Маяковский о ленине цитаты
Обновлено: 21.11.2024
Вождь пролетариата Владимир Ленин не особо жаловал первого пролетарского поэта и певца революции Владимира Маяковского . Писатель Максим Горький, большой друг вождя проводивший с ним много времени в беседах, вспоминает как он отзывался о творчестве поэта:
«Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и всё у него не то, по-моему, — не то и мало понятно. Рассыпано всё, трудно читать. Талантлив? Даже очень? Гм-гм, посмотрим!»Ленин и Горький на капри Ленин и Горький на капри
Максим Горький много разговаривал с вождём об искусстве, ведь у нового государства непременно должна строиться и развиваться новая культура. Футуристы во главе с Маяковским как раз считали их направление одно из самых главных, они так и писали в одной из своих газет:
«Лишь футуристическое искусство есть в настоящее время искусство пролетариата».
Эти лозунги и высказывания время от времени видоизменялись, но мысль оставалась прежней. И всё-таки для Ленина футуризм являлся неким подобием кривляния . По словам того же Горького к футуристам Ленин относился пренебрежительно, в каком-то смысле они его даже раздражали. Даже знаменитую поэму «150 000 000», которую напечатали тиражом в 5000 экз. Ильич разнёс в пух и прах:
«Как не стыдно голосовать за издание 150 000 000 Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм».Владимир Маяковский - плакаты советских времён Владимир Маяковский - плакаты советских времён
К тому времени в молодой стране развивался не только футуризм, но и бюрократизм. Росло и влияние Маяковского как пролетарского поэта. Он постепенно отдалялся от своих прежних предпочтений и старался писать стихи, которые должны идти в ногу со временем. Менялось и отношение Ленина к Маяковскому. По крайне мере есть одно воспоминание Крупской, которое говорит о смягчении вождя и шаг в сторону Маяковского. Было это в 1921 году, Ленин посетил одно из детских учреждений:
Ленин Владимир Ильич и Надежда Крупская с детьми Ленин Владимир Ильич и Надежда Крупская с детьмиИ наконец в 1922 году выходит знаменитое стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» обличающее бюрократическую систему. Сам Ленин высказался о нём так:
«Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они всё заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».
Собственно, если взглянуть на это стихотворение через призму современности, то ничего за сто лет не поменялось. Бюрократия как была, так и есть по сей день. Впрочем, что говорить – оцените стихотворение сами, если не читали его.
Следующая цитата
Жидам
не страшен
грядущий Страшный Суд!
Вождя полоумного
сквозь горящие здания
политпроститутки,
как святыню,
на руках понесут
и покажут в Мавзолее
в своё оправдание.
Палачей не осудят,
их не облают,
как пророкам,
цветами устелят их след.
Все эти,
с крючковатыми носами,
знают:
Маяковский –
неподкупный поэт!
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
из барских садоводств
поэзии, –
этой бабы капризной.
Свои стихи
я писал не для дам:
“…скажите,
чего ещё
поджидаем мы?
Россию
жиды
продают жидам,
и кадровое
офицерство
уже под жидами!” *)
Я сочинял
Революции Оду
не для тех,
кому в смущении рдеть.
Коммуняки! –
Желающие получить в морду,
встать
без суеты
соблаговолите-ка
в очередь!
Народа русского
жид – враг, – **)
он враг и мой,
отъявленный и давний, –
Велели нам
идти
под красный флаг
в года разрухи
и дни недоеданий.
Мы открывали
Маркса
каждый том,
как в доме
собственном
мы открываем ставни,
в те годы мы
не разбирались в том,
куда идти,
в каком сражаться стане.
Мы
диалектику
учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
она врывалась в стих,
когда
под пулями
мы друг за другом бегали,
а следовало нам
избавиться от них!
“Историки” нам
годами
навязчиво врали,
чтобы забыли мы,
ИЗ-ЗА КОГО
в безумии
русские
в русских стреляли!
В трагедии русской
немало
еврейских моментов.
Русский,
решайся! –
Не слышу
аплодисментов!
Очнись! –
Мужик ты,
не мальчик! –
Страной
нагло правит
пейсатый захватчик!
Ох,
как же
всем жидовство надоело! –
Пора браться,
русич,
за Русское Дело!
В кулак
пора нашу волю собрать! –
или
по-прежнему
под жидами
будем сопли жевать?!
* * *
На славу,
потомки,
правду сказать,
мне наплевать!
Пожертвования
(“бабки” в валюте)
прошу мне в редакцию
не направлять!
Примечание: *) – автор использовал строки о “засилии жидов” из поэмы В.Маяковского “Хорошо!”, 1927 г.
Свидетельство фактов: В 1917 году евреи составляли 3-4 процента населения России. При этом с 1917-го по 1921-й год в Совете Народных Комиссаров было 77,2% евреев, в Военном Комиссариате – 76,7%, в Наркоминдел – 81,2%, в Наркомфине – 80%, в Наркомюсте – 95%, в Наркомпросе – 79,2%, в Наркомате соцобеспечения – 100%, в Наркомате труда – 87,5%.
Не счесть их числа во власти, этих «защитников» угнетенных!
Интересны списки, опубликованные в 1967 году в Нью-Йорке Андреем Диким в его монографии «Евреи в России и СССР». Из них следует, что в годы революции и гражданской войны евреи составляли 83 % руководящих работников на ключевых партийно-государственных постах, а русские — всего 5 % (пропустив вперед даже латышей, имевших шесть процентов.
Цитата: ". Отнять у них весь хлеб. НАЗНАЧИТЬ ЗАЛОЖНИКОВ — согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, . кричал, . советую назначать своих начальников И РАССТРЕЛИВАТЬ (выд. авт.), . никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты". 22 августа 1918 г. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 50. с. 165)
Удивительный анатомический факт: когда вскрыли черепную коробку В.И.Ленина-Бланка, профессора-медики были поражены увиденным: одно из полушарий мозга Вождя мирового пролетариата было обнаружено усохшим до размеров грецкого ореха. По свидетельству Н.К.Крупской, Вождь часто в Горках плакал, кланялся и просил прощения у стула и табуретки. Не известно, простила ли его мебель, но русский народ не простит этого изверга и палача никогда!
О ГЕНОЦИДЕ РУССКОГО НАРОДА И УНИЧТОЖЕНИИ РОССИИ
(планы сионистов):
"Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую ТИРАНИЮ, какая не снилась никогда самым страшным деспотам… Мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери… Крупнейшие [еврейские] банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, РАЗДАВИМ РОССИЮ, а на погребальных обломках её УКРЕПИМ ВЛАСТЬ СИОНИЗМА (выд. авт.) и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного идиотизма, до животного состояния. А наши юноши в кожаных куртках - сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, – о, как они умеют ненавидеть всё русское. С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, академиков, писателей. ",
(речь Льва Троцкого – Лейбы Бронштейна, из кн. Воспоминаний Арона Симановича – цит. по: А. Смирнов, «Казачьи атаманы», СПб, Издательский Дом «Нева», 2002 г.).
Жуткая статистика, свидетельствующая о тщательно спланированном и реализованном сионистами ГЕНОЦИДЕ русского православного народа:
лишь с 1918 по 1919 год СИОНИСТАМИ-БОЛЬШЕВИКАМИ БЫЛО ЗВЕРСКИ УНИЧТОЖЕНО
1 766 118 ЧЕЛОВЕК. МЕНЕЕ ЧЕМ ЗА 2 ГОДА БЫЛО РАССТРЕЛЯНО ИЛИ ЗАМУЧЕНО: 28 ЕПИСКОПОВ, 1215 СВЯЩЕННИКОВ, 6 775 ПРОФЕССОРОВ И УЧИТЕЛЕЙ, 8 800 ДОКТОРОВ.
Цитата-пророчество: “Еврейство – это не фармацевтический яд, – писал князь Голицын, – еврейский яд правильнее приравнять к физиологическому грибку, к паразиту, который, попав в здоровый организм, непременно плодится до бесконечности и с непомерною быстротой, и чем организм свежее и восприимчивие, тем быстрее множатся бесчисленные “грибки”. Свободно расселяющиеся по всей стране евреи-паразиты, станут “сетью” для русского народа и для России. “Грибок-паразит” изнутри энергично высасывает жизненные силы России и чрезвычайно ослабляет её”.
Кратко и доходчиво: “Жид и его Кагал – это все равно, что заговор против России…Жиды погубят Россию” (Фёдор Михайлович Достоевский, “Еврейский вопрос”, 1877 г.). Ф.М. Достоевский говорил: "Верхушка иудеев воцаряется все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть. Революция жидовская должна начаться с атеизма, так как евреям надо низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию и святой и великой"!
**) – Цитата: ". Сколько теперь врагов у нашего Отечества! Наши враги, вы знаете, кто: евреи. Да прекратит наши бедствия Господь, по великой милости Своей! А вы, друзья, крепко стойте за Царя, чтите, любите Его, любите святую Церковь и Отечество, и помните, что Самодержавие – единственное условие благоденствия России; не будет Самодержавия – не будет России; ЗАБЕРУТ ВЛАСТЬ ЕВРЕИ (выд. авт.), которые сильно ненавидят нас!", – Святой праведный Иоанн Кронштадтский, 1908 г.
Следующая цитата
Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.
То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.
Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.
Лошади никогда не кончают самоубийством, потому что, будучи лишены дара речи, они не имеют возможности выяснять отношения.
Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.
Борису Пастернаку: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге».
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.
Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.
Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!
Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.
Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.
Интеллигенция есть ругательное слово.
Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.
Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?
Не человек, а двуногое бессилие.
Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.
Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Что кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому — дырку от бублика. Это и есть демократическая республика.
— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?
Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.
— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!
Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.
— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!
Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Увидев безобразие, не проходите мимо.
Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.
И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.
Лучше умереть от водки, чем от скуки!
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.
Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.
Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!
Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.
— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.
Гвоздями слов прибит к бумаге я.
Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.
Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.
Море уходит вспять.
Море уходит спать.
Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.
Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.
От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?
Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.
Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!
— Бессмертие — не ваш удел!
— Зайдите через тысячу лет. Там поговорим.
– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно.
– А если они у меня свалятся?
Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.
— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.
Но мне — люди,
И те, что обидели —
Вы мне дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?!
… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.
Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.
Я любил.
Не стоит в старом рыться.
А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…
Надо вырвать радость у грядущих дней.
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.
— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Ешь ананасы и рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй.
Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.
Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.
Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.
Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никакими «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Одна печатаемая ерунда создает ещё у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырёх.
Театр не отображающее зеркало, а — увеличительное стекло.
Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.
Да здравствует — снова! — моё сумасшествие!
Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!
Мойте окна,
запомните это,
окна — источник
жизни и света.
– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.
Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.
Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.
А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.
Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.
Надо жизнь сначала переделать,
переделав — можно воспевать.
Где, когда, какой великий выбирал
Путь, чтобы протоптанней и легше?
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.
Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.
И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.
Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?
Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
— Что. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.
Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.
Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.
Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.
Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.
Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?
Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.
Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.
Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.
После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.
Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.
Мягко с лапы на лапу ступая,
Грузная, как автобус,
Тащит ночь к берегам Дуная
Свою лунную грусть.
Слово —
полководец
человечьей силы.
Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.
Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.
Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
Вошёл к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры;, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный.
Ах, закройте, закройте глаза газет!
У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.
Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей..
Все
с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.
И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.
Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком я его не запомнил, только лишь одну строфу:
В стране советской полуденной,
Среди степей и ковылей,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на сером кобыле;.
Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде, так как это тоже после профессора Воронова операция мыслимая, но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется.
Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребёнок:
вырастет
из сына
свин,
если сын —
свинёнок.
Любовь — это сердце всего.
Пароход подошел, завыл, погудел – и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные – негры.
В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.
По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!
О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.
Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело. Я много раз брался за это изучение, понимал эту механику, а потом забывал опять. Эти вещи, занимающие в поэтических учебниках 90%, в практической работе моей не встречаются и в трех.
В поэтической работе есть только несколько общих правил для начала поэтической работы. И то эти правила — чистая условность. Как в шахматах. Первые ходы почти однообразны. Но уже со следующего хода вы начинаете придумывать новую атаку.
Был я весел —
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.
Мир
;;теплеет
;;;;;;;;с каждым туром,
хоть бельё
;;;;;сушиться вешай,
и разводит
;;;;;колоратуру
соловей осоловевший.
В советских
;;;;;;;;листиках
;;;;;;;;;майский бред,
влюблённый
;;;;;;;;;весенний транс.
Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.
Мольбой не проймешь поповское пузо.
Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.
Следующая цитата
Я понимаю, что у Луначарского это было воспитание масс по принципу «делай по образцу».
А понимание бывает двух типов: пассивное и активное. Пассивное – по образцу. А активное – усвоить образец, переварить и выдать своё в том же, в общем, духе.
И Маяковский, я понимаю, был за активное. В культуре – за самодеятельность масс, пусть и неразвитых. Он готов был самоуничтожиться в той же поэме «150000000».
«Текст — это инструкция для самодеятельной эстетической активности аудитории. Ср. пожелание Маяковского относительно поэмы «150 000 000»: «Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил»…
Без примера (кроме понятного акцента на МЫ) это трудно постигаемо.
го, го, го, го,
Лирическое «я» притворяется малограмотным (слитное написание «идём-идём») и не умеющим даже повторить фонемы (только ритм смог повторивший повторить). Но даже и при повторении ритма тот внёс своё: добавил два звука.
Но вообще в поэме позиция «не-я» , с которым солидарен, выражена в отношении крестьянина, которому Октябрьская революция дала землю, но скоро стала отнимать урожай:
«…хочешь крови моей ведро?».
Я аж решил проверить, правда ли голод начался вскоре после прихода к власти большевиков.
Правда. Несколько месяцев были тихие (горизонтальный участочек синей линии), а потом началась гражданская война, и полезли кривые вниз.
Чутьё у Маяковского отменное. Знал бы он, что при Парижской Коммуне не было голода, потому что ею руководили из 68 членов разных партий 23 анархиста.
Ленин 2 раза упомянут в поэме.
на булочную бросит голод толп.
Но тебе [возмущённому голодом единому Ивану]
какое дам названье,
вся Россия, смерчем скрученная в столб?!
его частица мозга, —
не опередить декретам скач его.
Сердце ж было так его громоздко,
что Ленин еле мог его раскачивать.
Положим, декрет о земле не мог не быть крестьянами одобрен. Но Маяковский же зол на Ленина, значит, можно преуменьшить заслугу его в лозунге «Власть – советам, земля – крестьянам…».
Товарищи газетчики,
не допытывайтесь точно,
где была эта битва
и была ль когда.
В этой главе
в пятиминутье всредоточены
бывших и не бывших битв года.
Не Ленину стих умиленный.
славлю миллионы,
вижу миллионы,
миллионы пою.
Внимайте же, историки и витии,
битв не бывших видевшему перипетии!
Маяковский тут впрямую признаётся, что битва против Ленина, против военного коммунизма – не бывшая битва во время писания поэмы (он её просто предвидит, и она – за советы без большевиков – таки началась после гражданской войны, после времени написания поэмы).
Но вообще-то, читать поэму – казнь. Едва с ума не сходишь от непонятности, что к чему. Даже и зная про ««ВИЛьсона», то есть Владимира Ильича Ленина» , читать невозможно. Но понимаю, почему так сделано. – По одному случаю со мной.
В общем, я Маяковского понял с этой нечитабельностью поэмы. А сам Маяковский её ещё и издал анонимно.
Но всё это я пишу в качестве подхода к рассмотрению его стихотворения «Юбилейное» (1924), где он восстаёт против Луначарского с его богостроительством и культом Ленина и Пушкина в связи со 125-й годовщиной рождения поэта.
«…перенесение на авторское «я» свойств «не-я»» я могу себе позволить считать рождённым подсознательным идеалом Маяковского, прудонизмом или анархизмом как настоящей революцией, которая сорвалась из-за большевиков, начиная с января 1918 года.
А это ж особое ощущение, когда подсознательный идеал рождает, чем осознаваемым себя выразить.
И Маяковский вполне мог чуять, что с Пушкиным происходили такого же качества озарения.
Но Пушкин был поэт вдохновляемый точно не тем, чем Маяковский. Зато из Пушкина Луначарский делал не то, чем тот был по-настоящему ценен. И Маяковскому хотелось стать на сторону по-настоящему ценного Пушкина, ценного художественностью (следами подсознательного идеала, если по-моему, и что чуял и Маяковский). Но! Как быть с верностью анархистской революции? – Надо поймать себя на моменте предательства этой революции. То есть, когда проявляешь слабость и отдаёшься ревности из-за неверности Лили Брик (не с мужем, Осипом, а с кем-то четвёртым), а так же, когда не пишешь простецкие плакаты. (Р-р-революционность же в морали у Маяковского это теория стакана воды, ревность не предполагающую, а то же в живописи – простонародные плакаты.)
и от плакатов.
Вот в такую минуту слабости революционера и можно подъехать к врагу, Пушкину, с позитивом в душе и искренне: плакать о своей духовной слабости революционера.
Способом издевательства над экстраординарным, что есть эстетическое по меньшей мере (если пребывать в моей системе ценностей, что эстетическое ниже художественного ).
Все знают, что земля – шар. – Так вот это:
что земля поката, —
на собственные ягодицы
является ж экстраординарностью? Это ж эстетическая ценность? Ниже она, чем художественность… Вот я, мол, перед тобой, Пушкин-художник, и смеюсь над всего лишь эстетичностью, как и ты поступал: кюхельбекерно и тошно.
Или вот пример: насмешка над такой всего лишь эстетической ценностью, как рифмоплётство:
топырит учащённо
у таких, как мы,
на поэтическом песке.
Всё это примеры единства с Пушкиным. Но. Как изворот от плоского плача несгибаемого революционера о своей слабости (стихи, что перед выше процитированными):
не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
Он имеет Пушкина за кошку, перед которой не стыдно заголиться, если это словесной эквилибристикой сопроводить.
Этакий выпад против Луначарского, занимающегося с помощью Пушкина богостроительством: постепенным поднятием народа до аристократического уровня Пушкина. Чем, собственно, бессильно пытаюсь заниматься и я (публика, которая заходит в канала Яндекс-Дзена не та, чтоб просто понимала хотя бы, что я пишу).
Ну, или вот ещё пример в том же роде:
неоднократно атакована,
пресволочнейшая штуковина:
существует —
и ни в зуб ногой.
говорится или блеется?
в оранжевых усах,
Навуходоносором
«Коопсах» это мещаннейшая вывеска кооператива сахарной промышленности, выполненная с использованием модного в элитарных художественных кругах отступления от натуроподобия (лицо нарисовано… синим), но с использование азбучного контраста дополнительных цветов: синего и оранжевого.
Такая вывеска имеет эстетическую ценность, над которою можно посмеяться как над второсортной по сравнению с художественной в обществе настоящего художника Пушкина, идейного врага ультрареволюционного поэта, анархистский коммунизм которому давай немедленно, если покопаться в последней глубине его души.
Вот только вопрос: эта последняя глубина его души оставила какие-то следы, чтоб стихотворение «Юбилейное» мне позволить себе назвать художественным? – Что-то эта ультратонкая игра в насмешку над насмешками отдаёт игрой сильного ума, а не проявлениями подсознательного идеала.
Или какая-то общая тоска как странность при юбилейной тематике это как раз и есть искомый след – идеал-то анархического коммунизма, пахнет, свершиться может только в благом для всех сверхбудущем, что есть это попросту пессимизм.
Читайте также: