Когда пришли за мной некому было меня защитить цитата

Обновлено: 21.11.2024

Когда они пришли за социалистами, я молчал — я не был социалистом.
Когда они пришли за профсоюзными активистами, я молчал — я не был членом профсоюза.
Когда они пришли за евреями, я молчал — я не был евреем.
Когда они пришли за мной — уже некому было заступиться за меня.
Мартин Нимёллер

Вот демократов стала брать
Коричневая рать.
Не то, чтоб я был очень рад,
Но я ж не демократ.

Евреев очередь пришла
Сгореть в печах дотла.
Своих я не открыл дверей --
Ведь я же не еврей!

Черед и геев настает.
Да что ж я, идиот?
Еще решат, что вот и я --
"Гримаса бытия"!

Когда же и за мной они
Пришли средь бела дня,
Я понял: сам себя вини.

Никто. Не спас. Меня.

И нечестивцы в этот час не утонули,
И праведники (жаль их ) не спаслись. )))

Да.
Кстати, именно это прои -- впервые за мое существование на сайте -- модератры сняли с ленты анонсов, милостиво вернув баллы за размещение и не запретив держать его на моей страничке.))
За что, -- не объяснили.

На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Следующая цитата

Когда нацисты пришли за коммунистами,
я оставался безмолвным.
Я не был коммунистом.

Когда они сажали социал-демократов,
я промолчал.
Я не был социал-демократом.

Когда они пришли за членами профсоюза,
я не стал протестовать.
Я не был членом профсоюза.

Когда они пришли за евреями,
я не возмутился.
Я не был евреем.

Когда пришли за мной,
не осталось никого, кто бы заступился за меня.

Als die Nazis die Kommunisten holten,
habe ich geschwiegen;
ich war ja kein Kommunist.

Als sie die Sozialdemokraten einsperrten,
habe ich geschwiegen;
ich war ja kein Sozialdemokrat.

Als sie die Gewerkschafter holten,
habe ich nicht protestiert;
ich war ja kein Gewerkschafter.

Als sie die Juden holten,
habe ich geschwiegen;
ich war ja kein Jude.

Следующая цитата

"Когда пришли за коммунистами, я - молчал, потому что я не коммунист.
Когда пришли за католиками, я - молчал, потому что я не католик.
Когда пришли за евреями, я - молчал, потому что я не еврей.
Когда пришли за мной - уже некому было меня защищать"

Пастор Мартин Нимёллер, узник Заксенхаузена и Дахау.
.

Ищу опять как Диоген ответа,
Что человек? -Он бык или козёл?
Но кроме своего в шкафу скелета,
Нигде так ничего и не нашел.

Скользящим, равнодушным, мерзким взглядом,
Мы смотрим на чужой беды укор.
И вижусь часто я себе ползучим гадом,
-Коль не меня касается -то вздор.

Великую страну разворовали,
-А мне-то что, -на мой осталось век.
Цеха заводов опустели, встали,
-Я не рабочий к счастью человек.

Врачам, учителям живётся худо,
-Да хрен на них, -я нынче сыт и пьян.
Такая я вот сволочь и паскуда,
Твержу: -"до лампочки" -моей души изьян.

У армии какие-то проблемы,
-Плевать. Я не военный гражданин.
Ну не волнуют мозг чужие темы,
Я в этом пофигизме не один.

Настанет день, я упаду голодный,
Совсем никто не ринется помочь.
-Пусть подыхает этот парень шкодный,
Раз накормить себя ему не в мочь.

И вот лежу беспомощно в постели,
-Совсем ненужным этой жизни стал.
И муки совести мозгов объём заели.
Ну почему молчал,- а не кричал.

Здравствуйте, Борис!
Спасибо за искренние проникновенные строки.
Поэтому так и живём плохо, потому что действуем по принципу: "Моя хата с краю!"
Потому что друг на друга всем нам наплевать, потому что каждый сам за себя и потому что ждём, когда кто -то придёт и за нас всё сделает. А никто не придёт и ничего не сделает, пока мы не сплотимся в один единый кулак и не дадим врагу мощный отпор! А мы на кухне повозмущались, а назавтра каждый встал и поодиночке продолжает свою дорогу в гордом одиночестве, как будто каждого из нас ничего не касается. Очень тяжело думать об этом, но это всё так. А ТАМ наши враги радуются, потому что их принцип: "Разделяй и властвуй!"- очень хорошо работает, к сожалению.

С уважением и самыми добрыми пожеланиями, Валентина.

Спасибо за отзыв, Валентина.
Простите, что долго не отвечал, я стал редко посещать "стихиру".
Всего, Вам хорошего и удач во всём, во всём.
"Разделяй и властвуй" основное кредо нынешних вождей к сожалению.

На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.

Следующая цитата

«Трудно быть богом» — фантастический роман братьев Стругацких, написан в 1963 году.

Содержание

Таких щук рождает иногда историческая эволюция и запускает в социальные омуты, чтобы не дремали жирные караси, пожирающие придонный планктон…

Арата был здесь единственным человеком, к которому Румата не испытывал ни ненависти, ни жалости, и в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой, прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей…

— Вы ослабили мою волю, дон Румата. Раньше я надеялся только на себя, а теперь вы сделали так, что я чувствую вашу силу за своей спиной. Раньше я вёл каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боев, которые будут решающими, потому что вы примете в них участие… Уходите отсюда, дон Румата, вернитесь к себе на небо и никогда больше не приходите.

— В нашем деле не может быть друзей наполовину. Друг наполовину — это всегда наполовину враг.

Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят чёрные.

Но больше всего я боюсь тьмы, потому что во тьме все становятся одинаково серыми. (Гур Сочинитель)

Суть в основных установлениях нового государства. Установления просты, и их всего три: слепая вера в непогрешимость законов, беспрекословное оным повиновение, а также неусыпное наблюдение каждого за всеми! (отец Кин)

— Ты, сынок, главное, не сомневайся. Поверь, главное. Раз власти поступают — значит, знают, что делают…

Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего господина, каковой господин положен простолюдину от века…

«…Когда же пытуемый впадает в беспамятство, испытание, не увлекаясь, прекратить…» Школа, подумал Румата. Гнездо мудрости. Опора культуры.

— Кусается, стерва, что твой хорёк…

— Отвратительная вонь, — с чувством сказал Румата.
— Да, ужасная, — согласился дон Тамэо, закрывая флягу. — Но зато как вольно дышится в возрождённом Арканаре! И цены на вино упали вдвое…

— «Номер четыреста восемьдесят пять, дон Кэу, Королевская, двенадцать, за поношение имени его преосвященства епископа Арканарского дона Рэбы, имевшее место на дворцовом балу в позапрошлом году, назначается три дюжины розог по обнаженным мягким частям с целованием ботинка его преосвященства».
Брат Тибак сел.
— Пройдите по этому коридору, — сказал чиновник бесцветным голосом, — розги направо, ботинок налево. Следующий…
К огромному изумлению Руматы, дон Кэу не протестовал. Видимо, он уже всякого насмотрелся в этой очереди. Он только крякнул, с достоинством поправил усы и удалился в коридор.

— Ух ты! — сказал кузнец. — И серых, значит, тоже… Ну и Орден! Серых перебили — это, само собой, хорошо. Но вот насчёт нас, благородный дон, как вы полагаете? Приспособимся, а? Под Орденом-то, а?
— Отчего же? — сказал Румата. — Ордену тоже пить-есть надо. Приспособитесь.
Кузнец оживился.
— И я так полагаю, что приспособимся. Я полагаю, главное — никого не трогай, и тебя не тронут, а?
Румата покачал головой.
— Ну нет, — сказал он. — Кто не трогает, тех больше всего и режут.
— И то верно, — вздохнул кузнец. — Да только куда денешься… Один ведь, как перст, да восемь сопляков за штаны держатся. Эх, мать честная, хоть бы моего мастера прирезали! Он у серых в офицерах был. Как вы полагаете, благородный дон, могли его прирезать? Я ему пять золотых задолжал.
— Не знаю, — сказал Румата. — Возможно, и прирезали. Ты лучше вот о чём подумай, кузнец. Ты один, как перст, да таких перстов вас в городе тысяч десять.
— Ну? — сказал кузнец.
— Вот и думай, — сердито сказал Румата и пошел дальше.

Ты еще не знаешь всего, подумал Румата. Ты еще тешишь себя мыслью, что обречен на поражение только ты сам. Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело. Ты еще не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат, сколько внутри них. Ты еще, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сравняешь с землей дворянские замки, утопишь баронов в проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести, как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр — единственный добрый и мудрый человек в твоем королевстве. И по доброте ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо еще будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов. Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле и на твоей планете.

Никакое государство не может развиваться без науки — его уничтожают соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей.

Сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими.

Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют свою силу, и другие жестокие заменят их.

Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие.

«…по дорогам и тропинкам, изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием, но твёрдые как сталь в своём единственном убеждении, бегут, идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнурённый болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век…»

Грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!

— Умные нам не надобны. Надобны верные. (Отец Кин)

Мой старший брат, его величество, устами министра своего дона Рэбы обещал за головы некоторых бежавших и скрывающихся ученых людей немалые деньги. Мы должны доставить ему эти головы и порадовать его, старика. А с другой стороны, некоторые ученые люди хотят скрыться от гнева моего старшего брата и не пожалеют для этого своих средств. Во имя милосердия и чтобы облегчить душу моего старшего брата от бремени лишних злодейств, мы поможем этим людям. Впрочем, впоследствии, если его величеству понадобятся и эти головы, он их получит. Дешево, совсем дешево… (Вага Колесо)

Теперь не уходят из жизни,
Теперь из жизни уводят.
И если кто-нибудь даже
Захочет, чтоб было иначе,
бессильный и неумелый
Опустит слабые руки,
Не зная, где сердце спрута
И есть ли у спрута сердце… (Отец Гаук)

Пятнадцать упитанных увальней с топорами не слишком много для человека, владеющего приёмами боя, которые станут известны здесь лишь три столетия спустя.

У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадёжнейших кретинов.

Шестой год он жил этой странной, двойной жизнью и, казалось бы, совсем привык к ней, но время от времени, как, например, сейчас, ему вдруг приходило в голову, что нет на самом деле никакого организованного зверства и напирающей серости, а разыгрывается причудливое театральное представление с ним, Руматой, в главной роли. Что вот-вот после особенно удачной его реплики грянут аплодисменты и ценители из Института экспериментальной истории восхищенно закричат из лож: «Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!»

Они были пассивны, жадны и невероятно, фантастически эгоистичны. Психологически почти все они были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия. И если волею судеб кто-нибудь из них рождался или становился господином, он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом — рабом богатства, рабом противоестественных излишеств, рабом распущенных друзей, рабом своих рабов. Огромное большинство из них ни в чем не было виновато. Они были слишком пассивны и слишком невежественны. Рабство их зиждилось на пассивности и невежественности, а пассивность и невежество вновь и вновь порождали рабство.

— Хоть король, хоть черт, хоть сам дон Рэба…

— Я же все-таки человек, и все животное мне не чуждо…

— Вот как? Мы цитируем мятежника Цурэна?

— Хамье! Вы же неграмотны, зачем вам подорожная??

— Я мог бы скупить весь Арканар, но меня не интересуют помойки…

Кавалеру и вертопраху, знающему столичное обращение и сосланному в провинции за дуэль по любви — следовало иметь по крайней мере двадцать возлюбленных.

Дона Окана взяла Румату за рукав и потянула за собой. Уже в коридоре Румата услыхал, как дон Сэра с обидой в голосе провозгласил: «Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры…»

— А почему бы нет? — спросил дон Сэра. — Не вижу, почему бы трём благородным донам не сыграть в кости там, где им хочется!

«Это, — скажет, — очень все бла-ародно, а вот как там насчет баб. » (размышления Дона Руматы)

Протоплазма, думал Румата. Просто жрущая и размножающаяся протоплазма.

— Кстати, благородные доны, чей это вертолёт позади избы? (Дон Гуг)

— Благородный дон поражён в пятку!! (Пашка об Антоне — детская игра в сайву)

Десятки разочарованных дам, у которых Румата специально задерживался за чтением стихов до глубокой ночи (третья стража, братский поцелуй в щечку и прыжок с балкона в объятия командира ночного обхода, знакомого офицера), наперебой рассказывали друг другу о настоящем столичном стиле кавалера из метрополии. Румата держался только на тщеславии этих глупых и до отвращения развратных баб, но проблема нижнего белья оставалась открытой.

Барон поражал воображение. Было в нем что-то от грузового вертолета с винтом на холостом ходу.

Барон ревел как атомоход в полярном тумане.

— Я вспотел, и мне нужно возместить потерю жидкости.

— Что? Постель? Какие постели в чистом поле? Наша постель — попона боевого коня!

— Румата, друг мой, пойдёмте отсюда. У вас слишком богатые погреба. Уедемте!

— Они заняли мой замок! И посадили там какого-то отца Ариму! Не знаю, чей он там отец, но дети его, клянусь господом, скоро осиротеют.

— Между прочим, дон Рэба, — сказал он [Румата], — как вы относитесь к отцу Ариме?
— К отцу Ариме? — дон Рэба высоко поднял брови. — Прекрасный военный. Занимает видный пост в моей епископии. А в чём дело?
— Как верный слуга вашего преосвященства, — кланяясь, с острым злорадством сказал Румата, — спешу сообщить вам, что этот видный пост вы можете считать вакантным.
— Но почему?
Румата посмотрел в переулок, где ещё не рассеялась жёлтая пыль. Дон Рэба тоже посмотрел туда. На лице его появилось озабоченное выражение. (дон Румата и дон Рэба)

Отец Кабани сидел за столом в полной прострации. В комнате стоял могучий спиртной дух, на столе среди обглоданных костей и кусков варёной брюквы возвышалась огромная глиняная кружка.

Отец Кабани сидел неподвижно, положив обвисшее лицо на ладони. Мохнатые полуседые брови его свисали над щеками, как сухая трава над обрывом. Из ноздрей крупнозернистого носа при каждом выдохе со свистом вылетал воздух, пропитанный неусвоенным алкоголем.

Отец Кабани схватил кружку и приник к ней волосатой пастью. Глотая ядовитую смесь, он рычал, как вепрь Ы, потом сунул кружку на стол и принялся жевать кусок брюквы. По щекам его ползли слёзы.
— Горючая вода! — провозгласил он, наконец, перехваченным голосом. — Для растопки костров и произведения весёлых фокусов. Какая же она горючая, если её можно пить? Её в пиво подмешивать — цены пиву не будет! Не дам! Сам выпью… И пью. День пью. Ночь. Опух весь. Падаю все время. Давеча, дон Румата, не поверишь, к зеркалу подошел — испугался… Смотрю — помоги господи! — где же отец Кабани?! Морской зверь спрут — весь цветными пятнами иду. То красный. То синий. Выдумал, называется, воду для фокусов…

— Это мы говорим, будто мы выдумываем. На самом деле все давным-давно выдумано. Кто-то давным-давно все выдумал, сложил все в ящик, провертел в крышке дыру и ушел…

— Х-хвать! И выдумал!!

Дон Рэба, дон Рэба! Не высокий, но и не низенький, не толстый и не очень тощий, не слишком густоволос, но и далеко не лыс. В движениях не резок, но и не медлителен, с лицом, которое не запоминается. Которое похоже сразу на тысячи лиц. Вежливый, галантный с дамами, внимательный собеседник, не блещущий, впрочем, никакими особенными мыслями… (размышления Дона Руматы)

— Может быть, вы дьявол. Может быть, сын бога. Кто вас знает? А может быть, вы человек из могущественных заморских стран: говорят, есть такие… Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. У меня кружится голова, и я чувствую, что впадаю в ересь.

— О, я вижу здесь высокоученого доктора Будаха… Вы прекрасно выглядите, доктор. Мне придется обревизовать свою тюрьму. Государственные преступники, даже отпущенные на свободу, не должны выходить из тюрьмы — их должны выносить.

— Если бы я мог представить себя богом, я бы стал им. (доктор Будах)

— Мир не может меняться вечно, — возразил Будах, — ибо ничто не вечно, даже перемены… Мы не знаем законов совершенства, но совершенство рано или поздно достигается.

— Борьба со злом! Но что есть зло? Всякому вольно понимать это по-своему. Для нас, учёных, зло в невежестве, но церковь учит, что невежество — благо, а всё зло от знания. Для землепашца зло — налоги и засухи, а для хлеботорговца засухи — добро. Для рабов зло — это пьяный и жестокий хозяин, для ремесленника — алчный ростовщик. Так что же есть зло, против которого надо бороться, дон Румата?

— И всегда будут короли, более или менее жестокие, бароны, более или менее дикие, и всегда будет невежественный народ, питающий восхищение к своим угнетателям и ненависть к своему освободителю. И все потому, что раб гораздо лучше понимает своего господина, пусть даже самого жестокого, чем своего освободителя, ибо каждый раб отлично представляет себя на месте господина, но мало кто представляет себя на месте бескорыстного освободителя.

— Зерно, высыпаемое из мешка, не ложится ровным слоем, но образует так называемую коническую пирамиду. Каждое зернышко цепляется за другое, стараясь не скатиться вниз. Так и человечество. Если оно хочет быть неким целым, люди должны цепляться друг за друга, неизбежно образуя пирамиду.

Но что же вы все-таки посоветовали бы всемогущему? Что, по-вашему, следовало бы сделать всемогущему, чтобы вы
сказали: вот теперь мир добр и хорош.

Богам спешить некуда, у них впереди вечность.

Разве бог имеет право на какое-нибудь чувство, кроме жалости?

(Дон Кондор:)
— Горан Ируканский в "Истории Пришествия" писал: "Когда бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи".
— За что Горана и сожгли, — мрачно сказал Румата.

(Арата:)
— Не уклоняйтесь, дон Румата. Почему вы не хотите дать нам вашу силу?
— Не будем говорить об этом.
— Нет, мы будем говорить об этом. Я не звал вас. Я никогда не молился. Вы пришли ко мне сами. Или вы просто решили позабавиться?
Трудно быть богом, подумал Румата.

Читайте также: