», отдает старому забулдыге «Фёлькишер». На лацкане у него уже красуются членский и должностной значки – приколоть свой партийный значок она вечно забывает.
– Что новенького? – спрашивает он.
Она осторожно отвечает:
– Да почем я знаю. Кажись, Франция капитулировала. – И быстро добавляет вопрос: – А у Квангелей есть кто дома?
Персике пропускает ее вопрос мимо ушей. Нетерпеливо разворачивает газету.
– Вот же написано: Франция капитулирует. А послушать вас, мадамочка, так вы словно булки продаете! Рапортуем бодро-весело! И всякому, к кому заходим, – это распоследних нытиков убедит! Второй блицкриг обтяпали, а теперь прямым курсом в Англию! Месячишка через три и с томми покончим, а там и заживем кум королю, с нашим-то фюрером! Пусть теперь другие пуп надрывают, а мы – всему миру хозяева! Заходи-ка, мадамочка, выпей с нами шнапсу! Амалия, Эрна, Август, Адольф, Бальдур – все сюда! Нынче гуляем, нынче работать грех! По всей форме гульнем, Франция-то капитулировала, а там и на четвертый этаж двинем, к старухе-жидовке, пусть-ка старая перечница попробует не угостить нас кофеем да пирогом! Куда она денется – коли Франция сдалась, так я и ей спуску не дам! Раз мы теперь всему миру хозяева, то и всяких-разных к ногтю прижмем!
Господин Персике, окруженный своим семейством, все больше входит в раж и уже опрокидывает стопку шнапса, а почтальонша между тем давно успела подняться выше этажом и позвонить в дверь Квангелей. Письмо она уже держит в руке, чтобы сразу бежать дальше. Но ей везет: дверь открывает не жена, которая обычно не прочь дружелюбно перемолвиться словечком-другим, на пороге стоит муж с угловатым птичьим лицом, тонкогубым ртом и холодными глазами. Он молча берет конверт и тотчас захлопывает дверь перед носом у Эвы Клуге, будто она воровка, которой надо остерегаться.
Но в подобных случаях почтальонша только плечами пожимает и снова идет вниз по ступенькам. Таких людей тоже предостаточно; с тех пор как она разносит почту на Яблонскиштрассе, этот мужчина еще ни разу не сказал ей ни словечка, хотя и он, как ей известно, тоже занимает должность в «Трудовом фронте». Ну и пусть, ей его не переделать, она даже мужа своего не смогла переделать, ведь он так и транжирит деньги по кабакам да в тотализаторе, а домой является, только когда в кармане ни гроша.
Персике на радостях оставили входную дверь настежь, из квартиры доносится звон стаканов и шум победной гулянки. Почтальонша тихонько закрывает их дверь и продолжает спускаться по лестнице. При этом она думает, что новость вообще-то и впрямь хорошая, ведь эта быстрая победа над Францией приближает мир. Оба ее сынка вернутся с фронта, и она вновь станет обустраивать для них домашнее гнездышко.
Однако эти надежды омрачает неприятное ощущение, что люди вроде Персике окажутся тогда на самом верху. Иметь над собой этаких начальников и поневоле вечно держать язык за зубами, не сметь ни словом обмолвиться о том, что у тебя на душе, кажется ей совершенно неправильным.
Мелькает у нее и мысль о человеке с холодным ястребиным лицом, которому она только что вручила письмо с фронта и который, наверно, тоже получит в партии пост повыше; думает она и о старой еврейке Розенталь с пятого этажа, мужа которой две недели назад забрали в гестапо. Жалко ее, бедняжку. Раньше Розентали держали бельевой магазин на Пренцлауэр-аллее. Потом его ариизировали [4] , а теперь и мужа забрали, а ему, поди, без малого семьдесят. Старики эти наверняка в жизни никому худого не делали, и в кредит всегда отпускали, Эве Клуге тоже, когда денег на детское бельишко не хватало, и качеством товар у Розенталей был не хуже, чем в других магазинах, и цены не выше. Нет, у Эвы Клуге в голове не укладывается, что такой человек, как Розенталь, хуже этих вон Персике, потому только, что он еврей. Теперь старушка сидит наверху в квартире одна-одинешенька, на улицу выйти боится. За покупками идет, с желтой звездой на груди, только когда стемнеет, голодает небось. Нет, думает Эва Клуге, пусть мы хоть десять раз победили Францию, никакой справедливости у нас нету…
С такими вот мыслями она добирается до следующего дома и продолжает свой обход.
Тем временем сменный мастер Отто Квангель, пройдя в комнату, кладет письмо на швейную машинку.
– Вот! – только и говорит он.
Он всегда предоставляет жене право открывать эти письма, знает ведь, как она привязана к их единственному сыну Отто. Сейчас Квангель стоит напротив нее, прикусив тонкую нижнюю губу, и ждет, когда ее лицо озарит радость. Немногословный, сдержанный, скупой на ласку, он очень любит эту женщину.
Она надорвала конверт, на секунду ее лицо и правда осветилось, но тотчас погасло, едва она увидела машинописный текст, стало испуганным, она читала все медленнее и медленнее, будто страшилась каждого следующего слова. Муж наклонился вперед, вынул руки из карманов. Зубы крепче прикусили нижнюю губу, он чуял беду. В комнате полная тишина. И дыхание женщины мало-помалу делается прерывистым…
Внезапно она тихо вскрикивает, такого вскрика муж никогда еще не слыхал. Она роняет голову на машинку, прямо на шпульки с нитками, потом зарывается лицом в складки шитья, прикрывая роковое письмо.
Два шага – и он у нее за спиной. С неожиданной поспешностью кладет ей на спину большую, натруженную руку. Чувствует, как жена дрожит всем телом.
– Анна! – говорит он. – Анна, пожалуйста! – Секунду молчит, потом, сделав над собой усилие, спрашивает: – Что-то с Отто? Ранен, да? Тяжело?
Жена по-прежнему вся дрожит, но с губ не слетает ни звука. Она даже не пытается поднять голову и посмотреть на него.
Он смотрит на ее макушку – с тех пор как они поженились, волосы поредели. Состарились оба, и, если с Отто впрямь что-то случилось, ей будет некого любить, разве только его, а ведь он чувствует, любить в нем особо нечего. Не умеет он найти слов и сказать, как она ему дорога. Даже сейчас не может приласкать ее, дать ей немного нежности, утешить. Только кладет тяжелую, сильную руку на ее поредевшие волосы, мягко заставляет поднять голову, посмотреть на него и вполголоса говорит:
– Что они там пишут, скажи мне, Анна!
Ее глаза совсем близко, но она не глядит на него, веки полуопущены. Лицо залила желтоватая бледность, обычно свежие краски поблекли. И плоть как бы усохла, не лицо, а череп. Только щеки и губы дрожат, как и все тело, охваченное непонятным внутренним трепетом.
Глядя в это знакомое, теперь совсем чужое лицо, чувствуя, как сердце бьется все сильнее, сознавая полную свою неспособность хоть немного утешить ее, он ощущает глубокий страх. В сущности, смехотворный по сравнению с глубокой болью жены, ведь ему страшно, что она зарыдает, еще громче и неистовее, чем сейчас. Он всегда предпочитал тишину, Квангелей не должно быть слышно в доме, а уж чувствам волю давать и вовсе незачем – ни в коем случае! Однако и в этом страхе муж не в силах выговорить больше того, что сказал только что:
– Что они пишут, Анна? Скажи, наконец!
Письмо лежит перед ним, можно взять, но он не смеет. Ведь придется отпустить жену, а он понимает, что ее лоб, где уже сейчас кровоточат две ссадины, опять ударится о машинку. Сделав над собой усилие, он еще раз спрашивает:
– Что там с нашим Отти?
Ласкательное имя, так редко произносимое мужем, будто возвращает Анну из мира боли в реальность. Жена несколько раз всхлипывает и даже открывает глаза, обычно ярко-синие, а сейчас точно выцветшие.
– С Отти? – шепчет она. – А что с ним может быть? Ничего! Нет больше Отти, вот что случилось!
Муж говорит лишь «о-о!», протяжное «о-о!» вырывается из глубины его души. Сам того не сознавая, он отпускает жену, берет письмо. Глаза всматриваются в строчки, но прочесть не могут.
Анна выхватывает письмо у него из рук. Настроение у нее резко переменилось, она яростно рвет бумагу в клочья, в мелкие клочки, в ошметки, торопливо, взахлеб выкрикивает ему в лицо:
– Зачем тебе еще и читать эту мерзость, эту бесстыдную ложь, какую они пишут всем? Что он геройски погиб за фюрера и за народ? Что был образцовым солдатом и товарищем? Станешь читать это вранье, а ведь мы-то с тобой знаем, что больше всего мальчик любил возиться с радиоприемниками и плакал, когда его забирали в солдаты! Пока был в школе для новобранцев, Отти так часто рассказывал мне, сколько там негодяев, пусть, говорил, мне хоть правую руку отрежут, лишь бы убраться от них подальше! Но теперь, видите ли, образцовый солдат и товарищ! Вранье, сплошное вранье! А все вы с вашей вонючей войной, ты и твой фюрер!
Жена стоит перед Квангелем, она меньше его, но глаза мечут яростные молнии.
– Я и мой фюрер? – бормочет он, совершенно сраженный этой атакой. – С какой стати он вдруг мой фюрер? Я даже в партии не состою, только в «Трудовом фронте», а туда, хочешь не хочешь, вступают все. И выбирали его мы оба, и должность во «Фрауэншафте» [5] у тебя тоже есть.
Все это он говорит в своей обстоятельной, неспешной манере, не то чтобы защищаясь, скорее просто для ясности. Ему пока непонятно, с чего это она вдруг на него ополчилась. Вообще-то они всегда жили в согласии…
А она запальчиво продолжает:
– Ты же хозяин в доме, ты все решаешь, все должно быть по-твоему, и пусть мне нужна всего-навсего загородка в подвале для картошки на зиму – она будет такая, как хочешь ты, а не я. И в таком вот важном деле ты решаешь неправильно? Хотя ты ведь у нас тихоня, для тебя главное – собственный покой да лишь бы не высовываться. Ты хочешь быть как все; все закричат: «Фюрер, приказывай – мы исполним!» – и ты туда же, словно баран. И мы поневоле за тобой! А теперь вот умер мой Отти, и ни ты и никакой фюрер на свете мне его не вернет!
Квангель слушал и не перечил. Спорщиком он никогда не был, к тому же чувствовал, что это просто выплеск боли. И едва ли не радовался, что жена сердится на него, что до поры до времени не дает воли горю. В ответ на все обвинения он лишь коротко сказал:
– Надо сообщить Трудель.
Трудель была подружкой Отти, почти невестой, и уже называла его родителей «мама» и «папа». Вечерами она часто забегала к ним поболтать, и теперь, в отсутствие Отти, тоже. Днем она работала на фабрике форменного обмундирования.
Упоминание Трудель придало мыслям Анны Квангель другое направление. Бросив взгляд на блестящий маятник стенных часов, она спросила:
– До смены успеешь?
– Смена сегодня с часу до одиннадцати, – ответил он. – Успею.
– Хорошо. Тогда иди, но скажи ей только, чтобы зашла, а про Отти молчи. Я сама с ней поговорю. К двенадцати сделаю тебе обед.
– Ладно, пойду передам, чтобы вечером заглянула, – сказал он, но не ушел, стоял, глядя в ее изжелта-бледное, больное лицо. Она уже не прятала глаз, и минуту-другую оба смотрели друг на друга, двое людей, прожившие вместе без малого три десятка лет, в полном согласии, он – молчаливый и сдержанный, она – привносящая в дом чуточку жизни.
Но сейчас, сколько ни смотрели они друг на друга, сказать им было нечего. И в конце концов он кивнул и ушел.
Она услышала, как стукнула входная дверь. И едва только поняла, что муж вправду ушел, снова повернулась к швейной машинке и собрала обрывки рокового письма. Попыталась сложить их по порядку, но очень скоро поняла, что получается слишком медленно, сейчас первым делом надо обед готовить. Она аккуратно сложила обрывки в конверт и сунула его в сборник псалмов. После полудня, когда Отто уйдет на работу, у нее будет время разобрать обрывки и склеить письмо. Конечно, там сплошь глупое, подлое вранье, ну и пусть, все равно это последняя весточка об Отти! Все равно она сохранит ее и покажет Трудель. Может, тогда придут слезы, а пока что в сердце лишь палящий огонь. А как бы хорошо было выплакаться!
Следующая цитата
Ханс Фаллада (псевдоним Рудольфа Дитцена, 1893–1947) входит в когорту европейских классиков ХХ века. Его романы представляют собой точный диагноз состояния немецкого общества на разных исторических этапах.
…1940-й год. Германские войска триумфально входят в Париж. Простые немцы ликуют в унисон с верхушкой Рейха, предвкушая скорый разгром Англии и установление германского мирового господства. В такой атмосфере бросить вызов режиму может или герой, или безумец. Или тот, кому нечего терять. Получив похоронку на единственного сына, столяр Отто Квангель объявляет нацизму войну. Вместе с женой Анной они пишут и распространяют открытки с призывами сопротивляться. Но соотечественники не прислушиваются к голосу правды – липкий страх парализует их волю и разлагает души.
Историю Квангелей Фаллада не выдумал: открытки сохранились в архивах гестапо. Книга была написана по горячим следам, в 1947 году, и увидела свет уже после смерти автора. Несмотря на то, что текст подвергся существенной цензурной правке, роман имел оглушительный успех: он был переведен на множество языков, лег в основу четырех экранизаций и большого числа театральных постановок в разных странах. Более чем полвека спустя вышло второе издание романа – очищенное от конъюнктурной правки. «Один в Берлине» – новый перевод этой полной, восстановленной авторской версии.
Подробная информация27 февраля 2019
Показать полностью Жанры Правообладатель Издательство «Синдбад» 87 книгОтзывы на книгу «Один в Берлине (Каждый умирает в о. »
Друзья мои, какой к черту Зу(су)зак(сак)? Чтобы хотя бы отдаленно узнать о том, как жилось в Германии нужно читать не современных авторов, спекулирующих новомодными приемами на сентиментальных чувствах читателя XXI века, нет, нужно читать тех, кто жил и писал тогда.
Именно этим ценна книга Ганса Фаллады "Каждый умирает в одиночку". И пусть автор вел жизнь практически затворническую - всё же он знал о немцах и Германии куда больше, чем те, кто пишут о ней сейчас по историческим материалам, и это в лучшем случае.
Это книга о нескольких маленьких людях, попавших в жернова истории. Но может быть именно эти стальные зернышки и привели в негодность страшную машину нацизма? Каждый по отдельности - хотя бы тем, что не пошли против совести, не купились ни на сладкие посулы, ни на угрозы. Противостоять соблазну выжить очень тяжело, не зря инстинкт самосохранения сидит в нас куда глубже, чем честь и совесть. И все же даже в нацистской Германии находились люди, которые находили моральные силы бороться с режимом, ненавидеть его и не сдаваться никакой ценой.
Но это не только книга о беззаветных храбрецах-трудягах. Есть в ней место и для низости гестаповских чинушей, и для отвратительных, мелочных сцен воровства и доносов, для жестокого урока матери, которая узнает, что собственный сын, родная кровинка, хвалился убийством ребенка-еврея.
Возможно, мои слова могут привести к ошибочному выводу - что это извнительная или патриотическая антинацистская книга. К счастью, нет. Это книга о гуманизме высшей пробы. И пусть название книги говорит само за себя - каждый умирает в одиночку, все же эта книга оставляет самые светлые и восторженные чувства. Желание быть человеком, во чтобы то ни стало, вопреки всему.
Ханс Фаллада
"Каждый умирает в одиночку"
"Прости, скажу тебе, жестокий грубый мир!
Противен мне твой грешный, злой кумир!
О господи, возьми меня к себе.
Воздай тому, кто здесь служил тебе!"
Ханс Фаллада (урождённый Рудольф Вильхельм Фридрих Дитцен) написал, на мой взгляд, превосходный роман. Антивоенный роман. Антифашистский роман. Очень сильный роман, который основан на реальных событиях - истории Отто и Элизы Хампелей. Свою самую известную книгу, которая увидела свет в 1947 году. Уже после смерти писателя (три недели не дожил до публикации). Автора противоречивого и прожившего сложную жизнь, который пил сверх меры и употреблял наркотики, неоднократно находился в принудительном порядке в психиатрической больнице, сидел в тюрьме, терял новорождённую дочь и пытался убить жену. Не зря же говорят, что все гении психи. А то, что Ханс Фаллада был гением лично у меня нет никаких сомнений. Он был свидетелем возвышения и падения нацистского режима, испытывал постоянные конфликты и гонения со стороны Министерства народного просвещения и пропаганды, часто менял место жительства, слыл затворником. Фаллада - это не Ремарк. И даже не Бёлль. Это что-то другое. Не лучше и не хуже. Просто другое. Но не менее важное.
Меня сильно раздражает, когда многие люди проводят параллели мира романа "1984" исключительно с Советским союзом и царившим в нём коммунистическим режимом. Да ещё презрительно говоря "Совок". Аж левый глаз начинает дёргаться. Но почему эти же люди никогда (ну или почти никогда) не упоминают о другой тоталитарной стране - нацистской Германии? Они так сильно ненавидят прошлое своей страны или просто от узколобости? В романе "Каждый умирает в одиночку" с первых же страниц на читателя обрушивается удушливый, самый настоящий мир "1984" Оруэлла (говорю так, потому что многие знают о "1984" и немногим известен рецензируемый роман). После прочтения последней книги Ханса Фаллады кажется, что именно отсюда питал своё вдохновение великий британский прозаик! Из Германии нацистских времён. Всё-таки европейцам она была открыта много более, чем советская Россия. Такие же "маленькие" люди, которые находятся под полной властью железного сапога тоталитаризма. Доносы, доносы, доносы. Сплошные доносы. И бесчисленные жертвы, которые сгинули благодаря им в застенках Гестапо и за колючими заборами концентрационных лагерей. Тотальная слежка за всем и вся. Наблюдение друг за другом правит в этом безрадостном мире 30-х и 40-х годов. И не только органы государственной власти следят за своими гражданами, но и сам граждане наблюдают за каждым сказанным словом, каждым поступком, каждой мыслью своего сослуживца, соседа, родственника. Страшно, когда даже родные дети, развращённые и насквозь пропитанные идеологией, могут в любой момент позвонить куда нужно и доложить на родителей. Бояться собственных детей! Ужасно! Подозрение может пасть на любого. И неважно - заслуженно или нет. Ты можешь не понравиться прохожему, на тебя может затаить обиду брат. И они-то знают, что нужно делать. Эти моменты Хансом показаны просто замечательно. Очень атмосферно и правдоподобно передан дух всеобщего страха и подозрения, дух, который витает в воздухе и который навис дамокловым мечом над людьми. Столько боли и переживания чувствуется в тех строках. За людей, за их судьбу, за будущее своего народа. Не зря же Ханс Фаллада стал одним из немногих писателей, не покинувших Германию во время правления Афольфа Гитлера. Он не мыслил своей жизни в другой стране, он не мыслил разговаривать и писать на другом языке. Ведь он был немцем и хотел бы умереть дома, на Родине. И за это он достоин уважения.
Германия. Берлин. Лето 1940 года. Страна зла, лицемерия, враждебности, гнилья, удушливого смрада и мертвечины. Маховик истории вращается без устали. Тихая и размеренная жизнь одних и полная потерь и ужаса жизнь других. Порочное и мрачное государство, в котором стать уважаемым членом общества можно лишь двумя путями - быть членом НСДАП или вступить в СС. Кого интересуют прежние заслуги, когда человек был мастером своего дела, профессионалом? Времена теперь другие. Теперь одним достаточно просто крикнуть "Хайль Гитлер!", а другим стать неблагонадёжным элементом. В семью Отто и Анны Квангель приходит извещение с фронта, в которой говорится, что их единственный сын пал в боях за Великую Германию. И всё. Целый мир рухнул. Одно извещение, написанное до боли сухим и лаконичным языком, может вызвать ничем неискоренимое горе у двух людей. Пусть даже один из них никогда в этом не признается. Ведь этот человек стоик, который имеет жёсткий птичий профиль, сам себе на уме. Железная добросовестная личность, считающая, что всё необходимо делать так, как полагается. Настоящее олицетворение лозунга немецкой нации "Ordnung uber alles!". А также поднять на борьбу против системы и правящего режима. И пусть эта борьба не будет отличаться масштабом и заранее обречена на провал, она всё равно имеет право быть. Ведь для честного человека важно остаться таковым до самой смерти. И не менее важно просто остаться человеком.
"В жизни за всё приходится платить, и зачастую дороже, чем оно того стоит."
Открытки. Письма. 285 штук. Два года противостояния. Призывы задуматься, одуматься и противостоять Адольфу Гитлеру и его соратникам, коих насчитывалось сотни тысяч. Слова, обличающие правящий режим и бьющие в самое сердце любого здравомыслящего человека, любой матери, любого отца. Невзрачные и ничем непримечательные люди, которые выбрали служение правде, морали, совести и жизни. И для таких же как они писали смертельные своей правдой послания, представляя, что они способны что-то изменить. Но не все сильны духом в тяжёлые времена. И все они разобщены. Каждый живёт в одиночку. И так же умирает. В одиночестве. Боязнь за свою жизнь и жизнь близких делает своё чёрное дело. Страх проник в каждую клетку тела, в каждую мысль, в каждый взгляд. Страх делает невольными пособниками невинных людей, которые были обмануты в своих надеждах на лучшую жизнь, которую обещали нацисты после многих лет безработицы, инфляции, унижения и страданий. Но не все были чисты душой и намерениями. Это просто невозможно по определению, к сожалению. Хватало и обратных примеров. Были и убеждённые нацисты, и люди, которые просто служили государству невзирая на политический строй. Им всё равно, кто стоит у власти. Лидеры и режимы приходят и уходят, а дела должны делаться и поручения исполняться. Приказ есть приказ. Таков закон существования. Жизнь не стоит на месте. Даже несмотря на миллионы погибших, на многих пропавших без вести, на миллионы поломанных судеб и искалеченных душ и тел. И самое страшное то, что история имеет привычку вращаться по спирали. А это значит, что не за горами новые войны, новые убийства, новые смерти ни в чём невиновных, новые горести и страдания. Всё новое - это хорошо забытое старое.
"Сколько ошибок совершают люди, думая, будто знают своих ближних насквозь!"
А уж заключительная четвёртая часть вообще способна выжать все мыслимые и немыслимые соки из читателя. Любого. Это что-то с чем-то! Она с лихвой искупает несущественные огрехи предыдущего повествования. Квинтэссенция всего того кошмара, который царил в умах власть содержащих, и ужаса, что происходил в тёмных подвалах Тайной полиции. То, что там описывается, не может оставить равнодушным (-ной). Те чувства, мысли, сила воли, поступки, думаю, надолго способны запасть в душу. Да и по всей книге раскиданы яркие, живые и жестокие сцены, от которых ком в горле встаёт. В момент, когда Отто Квангель держит справочник сына и думает о том, каким талантливым он был в своём деле и сколько ему приходило приглашений на работу, у меня перед глазами реально предстала вся не прожитая жизнь одного человека. Это до слёз. Или ночное происшествие на озере, когда жизнь замирает и отдаёт себя на откуп холодному лунному свету. Ужасные в своём бесчеловечии последние дни жизни Гертруды. Книга мне не открыла ничего нового. Но я этого и не ждал, так как вроде являюсь довольно искушённым читателем художественных книжек на тему Второй Мировой войны и жизни немецкого народа в то время. Я хотел получить животрепещущую живую историю о людях и их судьбах, мерно рассказанную повесть с беспощадным концом. Я это и получил. После огня всегда остаётся лишь пепел. Горстка пепла, которую развеет налетевший ветер, безжалостно унося последнее воспоминание о прощальном поцелуе, нежном взгляде родных глаз, тёплом прикосновении, горькой слезе.
"Ты видишь, как скорбит душа, о боже вездесущий!
Укрой ее от горя, всемогущий.
Кто много пострадал, тот у господня трона
Найдет покой, его в свое ты примешь лоно."
Рецензия написана под музыку Eisbrecher - This is Deutsch, Rammstein - Stirb nicht vor mir и Wolfsheim - Kein Zurück.
Danke für Ihre Aufmerksamkeit!
Mit freundlichen Grüßen
А.К.
Следующая цитата
"Один в Берлине", Ханс Фаллада
Я люблю Берлин. Мрачный, неприветливый, он хранит множество воспоминаний, которыми не спешит делиться с первым встречным. Я люблю печальный и пасмурный Берлин, но оказаться там в годы Второй Мировой совсем не хотелось бы. Не по одну из сторон в Берлине.
Но поздно, первая глава, и вот я уже там - покорённый любимым городом и красотой простого слога повествования. Я следую по улочкам за Отто Квангелем в его непростом пути. Я уже помаю, что ждёт в финале его с супругой и как закончится эта история.
"Один в Берлине" - пасмурный и серый роман о том, как человек идет против системы. Фронт где-то далеко, но здесь тоже идет своя война, подчас немая и незаметная, но ожесточенная и подчас очень грязная.
Хочу закончить цитатой из книги:
"Если каждый хотя бы попробует, если предпримет попытку остановить зло, кто знает, может действительно получится"
Читайте также: