Хармс цитаты и афоризмы
Обновлено: 19.09.2024
Однажды Пушкин написал письмо Рабиндранату Тагору. «Дорогой далекий друг, — писал он, — я Вас не знаю, и Вы меня не знаете. Очень хотелось бы познакомиться. Всего хорошего. Саша». Когда письмо принесли, Тагор предавался самосозерцанию. Так погрузился, хоть режь его. Жена толкала, толкала, письмо подсовывала — не видит. Он, правда, по-русски читать не умел. Так и не познакомились.
Пушкин сидит у себя и думает: «Я гений, и ладно. Гоголь тоже гений. Но ведь и Толстой гений, и Достоевский, царствие ему небесное, гений. Когда же это кончится?» Тут все и кончилось.
Гоголь только под конец жизни о душе задумался, а смолоду у него вовсе совести не было. Однажды невесту в карты проиграл и не отдал.
Интересно, что бессмертие всегда связано со смертью и трактуется разными религиозными системами либо как вечное наслаждение, либо как вечное страдание, либо как вечное отсутствие наслаждения и страдания.
Когда человек, говорящий с тобою, рассуждает неразумно, — говори с ним ласково и соглашайся.
Попробуй сохранить равнодушие, когда кончатся деньги.
Мне дано все, чтобы жить возвышенной жизнью. А я гибну в лени, разврате и мечтании.
Хвилищевский ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!» Но никто не сказал ничего.
Почему, почему я лучше всех?
Надо бросить курить, чтобы хвастаться своей силой воли.
Ищи то, что выше того, что ты можешь найти.
Хвастовство глупого человека искренно: хвастовство умного — носит злой, несимпатичный характер.
Я и есть мир. Но мир — это не я.
Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся.
Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же, как и вы все, только лучше.
Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира.
Если государство уподобить человеческому организму, то, в случае войны, я хотел бы жить в пятке.
Я весь какой-то особенный неудачник. Надо мной за последнее время повис непонятный закон неосуществления.
Ненавижу людей, которые способны проговорить более семь минут подряд. Нет ничего скучнее на свете, чем если кто-нибудь рассказывает свой сон, или о том, как он был на войне, или о том, как ездил на юг.Многословие — мать бездарности!
У человека есть только два интереса: земной — пища, питье, тепло, женщина и отдых — и небесный — бессмертие. Все земное свидетельствует о смерти. Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. И потому человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его прекрасным или гениальным.
О монахе и покойниках
Один монах вошел в склеп к покойникам и крикнул: «Христос воскресе!» А они ему все хором: «Воистину воскресе!»
О детях
. дети — это, в лучшем случае, жестокие и капризные старички.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!
О совершенстве
Совершенную вещь можно всегда изучать, иными словами в совершенной вещи есть всегда что-либо неизученное. Если бы оказалась вещь изученная до конца, то она перестала бы быть совершенной ибо совершенно только то что конца не имеет т. е. Бесконечно.
Совершенная вещь вызывает в нас изумление стройностью законов ее образования и как она сделана.
О курении
Надо бросить курить, чтобы хвастаться своей силой воли. Приятно, не покурив неделю и уверившись в себе, что сумеешь воздержаться от курения, прийти в общество Липавского, Олейникова и Заболоцкого, чтобы они сами обратили внимание на то, что ты целый вечер не куришь. И на вопрос их: почему ты не куришь? — ответить, скрывая в себе страшное хвастовство: я бросил курить.
Великий человек не должен курить.
Хорошо и практично, чтобы избавиться от порока курения, использовать порок хвастовства.
Винолюбие, чревоугодие и хвастовство меньшие пороки, нежели курение.
Курящий мужчина никогда не находится на высоте своего положения, а курящая женщина способна положительно на все.
А потому бросим, товарищи, курить.
Правила жизни
1. Каждый день делай что-нибудь полезное.
2. Изучай и пользуй хатху и карму-йогу.
3. Ложись не позднее 2 час. ночи и вставай не позднее 12 час. дня, кроме экстренных случаев.
4. Каждое утро и каждый вечер делай гимнастику и обтирания
5. п -- р.
6. Проснувшись, сразу вставай, не поддавайся утренним размышлениям и желанию покурить.
7. Оставшись один, занимайся определенным делом.
8. Сократи число ночлежников и сам ночуй преимущественно дома.
9. Задумывай только возможное, но раз задуманное -- исполняй.
10. Дорожи временем.
О путешествиях
Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, а не то увидишь такое, что потом и забыть будет невозможно.
О вдохновении и интересе
Вдохновение и интерес — это то же самое. Уклониться от истинного вдохновения столь же трудно, как и от порока. При истинном вдохновении исчезает все и остается только оно одно. Поэтому порок есть тоже своего рода вдохновение. В основе порока и вдохновения лежит то же самое. В их основе лежит подлинный интерес. Подлинный интерес — это главное в нашей жизни. Человек, лишенный интереса к чему бы то ни было, быстро гибнет. Слишком однобокий и сильный интерес чрезмерно увеличивает напряжение человеческой жизни; еще один толчок, и человек сходит с ума. Человек не в силах выполнить своего долга, если у него нет к этому истинного Интереса. Если истинный Интерес человека совпадает с направлением его долга, то такой человек становится великим.
О деньгах
Все любят свои деньги: и гладят их, и целуют, и к сердцу прижимают, и заворачивают их в красные тряпочки, и нянчат их, как куклу.
Попробуй сохранить равнодушие, когда кончатся деньги.
Следующая цитата
«Я не сразу поняла, что это за человек. Он был совершенно необычайным, не похожим ни на кого, ни разговором, ни поведением, — человеком неповторимым.
Казалось, он весь состоял из шуток. Сейчас я понимаю, что иначе он и не представлял себе своего существования. Чудачество было ему свойственно и необходимо».
«Он был разнообразен, — я думаю, от нервности. С Маршаком всегда — верх почтительности, с друзьями — по-мальчишески, с моей мамой — подобострастно, со мною — как Макс с Морицем.
— Оборотень, — говорил о нем Юра Владимиров.
— Хамелеон, — охотно поддакивал Саша Введенский».
Алиса Порет
«Даниил Иванович никогда не говорил ''Ленинград''. Только ''Петербург''. Улицу свою никогда не называл Маяковской, только Надеждинской».
«В пределах прекрасной условности, которую он создавал, его ощущение реальности не так уж далеко от самой реальности. Мир его героев и сюжетов дисгармоничен. Но открытие Хармса в том, что из нелепости, чуши и бессмыслицы он создал абсолютно гармоничный массив текста. Музыку, которая, в отличие от литературы соцреализма, не имела ''практического смысла''».
В.И. Глоцер
«У Дани было правильное лицо, классическое. Очень высокого роста. Худой, конечно, в те годы молодые. Всегда аккуратно и чисто одет был, причесан. Очень вежлив, хорошо воспитан. С девушками разговаривал на вы. Однажды он пришел в новом костюме. И один лацкан в нем был длинный, до колен у него. Я сказала:
— Почему так шит костюм?
А он сказал:
— Я так велел портному, мне так понравилось.
Но когда он в следующий раз пришел к нам, то этого лацкана уже не было.
— Он мне надоел, и я его отрезал.
Он любил придумывать всякие чудачества. Он одевался как мальчик: всегда брюки гольф, под коленкой пуговки застегивались. Он не носил длинных брюк».
Эмма Мельникова
«Подобно всем обэриутам, Хармс рисовал. Он разрисовал стену своей комнаты, интересны были его рисунки на бумажном абажуре висящей лампы, рисунки тушью, по принципу мнимой симметрии. Хармс любил живопись, но его любовь к музыке была беспредельна. Букстехуде, Гендель, Бах, Моцарт — вот те, которых он обожал. Густым и приятным голосом он часто пел Lacrimosa. Почти ежедневно к нему приходил Я. Друскин, вдохновеннейший музыкант, по памяти игравший на фисгармонии творения исполинов XVIII века. Из современников Хармс ценил Шостаковича, особенно его оперу "Нос", которая после нескольких спектаклей была "запрещена"».
Николай Харджиев
«Почему это необходимо — дать детям Хармса? Прежде всего — за его удивительные стихи. Они звенят металлом, предельно музыкальны, образны, а главное — поэтичны (далеко не во всех написанных для детей стихах есть поэзия, много просто рифмованной прозы) и запоминаются мгновенно и надолго, что тоже есть свойство талантливой поэзии. Но Хармс при этом еще — поэт особенный, его не сравнишь ни с каким другим (разве что есть некоторое родство между ним и Козьмой Прутковым). Он обладает особенно тонким, оригинальным, озорным чувством юмора и глубоким, безошибочным знанием детской психологии, а к этому еще — любовью к родному языку, которым он владеет безукоризненно».
Нина Гарнет
«Он всегда одевался странно: пиджак, сшитый специально для него каким-то портным, у шеи неизменно чистый воротничок, гольфы, гетры. Никто такую одежду не носил, а он всегда ходил в этом виде. Непременно с большой длинной трубкой во рту. Он и на ходу курил. В руке — палка. На пальце большое кольцо с камнем, сибирский камень, по-моему, желтый. Высокий, хотя немного сутулился. У него был тик. Он как-то очень быстро подносил обе руки, — вернее, два указательных пальца, сложенных домиком, к носу, издавая такой звук, будто откашливался, и при этом слегка наклонялся и притоптывал правой ногой, быстро-быстро.
Видимо, для детей в этом его облике было что-то очень интересное, и они за ним бегали. Им страшно нравилось, как он одет, как ходит, как вдруг останавливается. Но они бывали и жестоки, — кидали в него камнями. Он не обращал на их выходки никакого внимания, был совершенно невозмутим. Шел себе и шел. И на взгляды взрослых тоже не реагировал никак».
«Даня был странный. Трудно, наверное, было быть странным больше. Я думаю, он слишком глубоко вошел в ту роль, которую себе создал. Надо, конечно, помнить, что то время, когда мы жили с Даней, не имеет ничего общего с нашим временем, — мы сейчас многое можем допустить. И его странность была особенно заметна на том фоне. Одежду он себе заказывал у портного. Никто же не носил такие короткие штаны».
«Даня, повторяю, был очень добрый. И его странности, конечно, никому не приносили ни огорчения, ни вреда. И я должна сказать, что он все-таки делал все, что он хотел, все, что ему нравилось. Он, например, подходил к окну без ничего, совершенно голый, и стоял так у окна в голом виде. Довольно часто. Это было и некрасиво, и неэстетично. Его могли увидеть с улицы».
«Всю жизнь он не мог терпеть детей. Просто не выносил их. Для него они были — тьфу, дрянь какая-то. Его нелюбовь к детям доходила до ненависти. И эта ненависть получала выход в том, что он делал для детей. Но вот парадокс: ненавидя их, он имел у них сумасшедший успех. Они прямо-таки умирали от хохота, когда он выступал перед ними».
«Я слышала мнение, — мол, то, что Даня писал для детей, это была у него халтура. Мол, он писал только ради денег.
Конечно, он хотел бы печатать то, что писал для взрослых, что он так любил. Но я не думаю, что для детей он писал халтуру. Я во всяком случае никогда этого от него не слышала. По-моему, он относился к занятию детской литературой серьезно. Ходил в ''Еж'' и ''Чиж'', к Маршаку. И я не видела, чтобы он стеснялся, что он детский писатель.
И потом, я очень сомневаюсь, что если бы он писал для детей плёво, кто-нибудь из них так бы любил его стихи и Сказки и дети читали бы их с удовольствием. Сомневаюсь. Если бы ему самому не нравилось писать для детей, он бы не мог произвести вещи, которые так нравятся детям. Стихи для детей давались ему скорее трудно, чем легко».
Марина Малич
«Хармсу было весьма важно сделать свою жизнь как искусство. У него было ощущение жизни как чуда, и не случайно у него много рассказов о чуде. Очень характерен рассказ о человеке, который мог творить чудеса, но за всю свою жизнь не сотворил ни одного чуда — ему достаточно было сознания, что он может творить чудеса. Чудо, понимание жизни как чуда, причем абсолютно бескорыстного чуда — чуда как чуда — одна из главных тем, определяющих не только творчество, но и жизнь Хармса, их тесную связь, неотделимость его творчества от жизни. Хармс не был чудотворцем и не мог творить чудеса. И в этой невозможности творить чудеса обнаружилось величайшее чудо — чудо жизни, точнее — чудо жизни-творчества. 1933 год — кризисный год в жизни-творчестве Хармса; начало кризиса относится, по-видимому, к двум предыдущим годам: он понял, что он не чудотворец, и когда понял это, он и сотворил чудо. У Хармса есть рассказ: человек уверен, что он чудотворец. Он ждет чуда, но чуда все нет. Он уже разочаровался в себе, в своей способности творить чудеса, и когда полностью разочаровался, вдруг увидел, что чудо уже совершилось и совершается. Это — рассказ, но одновременно это — и автобиографическая исповедь и философское рассуждение».
«Хармс в некоторых своих рассказах был андерсоновским мальчиком, который не побоялся сказать: «А король-то ведь гол». Он видел ничтожность и пустоту механизированной жизни, окостеневшей в автоматизме мысли, чувства и повседневности; пустоту и бессмысленность существования, определяемого словами: ''как все'', ''так принято''. В его рассказах и стихах встречается то, что называют бессмыслицей, алогизмом. Не рассказы его бессмысленны и алогичны, а жизнь, которую он описывает в них. Формальная же бессмысленность и алогизм ситуаций в его вещах, так же как и юмор, были средством обнажения жизни, выражения реальной бессмыслицы автоматизированного существования, некоторых реальных состояний, свойственных каждому человеку. Поэтому он и говорил, что в жизни есть две высокие вещи: юмор и святость. Под святостью он понимал подлинную — живую — жизнь. Юмором он обнажал неподлинную, застывшую, уже мертвую жизнь: не жизнь, а только мертвую оболочку жизни, безличное существование».
Я. Друскин
«1928 год. Невский проспект. Воскресный вечер. На тротуаре не протолкаться. И вдруг раздались резкие автомобильные гудки, будто бы пьяный шофер свернул с мостовой прямо в толпу. Гулявшие рассыпались в разные стороны. Но никакого автомобиля не было. На опустевшем тротуаре фланировала небольшая группа очень молодых людей. Среди них выделялся самый высокий, долговязый, с весьма серьезным лицом и с тросточкой, увенчанной старинным автомобильным клаксоном с резиновой черной ''грушей''. Он невозмутимо шагал с дымящейся трубкой в зубах, в коротких штанах с пуговичками пониже колен, в серых шерстяных чулках, в черных ботинках. В клетчатом пиджаке. Шею подпирал белоснежный твердый воротничок с детским шелковым бантом. Голову молодого человека украшала пилотка с «ослиными ушами» из материи. Это и был уже овеянный легендами Даниил Хармс! Он же Чармс! Шардам! Я. Баш! Дандам! Писатель Колпаков! Карл Иванович Шустерман! Иван Топорышкин, Анатолий Сушко, Гармониус и прочие. »
К.Б. Минц
«Это был человек необычайного обаяния, больших знаний и большого ума. И беседы наши были только об искусстве — и больше ни о чем. О Филонове, о Малевиче, были разговоры, так сказать, о путях искусства Европы, ибо слишком велико было влияние европейского искусства на искусство у нас. Так что эту тему можно было развивать глубоко, пространно и даже интересно. Наши беседы меньше всего касались поэзии, — эта область была для меня не очень знакома. Да и Даниил Иванович никогда ничего подобного не требовал, он знал мои склонности и что экзальтировать меня поэтическими находками невозможно, просто не поддаюсь».
«Он любил разговаривать стоя, двигаясь по комнате. Двигаясь по комнате и не выпуская из рук трубки. С ней, как мне представляется, он не расставался не только днем, но и ночью».
«Одевался он всегда одинаково, но несколько странно. Он носил гетры, — я никогда не видел его в другом антураже. Даже помню цвет его костюма: серый. На нем был жилет шерстяной, под цвет костюма. Таким образом внешне он несколько выделялся на фоне остальных мужчин — поэтов, художников и так далее. Волосы на голове у него плохо росли, у него была предрасположенность к лысине».
С.М. Гершов
«Этот человек пользовался большой любовью всех, кто его знал. Невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь сказал о нем плохое слово — это абсолютно исключается. Интеллигентность его была подлинная и воспитанность — подлинная».
«Хармс помнится мне как человек огромного роста, очень эксцентрично по тому времени одетый. На нем была кепка жокея, короткая куртка, галифе и краги. На пальце — огромное кольцо, с печатью (в то время не только мужчины, но и женщины не носили колец, это не было принято). Хармс производил впечатление чрезвычайно светского человека. Держал себя свободно и, как все очень светские люди, давал возможность развернуться своему собеседнику».
«Дома у Хармса главной мебелью был сундук, обклеенный эксцентричными вырезками из журналов, главным образом голыми женщинами. Дома Хармс и его жена Марина, очень воспитанная светская женщина, зимой и летом ходили голыми».
«Когда Хармс выступал перед детьми, в искренности веселья, в умении дурачиться была видна непосредственность, детскость, и становилось искренно его жаль за ту титаническую работу, которую он проделывал над своей душой, чтобы быть стервой и только ею».
«Я никогда не видела его ни раздраженным, ни опечаленным. Трудно представить себе, что Хармс при каких бы то ни было обстоятельствах повысил бы голос. Он был неизменно корректен и вежлив. Ничего из того, что он думал и чувствовал, по его поведению было угадать нельзя. Дамам он целовал руки, по старинке шаркал ногой, как писатель вел себя внешне крайне скромно».
Сусанна Георгиевская
«Он все время играл, все время что-то выдумывал. Он любил собак. При мне у него собаки не было, была только воображаемая. И имя он ей дал такое: ''Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу''.Так звалась собака. Он рассказывал, что у него собака, которая вот так называется».
«Он выдумал, что во дворе стоит кукла, что ли, кукла-статуя его старушки, около его двери. Каждый раз, подходя к своей двери, он здоровался с ней по-немецки: ''Гутен таг, мютерхен!'' А уходя, прощался: ''Ауфвидерзейн, мютерхен!'' — в зависимости от времени дня. Непременно по-немецки. Вы же знаете, что он окончил Петершуле. Потом он решил, что эта старушка уже умерла, и они с Введенским там же во дворе ее похоронили. Взяли ящичек, сделали вид, что ее туда кладут, и зарыли. Все это была игра».
«У него в комнате была фисгармония, на которой он играл. Очень любил музыку ''Руслана и Людмилы'', я ему подарила клавир. Он играл и сам напевал».
«Любил ходить всегда одним и тем же путем по тем же самым улицам, не менять курс. Если приходилось почему-либо идти другим маршрутом, сворачивать или что, — это его травмировало, этого он не любил».
Наталия Шанько
«На нем все было выдержано в бежево-коричневых тонах — клетчатый пиджак, рубашка с галстуком, брюки гольф, длинные клетчатые носки и желтые туфли на толстой подошве. Во рту Даня обычно держал небольшую трубку, видимо, для оригинальности, т. к. я не помню, чтобы из нее шел дым».
Л.А. Баранова
«Был с самого начала не похож на других. Был одет в коричневый в крапинку костюм, в брюках до колен, гольфах и огромных ботинках. Он казался совсем взрослым молодым человеком. Пиджак его был расстегнут и виднелся жилет из той же ткани, что и костюм, а в маленький карманчик жилета спускалась цепочка от часов, на которой, как мы узнали впоследствии, висел зуб акулы».
М.П. Семенова-Руденская
«Юмор, фокусы, розыгрыши, конструирование смешных ситуаций также были частью его жизни. Более того, по воспоминаниям многих знавших его людей, Хармс любил при знакомстве ошарашивать человека ''абсурдным'' вопросом и следить за его реакцией. Зачастую эта реакция и определяла весь дальнейший ход его общения с этим человеком на годы».
«Однако наряду с внешней стороной Хармса-человека и Хармса-писателя была и другая, глубоко спрятанная от посторонних. Перед нами предстает очень ранимый, мнительный, суеверный и одновременно глубоко верующий человек, который подбирает себе маски и позы, которым старается соответствовать в жизни. Иногда его внутреннее самоощущение почти совпадало с выбранной маской, а иногда разрыв между ними доходил до угрожающих величин. В дневниковых записях Хармс не щадил себя, был предельно откровенен с самим собой, и мир, который открывается в них, — очень сложный, неоднозначный, легко допускающий смешение юмора и трагизма, игры и пафоса».
А. Кобринский
«Он (Хармс) вырабатывает такие формы комического, над которыми нельзя смеяться ''наивно'', которые требуют рефлексивного ''сдвига'' в сознании читателя. Структурно Хармс реализует стратегию, чрезвычайно близкую стратегии юродивого».
Н.В. Гладких
«Хармс является прямым наследником карнавальной линии развития литературы, и в своем творчестве он использует как приемы народной смеховой культуры, так и приемы романтического и иногда модернистского гротеска. В его творчестве в полной мере присутствуют главные черты карнавальных жанров: своеобразная логика «мира наоборот», относительность и амбивалентность образов, незавершенность мироздания, сниженность и преобладание материально-телесного начала, а также большая доля смешного, — что позволяет говорить о традиции карнавальной культуры в творчестве писателя».
Е.Ю. Рог
«. Следует рассматривать творчество Хармса не как неудавшуюся попытку выразить невыразимое, что входило в замысел модернизма, но как успешную попытку выразить ограниченность и невозможность этого предприятия. Хармс, таким образом, относится к той обширной категории писателей, которые, для того чтобы ответить на великие экзистенциальные вопросы, задавались целью узнать, что сказано, и которые в своей поэтической практике отважились с тоской ответить: ничего»
Ж.-Ф. Жаккар
«Поэтический мир Хармса обладает прежде всего, парадоксальной предметной отчетливостью (все на свету; никакой дымки, никакого лирического сфумато) — при том, что предмет или часть предмета может отделиться и исчезнуть. Достоверно и как бы логически неизбежно выступает мотив комбинаторики: перед нами сочетание отдельных элементов, число которых задано «непосредственно-обозримым» образом — наподобие фигурок или камней, расставленных по кругу1. Строение тут — это простая упорядоченность, демонстрируемая (и нарушаемая) симметрия; акцентирована дискретность и абстрактность (следовательно, неорганичность) связей между элементами».
Б.Ф. Шифрин
«Весело и озорно, совсем по-детски увлекался словесной игрой молодой поэт Даниил Хармс, достигавшим в своем кратковременном творчестве значительных литературных эффектов, к которым дети относились с беззаветным сочувствием. Нужно было видеть, с каким восторгом встречали они своего любимого автора, когда он читал им со сцены:
О грамотности
На замечание: «Вы написали с ошибкой» ответствуй: «Так всегда выглядит в моем написании».
О жизни и мире
. жизнь победила смерть неизвестным для меня способом.
. мы превратили мир в народное увеселение и всюду увеличили плотность населения.
Прав тот, кому Бог подарил жизнь как совершенный подарок.
Против небесного явления доской не загородишься.
Закон единицы ложен — такого Закона нет. Есть только Закон масс.
Предмет обезоружен. Он стручок. Вооружена только куча.
Все крайнее сделать очень трудно. Средние части делаются легче. Самый центр не требует никаких усилий. Центр — это равновесие. Там нет никакой борьбы.
Нет в мире никакого равновесия. И ошибка-то всего на какие ни будь полтора килограмма на всю вселенную.
Есть-ли что ни будь на земле, что имело бы значение и могло бы даже изменить ход событий не только на земле, но и в других мирах? — спросил я своего учителя.
Есть, — ответил мне мой учитель.
Что же это? — спросил я.
Это. — начал мой учитель и вдруг замолчал.
Я стоял и напряженно ждал его ответа. А он молчал.
И я стоял и молчал.
И он молчал.
И я стоял и молчал.
И он молчал.
Мы оба стоим и молчим.
Хо-ля-ля!
Мы оба стоим и молчим!
Хо-ля-ля!
Да да, мы оба стоим и молчим!
О птице
Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица.
О людях
Постепенно человек утрачивает свою форму и становится шаром. И став шаром, человек утрачивает все свои желания.
Когда человек, говорящий с тобою, рассуждает неразумно, — говори с ним ласково и соглашайся.
Когда мне прежде приходила охота понять кого-нибудь, то я принимал во внимание не поступки, в которых все условно, а желания. Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу, кто ты.
В грязном падении человеку остается только одно: не оглядываясь, падать. Важно только делать это с интересом и энергично.
Когда человек говорит: «Мне скучно», — в этом всегда скрывается половой вопрос.
Новая человеческая мысль двинулась и потекла. Она стала текучей. Старая человеческая мысль говорит про новую, что она «тронулась». Вот почему для кого-то большевики сумасшедшие.
Один человек думает логически; много людей думают ТЕКУЧЕ.
О работоспособности людей судят или непосредственно из их работы, или путем психологического анализа.
Человек не один раз живет. Недоконченное закончится в следующей жизни. Так и любовь.
Среди моих знакомых в Ленинграде не осталось ни одного настоящего мужчины и живого человека. Один зевнет, если заговорить с ним о музыке, другой не сумеет развинтить даже электрического чайника, третий, проснувшись, не закурит папиросы, пока чего-нибудь не поест, а четвертый подведет и окрутит вас так, что потом только диву даешься.
Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси. Вот, собственно, и все.
Один человек гнался за другим, тогда как тот, который убегал, в свою очередь гнался за третьим, который, не чувствуя за собой погони, просто шел быстрым шагом по мостовой.
Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное черное окно, и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: «Вот ещё один человек уснул», и в этот миг захлопнется огромное и совершенно черное окно.
Человек по фамилии Окнов лежал на кровати, глупо вытянув ноги, и старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и страшные мысли стучали в его одеревеневшей голове.
Один человек с малых лет до глубокой старости спал всегда на спине со скрещенными руками. В конце концов он и умер. Посему — спи на боку.
Хвилищевский ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!» Но никто не сказал ничего.
Вот сидит совершенно нормальная профессорша на койке в сумасшедшем доме, держит в руках удочку и ловит на полу каких-то невидимых рыбок. Эта профессорша только жалкий пример того, как много в жизни несчастных, которые занимают не то место, которое им занимать следовало.
О войне
Если государство уподобить человеческому организму, то, в случае войны, я хотел бы жить в пятке.
Следующая цитата
Если хочешь, чтобы аудитория смеялась, выйди на эстраду и стой молча, пока кто-нибудь не рассмеется.
Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется.
Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеется весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеется только та или иная часть залы, но уже в полную силу, а другая часть залы молчит, до нее смех, в этом случае, совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актера, но второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться.
О хорошем и плохом
Лучше плохое назвать хорошим, чем хорошее плохим, а потому я говорю, что Шостакович должно быть гений. Прослушав два первых действия оперы «Леди Макбет», склонен полагать, что Шостакович не гений.
Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим.
О женщинах
Я уважаю только молодых и здоровых пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно.
Я долго изучал женщин и теперь могу сказать, что знаю их на пять с плюсом.
Прежде всего женщина любит, чтобы ее не замечали. Пусть она стоит перед тобой или стонет, а ты делай вид, что ничего не слышишь и не видишь, и веди себя так, будто и нет никого в комнате. Это страшно разжигает женское любопытство. А любопытная женщина способна на все. Я другой раз нарочно полезу в карман с таинственным видом, а женщина так и уставится глазами, мол, дескать, что это такое? А я возьму и выну из кармана нарочно какой-нибудь подстаканник. Женщина так и вздрогнет от любопытства. Ну, значит, и попалась рыбка в сеть!
Одно из основных начал расхождения человеческих путей является пристрастие к худым или полным женщинам.
Хорошенькие женщины в садах не гуляют.
Как часто при исключительной фигуре, изумительной груди и чудных ногах попадается такая хамская пролетарская рожа, что делается так досадно.
Что такое цветы? У женщин между ног пахнет значительно лучше. То и то природа, а потому никто не смеет возмущаться моим словом.
Ужасно, когда женщина занимает так много места в жизни.
Говорят, скоро всем бабам отрежут задницы и пустят их гулять по Володарской. Это не верно! Бабам задниц резать не будут.
Наблюдаю в парикмахерской страшных баб. Рожи, нелепые, кривляются, хихикают. Ужасные бабы!
На 478 тупиц и дуботолок приходится только одна (1 нрзб.) милая и прекрасная. Только одна!
О мудрости
Всякая мудрость хороша, если ее кто-нибудь понял. Непонятая мудрость может запылиться.
Ищи то, что выше того, что ты можешь найти.
Не ищи глупого — сам найдется, ищи мудрого — нигде не найдешь.
Глупый ищет мудрого среди глупых, а мудрый находит его.
Хвастовство глупого человека искренно: хвастовство умного — носит злой, несимпатичный характер.
Глупый не может выделить существенное из случайного.
О себе
Всякая морда благоразумного фасона вызывает во мне неприятное ощущение.
Я сам родился из икры. Тут даже чуть не вышло печальное недоразумение. Зашел поздравить дядя, это было как раз после нереста, и мама лежала еще больная. Вот он и видит: люлька полная икры. А дядя любил поесть. Он намазал меня на бутерброд и уже налил рюмку водки. К счастью, вовремя успели остановить его, потом меня долго собирали.
Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых.
Мне дано все, чтобы жить возвышенной жизнью. А я гибну в лени, разврате и мечтании.
Телефон у меня простой — 32—08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев.
Послушайте, друзья! Нельзя же в самом деле передо мной так преклоняться. Я такой же, как и вы все, только лучше.
Почему, почему я лучше всех?
Надо быть хладнокровным, т. е. уметь молчать и не менять постоянного выражения лица.
Я вот, например, не тычу всем в глаза, что обладаю, мол, колоссальным умом. У меня есть все данные считать себя великим человеком. Да, впрочем, я себя таким и считаю.
Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский был в геометрии.
И каждый день мои пороки с утра нахально начинаются.
Создай себе позу и имей характер выдержать ее. Когда-то у меня была поза индейца, потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника. Последнюю позу я бы не хотел удерживать за собой. Надо выдумать новую позу.
Ах, иметь бы лакея, который в шею бы выставлял непрошеных гостей!
Когда кто-нибудь переезжает в Москву, я, ленинградский патриот, воспринимаю это как личное оскорбление.
Я и есть мир. Но мир — это не я.
Есть ли чудо? Вот вопрос, на который я хотел бы услышать ответ.
То, что другим дается с трудом, мне дается с легкостью! Я даже летать умею. Но об этом рассказывать не буду, потому что все равно никто не поверит.
На меня почему-то все глядят с удивлением. Что бы я ни сделал, все находят, что это удивительно. А ведь я даже и не стараюсь. Все само собой получается.
Я не считаю себя особенно умным человеком и все таки должен сказать, что я умнее всех. Может быть, на Марсе есть и умнее меня, но на земле не знаю.
Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении.
Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех.
Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу. Человек видит в своем деле спасение, и потому он должен постоянно заниматься своим делом, чтобы быть счастливым. Только вера в успешность своего дела приносит счастье. Сейчас должен быть счастлив Заболоцкий.
Стоять страшнее чем лететь. Я мелкая пташка, залетевшая в клетку к большим неприятным птицам.
Читайте также: