Народ богоносец достоевский цитата

Обновлено: 21.11.2024

«Свобода! Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать всё, что угодно, в пределах закона. Когда можно делать всё, что угодно? Когда имеешь миллион. Даёт ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает всё, что угодно, а тот, с которым делают всё, что угодно». Теме свободы Достоевский уделял всегда особое внимание, потому как именно ею обольщали русский народ различные политические коммивояжеры и шарлатаны. Устами старца Зосимы Фёдор Михайлович предрёк, что кончат сии «свободолюбцы» тем, что утопят всё в крови. Пророчество это в развёрнутом виде представлено в романе «Бесы», к коему и обратимся мы теперь.
Это произведение всё суть пророчество о русской смуте, сбывшееся с ужасающей точностью и до мелочей. В России трагедия непрочитанных книг. И, чтобы постичь Россию, прозреть не только прошлое её, но вечность, будущность и тем спастись хотя бы от повторения многих трагических ошибок, нужно читать великую русскую литературу. Достоевского – в первую очередь. Потому что никто, как он, не обладал таким фантастическим даром предвидения.
Надо сказать, что роман «Бесы» не только и не столько политический, сколь религиозный, символический. В нём нет ни одной случайной детали, но сплошь – символы. Весь он – мистерия и загадка. Ключом к ней является данный эпиграфом отрывок из Евангелия: «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтоб позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло…»
В романе в роли бесноватого выступает Ставрогин. Прочие же персонажи суть пустые сосуды, люди без личностей, без лиц. Этот феномен о. Сергий Булгаков в своей гениальной статье «Русская трагедия» именует «медиумичностью души». Состоит она в том, что пустые души могут стать вместилищем для разного рода духов, чью волю станут тогда исполнять одержимые ими люди. Все бесы вышли из одного человека – Ставрогина, и вселились в разных людей: Верховенского, Кириллова, Шатова… Все они идейные чада его. Но, исторгнув из души своей всех бесов, сам Ставрогин остаётся пуст. Он уж и не человек вовсе, а лишь подобие его, лишь оболочка, под которой – ничего. Это чутко угадывает безумная Хромоножка, видит особым внутреннем зрением своим, оттого и прогоняет от себя со смехом Ставрогина, не узнав в нём своего князя. Она единственная разгадала самозванца. Все прочие продолжают страстно веровать в него, видя в нём своего учителя, а тому уже ничего не нужно, кроме разве что «сиделки», ибо он мёртв духовно.
Евангелийские свиньи бросились в пропасть. Та же участь ставрогинских бесов. Всем его порождениям суждено погибнуть, включая даже несчастную Хромоножку, познавшую его.
Все персонажи романа «Бесы» - самозванцы, ряженые, ненастоящие. И деталь эта весьма важна. И ещё одно: идеи ставрогинских «чад» различны, но мотив их один – Своеволие, о коем замечательно написал в той же своей работе о. С. Булгаков: «Как сатана есть карикатура Бога, так и своеволие есть карикатура свободы, так и религиозный бунт есть пародия мощи». Не свободу проповедуют они, но своеволие, подменяя одно другим.
Скоро-скоро настанут в России времена, когда на её политическом Олимпе прочно обоснуются, запляшут самозванцы-медиумы, одержимые бесами. И наступление таковых времён предвидел Фёдор Михайлович в своём романе: «В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых "передовых" говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки "передовых", которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что впрочем тоже случается. (…) Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход - я не знаю, да и никто, я думаю, не знает - разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, - все это вдруг у нас взяло полный верх и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшим нашим дамскими обществом…»; «Правда, было у нас нечто и весьма посерьёзнее одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу, как бы с натуги». Истинно так и случится всё через каких-то несколько десятилетий… Неизвестно откуда взявшуюся и обнаглевшую шваль поддержат лучшие представители либерально настроенной интеллигенции, что видим мы в романе на примере Кармазинова, которого Достоевский отчасти списал с И.С. Тургенева, имевшего большую слабость заигрывать с молодёжью с тем, чтобы быть в числе любимчиков её и гордиться взаимопониманием с ней. И, вот, маститый писатель Кармазинов является из Европы и в неудержимом стремлении казаться «прогрессивным» заискивает перед юнцом Верховенским, который чуть не в открытую насмехается над ним. Не так ли через несколько лет «властители дум» Д. Мережковский и З. Гиппиус станут обласкивать террориста Савинкова, а многие другие – жертвовать деньги на террор и революцию, не подозревая, что та в первую очередь безжалостно расправится с ними самими. Зато в тот момент любовались они собою, своим передовым мышлением, своею «борьбой»! Не интеллигенция, но именно «кармазиновщина» погубит, в конечном итоге, Россию.
И представители власти, заигрывавшие с революционерами и создававшие институты провокаторов. У Достоевского отображено и это. Верховенский, главный организатор, становится «совершенно своим» не где-нибудь, но в губернаторском доме, выдавая различную мелочь с тем, чтобы скрыть настоящее, основное дело. А ведь это уже Азеф, король провокации, вырисовывается! Власти пытались из тщеславных побуждений, усугублённых глупостью и слабостью, приручить бунтарей, забыв старую истину, что, сколько волка не корми… И в развернувшемся диком маскараде власть сливается воедино с отщепенцами, и тогда-то происходит взрыв. Как писала об этом замечательный исследователь Л. Сараскина: «Власть, запятнанная самозванством и своеволием, неминуемо порождает, плодит новых самозванцев-претендентов; эскалация самозванства приводит к эскалации произвола».
Но одно из самых потрясающих откровений, и сегодня звучащее набатом, это программа Верховенского, излагаемая им Ставрогину:
- Слушайте, мы сначала пустим смуту. Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный. Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис Littre, что преступление есть помешательство; приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. "Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!" Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет. (…) Мы провозгласим разрушение. почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары. Мы пустим легенды. Тут каждая шелудивая "кучка" пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал. Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам. »
А что же такое «свобода, равенство и братство» для перевёртышей? Что есть свобода для человека? Тяжелейший груз, груз страшный и неподъёмный. Только очень сильная личность способна вынести его, а таких меньшинство. Большинство же предпочитает подчиняться. Большинству нужен кто-то, кто бы управлял им. «Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем приклониться» - говорит Инквизитор в «Братьях Карамазовых». Ведь свобода – это величайшая ответственность, обязанность самому принимать решения. Задача не из лёгких! Куда проще покориться решению более сильного… Опять же, в случае неправильности его, будет кого винить, не придётся бичевать себя! Выходит, счастье не в свободе, но в повиновении? Так декларирует всё тот же Инквизитор: «Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее!» Свобода – удел немногих избранных, выделяющихся из общей массы за счёт необычайных своих духовных качеств. Негодяи не могут быть свободны, ибо сами в рабстве у «обезьяны Бога», но они могут диктовать слабым, навязывать им свою волю. И именно они пытаются проповедовать идею «рая на земле».
В романе «Бесы» таковым идеологом выступает Шигалёв, предтеча Инквизитора. «Выходя из безграничной свободы я заключаю безграничным деспотизмом» - говорит он. Идея его кажется дикой лишь на первый взгляд. На деле она довольно логична. А, если присмотреться, так ведь она уж реализована в нашей стране. С 17-го года мы живём при «шигалёвщине». В чём же состоит она? В чём идея Шигалёва? «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! (…) Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. "Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого" - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина. Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина!»
По Шигалёву «одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми…». Это и есть рай на земле. Рай рабов, каковым только и может он быть. А Лямшин предлагает и вовсе уничтожить эти 9/10 человек, а оставить только людей образованных, которые «начали бы жить-поживать по-учёному». К слову сказать, В.И. Ленин писал: «Пусть 90% русского народа погибнет, лишь бы 10% дожили до мировой революции»… Достоевский предрекал, что революция обойдётся России в 100 миллионов голов… Теперь, исследовав открытые, наконец, секретные документы, выясняется, что и это пророчество сбылось…
Всем этим человеконенавистническим, русофобским идеям как будто противостоит идея Шатова о народе-богоносце. Но вот беда: эта теория явилась из тех же недр. Она принадлежит Ставрогину. И, действительно, только на поверхности шатовские речи кажутся верными, а идеи светлыми. Шатов проповедует особость русского народа, как народа-богоносца. Всякий народ, по нему, велик своим богом, своей верой. Когда боги становятся общими, вера умирает. Чем сильнее народ, тем особливее у него Бог. Не может быть народ без религии. «Если великий народ не верует, что в нём одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестаёт быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уж не народ!» Всё правильно, всё верно. Но проповедь Бога в устах Шатова звучит странно, ибо сам он в Бога не верит. У Шатова произошло смещение понятий, у него – вера наоборот. У него не любовь к народу рождается из любви к Богу, как должно было бы быть, но любовь к Богу от любви к народу. Он говорит от том, чего понять окончательно не может, потому как для того уверовать надо. И сам же цитирует он своего учителя: «Атеист не может быть русским…» Стало быть, и сам Шатов не русский выходит? Достоевский неслучайно дал своему герою такую фамилию. Она говорящая, показывающая всю шаткость теории его. Шатовщина – это вера в народ-богоносец при неверии в Бога. Шатов отчасти и сам сознаёт несуразность этого факта, но может лишь сказать:
- Я буду веровать в Бога.
Это вполне возможно, так как Шатов – единственный персонаж, вставший на путь истины. Он единственный ударил своего «учителя», единственный, кого любит Хромоножка, единственный, кто порывает с Верховенским. Но Шатову не суждено успеть уверовать…
Товарищ же его по несчастью, в одно с ним время принявший в себя ставрогинского беса, Кириллов во Христа верит и даже жжёт лампадку. Только верит он во Христа без воскрешения. И свою идею он доводит-таки до конца. Поразительно, что и она ядром своим имеет свободу, а, вернее, своеволие:
- Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель.
- Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
- Никто.
Ещё одно понимание свободы, страшное и невообразимое…

Примечание: Убийца студента Иванова, лидер и идеолог «Народной расправы» С. Нечаев писал в своём «Катехизисе революционера»: «Наше дело – всеобщее и беспощадное разрушение. Созидать будут другие…»

Следующая цитата

«Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение»

[речь Алеши Карамазова у камня. Роман «Братья Карамазовы». Эпилог (15, 195)].

В биографии Ф. М. Достоевского О. Ф. Миллера излагается эпизод из раннего детства Достоевского, хорошо ему запомнившийся, как няня привела его, трехлетнего, в гостиную, где были гости, заставила встать на колени перед образами и прочесть молитву, которую он обычно читал перед сном: «Все упование, Господи, на Тебя возлагаю. Матерь Божия, сохрани мя под кровом Своим». Гости обласкали маленького Достоевского и говорили: «Ах, какой умный мальчик!» Эту молитву Достоевский читал всю жизнь сам и напутствовал ею перед сном своих детей *** .

«Но и до того еще как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще восьми лет от роду. Повела матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во храм господень, в страстную неделю в понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно, и в первый раз от роду принял я тогда в душу первое семя слова божия осмысленно»

[слова старца Зосимы. Роман «Братья Карамазовы». Книга шестая. О священном писании в жизни отца Зосимы (14, 264)].

«…А вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять Дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…

— Господи! Это все так и было, — сплеснула мать руками, — и голубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!»

[роман «Подросток». Часть 1, гл. 6 (13, 92)].

Ф. М. Достоевский рассказывал о себе в раннем детстве своему биографу: «По старшинству я родился вторым, был прыток, любознателен, настойчив в этой любознательности, прямо-таки надоедлив — и даровит. Года в три, что ли, выдумал слагать сказки, да еще мудреные, пожалуй, замысловатые, либо страшные, либо с оттенком шутливости» **** . Мать писателя возила сына в Троице-Сергиеву лавру. Его брат А. М. Достоевский в своих «Воспоминаниях» отмечал горячий и пылкий нрав брата. Отец будущего писателя М. А. Достоевский с тревогой повторял сыну: «Эй, Федя, уймись, не сдобровать тебе… быть тебе под красной шапкой!» ***** …Слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден.

«Митя хоть и заговорил сурово, но видимо еще более стал стараться не забыть и не упустить ни одной черточки из передаваемого. Он рассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем наконец, что было под окном. <…> Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимания на слово “знак”, как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил. Дойдя наконец до того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился. Он сидел и глядел в стену и знал, что те так и впились в него глазами.

— Ну-с, — сказал следователь, — вы выхватили оружие и… и что же произошло затем?

— Затем? А затем убил… хватил его в темя и раскроил ему череп… Ведь так по-вашему, так! — засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг поднялся в его душе с необычайною силой.

— По-нашему, — переговорил Николай Парфенович, — ну, а по-вашему?

Митя опустил глаза и долго молчал.

— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он: — слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался, и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна, — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…»

[рассказ Мити Карамазова во время следствия о том, как он не убил отца Федора Павловича Карамазова. Роман «Братья Карамазовы». Книга девятая, гл. V «Третье мытарство» (14, 425–426)].

Спасительные детские воспоминания, в том числе память о любимой умершей матери, стали тем глубинным жизненным материалом, который Достоевский художественно переработал и воплотил в ключевой сюжетной сцене своего последнего романа «Братья Карамазовы». Любимая мать Ф. М. Достоевского Мария Федоровна скончалась в 37 лет, в один год с гибелью А. С. Пушкина, оставив на попечение мужа семерых детей. Братья Достоевские, Федор и Михаил, переживали смерть поэта как семейную трагедию. А. М. Достоевский вспоминал, как Федор, которому в то время шел шестнадцатый год, не раз повторял брату Михаилу, что «ежели бы у нас не было семейного траура, то он просил бы отца носить траур по Пушкину» ****** . Ф. М. Достоевский так остро переживал эту двойную утрату, что перед отъездом в Петербург у него открылась горловая болезнь, на время лишившая его голоса.

Мужик Марей и русский народ-богоносец

«Уж я тебя волку не дам! — прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился <…> и только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика…»

Это был наш мужик Марей. Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, — мужик лет пятидесяти, плотный, довольно рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда почти не случалось мне заговорить с ним. Он даже остановил кобыленку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг.

— Волк бежит! — прокричал я, задыхаясь.

Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив.

— Закричал… Кто-то закричал сейчас: “Волк бежит”… — пролепетал я.

— Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! — бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун, и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо боясь и тревожась за меня.

— Ишь ведь испужался, ай-ай! — качал он головой. — Полно, родный. Ишь, малец, ай!

Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.

— Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. — Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ.

— Ишь ведь, ай, — улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, — господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!

Я понял наконец, что волка нет и что мне крик “Волк бежит!” померещился. Крик был, впрочем, такой ясный и отчетливый, но такие крики (не об одних волках) мне уже раз или два и прежде мерещились, и я знал про то. (Потом, с детством, эти галлюцинации прошли.)

— Ну, я пойду, — сказал я, вопросительно и робко смотря на него.

— Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей, пока я шел, все стоял с своей кобыленкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я оглядывался. Мне, признаться, было немножко перед ним стыдно, что я так испугался, но шел я, все еще очень побаиваясь волка, пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; тут испуг соскочил совсем, и вдруг откуда ни возьмись бросилась ко мне наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж вполне ободрился и обернулся в последний раз к Марею; лица его я уже не мог разглядеть ясно, но чувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобыленку.

— Ну-ну! — послышался опять отдаленный окрик его, и кобыленка потянула опять свою соху.

Все это мне разом припомнилось, не знаю почему, но с удивительною точностью в подробностях. Я вдруг очнулся и присел на нарах и, помню, еще застал на лице моем тихую улыбку воспоминания. С минуту еще я продолжал припоминать.

Я тогда, придя домой от Марея, никому не рассказал о моем “приключении”. Да и какое это было приключение? Да и об Марее я тогда очень скоро забыл. Встречаясь с ним потом изредка, я никогда даже с ним не заговаривал, не только про волка, да и ни об чем, и вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: “Ишь ведь, испужался малец!” И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я все же его барчонок; никто бы не узнал, как он ласкал меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединенная, в пустом поле, и только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря про высокое образование народа нашего?

И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце»

[рассказ «Мужик Марей». «Дневник писателя», 1876 г., февраль (22, 47–49)].

Это детское впечатление Ф. М. Достоевского впоследствии станет основой его философии «почвенничества», а также отразится в его позднейших романах, особенно в романе «Бесы», где идею о русском народе-богоносце будет излагать Шатов.

«Единый народ-“богоносец” — это русский народ…»

«Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ-“богоносец” — это русский народ…»

[слова Шатова в разговоре со Ставрогиным. Роман «Бесы». Часть 2, гл. 1 (10, 200)].

«Всю жизнь это воспоминание меня преследует…»

«…Какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью… Меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в “Бесах”»

(устный рассказ Ф. М. Достоевского в салоне А. П. Философовой в конце 1870-х гг. ******* ).

Речь идет об эпизоде из детства писателя, когда ему не было еще десяти лет. В московской Мариинской больнице на Божедомке, где врачом служил отец Достоевского, на больничном дворе будущий писатель много раз играл с девочкой-сверстницей, дочкой кучера или повара. «Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти, — рассказывал Достоевский. — Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: “Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!”». Трагедия, свидетелем которой стал Достоевский-ребенок, ранила его душу так сильно, что в своих романах он неоднократно обращался к этому мучительному сюжету. В «Преступлении и наказании» Свидригайлову снится сон, в котором он видит растленную им девочку. В романе «Бесы», в главе «Исповедь Ставрогина», не вошедшей в основной текст романа, Достоевский рисует жестокую сцену, где обиженная Ставрогиным 10-летняя девочка Матреша грозит ему кулаком.

Мнимый друг Достоевского критик Н. Н. Страхов после смерти писателя в письме к Л. Н. Толстому оклеветал Достоевского в грехе насилия над ребенком, отождествив его со Свидригайловым и Ставрогиным. А. Г. Достоевская встала на защиту умершего мужа в своих «Воспоминаниях», опубликовав отдельную главу «Ответ Страхову». Жена Достоевского с негодованием писала: «Письмо Н. Н. Страхова возмутило меня до глубины души. Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно за себя, за свою доверчивость, за то, что оба мы с мужем так обманулись в этом недостойном человеке» ******** .

Следующая цитата

Общеизвестно, что Достоевский стал одним из создателей теории Трезвости. Например, неоконченный роман "Пьяненькие" полностью вошёл в величайший текст мировой литературы "Преступление и наказание". Поэтому, памятуя о высказывании духовного наследника Достоевского М.О.Меньшикова о Сухом Законе, должно смело утверждать, что богоносным Достоевский мыслил именно отрезвлённый русский народ.

Вот какую мысль Достоевский вкладывает в уста самого харизматичного и благородного героя “Бесов” Шатова: Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог”.

Вот что в 1873 году написал известный русский критик Николай Михайловский (замечу – современник Фёдора Михайловича) в своей статье “О “Бесах” Достоевского”:

“Я уже говорил о любопытном совпадении кровных, задушевных мыслей г. Достоевского, высказываемых им в "Гражданине", с идеями Шатова. Сходство между Шатовым и г. Достоевским до такой степени полно, что, излагая мысли Шатова, можно цитировать "Дневник писателя", и наоборот. Но при изложении этом надо устранить прежде всего одну двусмысленность. И г. Достоевский, и Шатов, к сожалению, играют словом "Бог". Иногда они придают этому слову тот же смысл, который ему придается всеми людьми, как верующими, так и неверующими. Но иногда они разумеют под "Богом" нечто иное, и именно, кажется, совокупность и высшую точку развития национальных особенностей. Так, например, они называют религией древних греков их философию и искусство, русским богом – государство. Куда при этом деваются Зевес и Юпитер со всей их свитою – не известно. Г. Достоевский и Шатов иногда громят атеистов в обыкновенном смысле этого слова, то есть в качестве людей, отрицающих существование личности творца вселенной. И в то же время Ставрогин пишет: "Шатов говорил мне, что тот, кто теряет связи с своей землей, тот теряет и богов своих, то есть все свои цели". Да в этом же смысле высказываются и сами Шатов, и г. Достоевский. (…) Шатов, смешав Бога с богами в смысле цветов и плодов цивилизации и народных особенностей, доказывает, что человек, оторванный от народной, национальной почвы, тем самым уже становится атеистом. Доказывает он это восторженно, но торопливо, нескладно, нелепо, что вполне объясняется его ненормальным состоянием: с ним "жар", он только-то прожил три дня с мыслью, что его убьет Ставрогин. И тем не менее г. Достоевский считает этот пункт доказанным и говорит в "Дневнике": "Герцен был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства нашего образованного сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделясь от народа, они, естественно, потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами, вялые и спокойные – индифферентными" и т. д. Ввиду этого легкомыслия я отказываюсь следить за теорией г. Достоевского-Шатова во всей ее полноте. Это просто невозможно. В теории этой заключается, между прочим, такой пункт: каждый народ должен иметь своего бога, и когда боги становятся общими для разных народов, то это признак падения и богов, и народов. И это вяжется как-то с христианством, а я до сих пор думал, что для христианского Бога несть эллин, ни иудей. ”.

А вот что в 2000 году пишет о роли Шатова в “Бесах” современный русский критик Александр Голиков в своей статье “Духовные основы социально-политических воззрений Ф.М. Достоевского”:

“В контрасте с бесовщиной Достоевский создает близкий ему по духу другой трагический образ – студента Ивана Шатова, ставшего главным объектом политического убийства. Шатов пришел в тайную организацию из низов с целью изменить существующие социально-политические условия разложившегося общества. По складу характера, как описывает его автор романа, Шатов "целомудрен, стыдлив до дикости", выше всего считал честность, а "убеждениям своим предавался до фанатизма". Цель всего движения народного он видел в искании Бога. В его представлении "Бог есть синтетическая личность всего народа, взятая с начала его и до конца. у всех или у много народов был один общий Бог, но всегда у каждого был особый. Чем сильнее народ, тем особливее его Бог”. Ставрогин замечает ему в одной из бесед: "Вы Бога низводите до простого атрибута народности?". Шатов возражая, говорит: "Напротив, народ возношу до Бога. Народ тело божие. Только единый из народов и может иметь Бога истинного, хотя остальные народы имели своих особых и великих Богов. Единый народ "богоносец" - это русский народ"”.

Русский народ был издревле глубоко религиозен, почему и заслужил название народа-богоносца.
Религиозность эта выражалась в глубоком сознании приходящности всего земного и в неизменной вере в необходимость согласования земного бытия с заветами Божественного Христианского учения.

Собственно, говоря о роли Шатова в романе “Бесы”, хочу особенно отметить, что современники Достоевского во всеразличных критических статьях и рецензиях называли Ивана центральным персонажем книги. И, что самое важное, Фёдор Михайлович с этим никогда не спорил. Мало того, в своих “Дневниках писателя” и отчасти в своей личной переписке Достоевский не раз изрекал идеи, вполне гармонирующие с идеями Шатова (отсюда мнение критиков, что Шатов – собирательный образ Иванова, Данилевского и самого Достоевского). Шатов (как и Достоевский!) христианин лишь фрагментарно, он смущён, он в поиске своего русского Бога.

Следующая цитата

Меня давно занимала мысль – что имел ввиду Достоевский, убеждённо идентифицируя в русском народе глубинную религиозность как сущность и мировоззрение? Религиозно ориентированные персонажи его сочинений не то, что к вере как таковой, а и к религии имеют отношение весьма косвенное. (На всякий случай, даю определение: вера – внутренний диалог с условным Творцом, религия – внешне ориентированная процедура канонического обряда). Старец Зосима вызывает дружную ненависть в ортодоксально настроенном монастырском сообществе, потому и выделился в скит. Тихон, исповедник Ставрогина – слишком яркая индивидуальность в лоне формализованного православия, а его мудрость и непоказная толерантность сродни протестантизму. Надрывное сострадание в линии монаха Алёши Карамазова – химически чистый садомазохизм, и только искренность реакций героя напоминает состояние религиозного экстаза. Экстаза, вполне соотносимого с умонастроением диалога Раскольникова и Сонечки, в котором именно настойчивый садомазохизм и продемонстрирован. И ни веры, ни религии нет и в помине.

Анализируя психологический настрой подавляющего большинства россиян, включая все конфессии, все политически дифференцированные страты, эмигрантов и тех, кто мечтает эмигрировать, провинциалов и столичных жителей, я прихожу к выводу, что всех прочно объединяет одно-единственное чувство вечной вины. Именно тотальная вина – кредо всякого россиянина на протяжении столетий, и новейшая история воспроизводит его всякий раз и неизменно. Вина – главная и единственная составляющая российской псевдорелигиозности.

Сказать, что именно на этом чувстве играет власть – нельзя. Те, кто находятся у власти, точно такие же «виноватые». Чувство вины столь тягостно, что постоянно побуждает каждого к энергичному отрицанию, приобретающему формы самые причудливые. Ведь, по-сути, в каждом деянии, безразлично – на бытовом или политическом уровне, коренится безысходность заведомого обвинения. Точнее, самообвинения, воображаемого как внешне навязанная вина.

Самообвинение как кредо принципиально отличается от американского проклятия – перфекционизма. Американец хочет быть лучшим. Русский не хочет быть худшим, поскольку именно таковым себе всё время и кажется. Требовательность американца к себе и к ближнему своему – стимулирует, поскольку – конструктивна и вдохновляема реально достигнутым. Требовательность русского к себе и к ближнему – подавляет: ни на одном этапе продвижения субъект не ощущает ни поддержки, ни одобрения. Родители осуждают детей, дети сводят счёты с родителями. Мужья и жёны пытаются это чувство навязанной вины вытеснить и трансформировать в вину реальную – в измену.

Властьпредержащие культивируют чувство вины на уровне государственном. Посему, политические шаги практически всегда суть – либо защита нападением, либо заискивающее пресмыкательство перед условно сильным. Вообще же переход от заискивания к угрозам моментален: вечно обвиняемый жаждет вечно обвинять! Процессы тридцатых, во всей их ужасающей трагикомичности – когда обвиняемые расписывали на процессе фантастические преступления, о вероятности которых даже не подозревали, – это ведь совершенно фрейдистское вытеснение вины – вполне реальной! – сталинской власти, которое честно наслоилось на виновность как имманентное ощущение. Условный Бухарин каялся искренне, даже воспроизводя чужую мантру, и только поэтому такого рода трагифарс и был возможен.

Чувство вины не даёт возможность выстроить конструктивный диалог ни с кем и никогда. Субъект отчаянно настаивает на собственном мировидении именно потому, что абсолютно не уверен в своей правоте. А диалог просто собьёт его с толку и ещё больше укрепит эту неуверенность, и усилит вину. Поэтому все диалоги либо переходят в раздражённый гвалт, как на бесчисленных ток-шоу, либо – в лучшем случае – обрываются «баном» в соцсетях. Кстати, в этом плане традиционалисты более терпимы, чем оппозиционеры – вероятно, мазохизм побуждает первых длить склоку как можно дольше. Впрочем, мазохизм оппозиции имеет другое выражение: несанкционированные митинги, на которых одни вечно виноватые ловят, избивают или пытают других вечно виноватых же.

Тема, на которую я размышляю здесь и сейчас, уже рассмотрена мною в разных ракурсах и прежде. Но тут мне хочется подчеркнуть, что тотальный распад, который мы сейчас наблюдаем, единственно возможный вариант развития событий. Те, кто участвует в нём безотчётно – жертвы, окончательные и безоговорочные. Те, кто сумел или сумеет исключить это родовое проклятие – чувство вечной вины – из собственной экзистенции, победил. У меня на этот процесс самоидентификации ушли десятилетия.

Верно то, что вина - деструктивное чувство. Всё остальное - нелепые фантазии. )
Россия - страна Православная, более 80% крещены в Православие.
А в Православии всякая вина снимается искренним покаянием в Исповеди. Это то, чего Вы не знаете, не понимаете и никогда не испытывали, и, по своему невежеству, называете "мазохизмом".))
Однако, ничего не изменилось со времён Достоевского, либералы всё те же, всё там же. ))

Уважаемый Славен! Ваша способность сводить сложное и многоплановое размышление к элементарной схеме вызывает умильную зависть.)))))

На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Читайте также: