Цветы сливы в золотой вазе цитаты

Обновлено: 21.11.2024

Роман «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе») был издан в Китае в самом конце XVI века. Его автор менее всего был склонен афишировать свое имя. Он скрылся под псевдонимом Сяосяошэн Ланьлин - «Насмешник из Ланьлина» и даже последующая шумная слава романа не заставила его раскрыть свое инкогнито. Причины подобной скромности понятны, ведь «Цветы сливы» – чрезвычайно едкая сатира на современное ему китайское общество, на падение нравов и разложение правящей верхушки Минской империи. Роман стал как бы зеркалом целой эпохи и целиком посвящен описанию окружающей прозы жизни. Позже возникло несколько легенд о том, кем и как был написан «Цзинь, Пин, Мэй», однако покров тайны они не приоткрыли, так что имя «Ланьлинского насмешника» так и осталось неизвестным. Нам остается только пожалеть об этом, поскольку автор подобного шедевра, без сомнения, достоин занять место в списке величайших сатириков мировой литературы.
Чтобы несколько замаскировать обличительный характер своей книги, «Насмешник» придал ей внешний облик исторического романа. Действие «Цзинь, Пин, Мэй» условно отнесено ко времени правления сунского императора Хуэй-цзуна (1101-1126), когда Китай пережил опустошительное нашествие чжурчжэней (предков тех самых маньчжур, которые в середине XVII поработили Китай, так что даже в этом отношении, сам не желая того, «Насмешник» оказался пророком). Что же до жизненных реалий, отраженных в романе, то автор в большинстве случаев воссоздал современную ему эпоху, то есть вторую половину XVI века.

В центре повествования находится преуспевающий делец Симынь Цин. Этот молодой человек занимался торговлей лекарственными растениями и ссудами и нажил на этом порядочное состояние, позволяющее ему весело и беззаботно проводить время. Бездельник, мот, кутила и распутник, он делает смыслом своего существования чувственные наслаждения. Кроме главной своей жены, мудрой и благородной Юэ-нян, он имеет еще четырех жен. Но всех этих женщин ему оказывается мало. В начале романа рассказывается, как Симынь соблазняет и вводит в свой дом смазливую, чувственную и бессердечную Цзинь-лянь (предварительно отравив ее слабосильного мужа).

Все сцены частной жизни семейства Симыня (взаимоотношения жен друг с другом, со служанками и господином; их досуг, наряды, игры, круг интересов, развлечения, гадания, обеды, родины, похороны, жертвоприношения, сватовство, свадьба и многое другое) чрезвычайно интересны для европейского читателя. Пожалуй, трудно найти другой роман, который содержал бы такую обширную информацию на этот счет. Жизнь богатого китайского дома представлена здесь изо дня в день во всех подробностях и очень живо.

Во главе дома Симыня стоит всегда сдержанная, справедливая У Юэ-нян, настоящая мудрая хозяйка и, фактически, единственный положительный персонаж во всей книге. Из других жен, помимо Цзинь-лянь, важная роль в романе принадлежит отзывчивой, рассудительной Мын Юй-лоу, а также пылкой и нежной Ли Пин-эр. Надо отдать должное Симыню – обладая необузданным сластолюбием, он по своему любит всех своих жен, обращается с ними уважительно. Лишь иногда, в порыве гнева он опускается до рукоприкладства. Но подобные сцены - редкость. Симынь человек отходчивый и совсем не злой. Неисправимый бабник, весельчак и сластолюбец, он постоянно ищет удовольствий, то и дело вступая в половые связи со своими и чужими женами, вдовами, служанками и певичками. Причем, автор, не смущаясь, следует за своим героем не только в спальню, но и за занавесь алькова, подробно, со знанием дела описывая многочисленные любовные сцены. «Цветы сливы в золотой вазе» справедливо имеют славу одного из лучших эротических романов, и не только в китайской, но и во всей мировой литературе. Это поистине кладезь сведений о сексуальности и манерах общения городских жителей средневекового Китая. На то, что эта сфера человеческой жизни оказалась в центре внимания автора не случайно намекает само название романа, ведь золотая ваза в Китае – символ женского начала, а ветка сливы – мужского. Их соединение – символ соития и символ жизни.

Впрочем, эротический элемент лишь одна из многих составляющих «Цзинь, Пин, Мэй». Относиться к нему только как к любовному роману – значит обеднять его содержание. Это подлинный роман нравов, дающий широкую панораму жизни китайского общества. Хотя большинство событий разворачивается в богатом доме Симыня, повествование им не исчерпываются. Отсюда, если это нужно автору, герои отправляются то в веселый дом, то в храм или, наконец, в столицу. Все эти места описываются в сатирическом ключе со множеством увлекательных подробностей. Перед читателем предстает бесконечная панорама различных социальных типов тогдашнего китайского общества, которые изображены в их повседневной жизни с присущими ей заботами и волнениями. В поле зрения автора попадают льстецы, прихлебатели, сводни, прорицатели, знахари, жадные распутные монахи, продажные чиновники, никчемные врачи Жизнь огромной страны предстает перед нами с необычайной живостью, со всеми ее пороками и язвами.

«Да, читатель! – говорит автор в тридцатой главе. – император Хуэй-цзун утратил бразды правления. У власти стояли лицемерные сановники, двор кишел клеветниками и льстецами. Преступная клика Гао Цю, Ян Цзяня, Тун Гуаня и Цай Цзина торговала постами и творила расправу. Процветало лихоимство. Назначение на должность определялось весом полученного серебра: в зависимости от ранга устанавливалась и взятка. Преуспевали ловкачи и проныры, а способные и честные томились годами ожидая назначения. Все это привело к падению нравов». В этой мутной среде Симынь чувствует себя как рыба в воде. Это, без преувеличения, типичный герой своего времени, действующий в типичных обстоятельствах. Ловкий, хитрый, умный, он на дружеской ноге со всем уездным начальством, имеет высоких покровителей в столице. Подарками лестью и взятками он добивается выгодных подрядов и должностей. За пять или шесть лет, в течение которых разворачивается действие романа, он быстро богатеет и становится влиятельным уездным чиновником. Долгое время он наслаждается своей безнаказанностью. Однако автор не ограничивается одними только отстраненными описаниями. Он открыто порицает пороки и уверен в том, что зло непременно должно быть наказано. Человеческая жизнь для того и изображена здесь со всеми перипетиями и грехами, чтобы подвести читателя к мысли о мирской суете, о том, что любовь и ненависть, разгул страстей и само человеческое счастье – все это химера, мираж, столь же быстро исчезающий, как утренняя роса.

Неумеренно растрачивая свои силы в любовных утехах, Симынь Цин никак не может обзавестись наследником. Наконец Пин-эр производит на свет слабого и нервного мальчика. Будучи по счету Шестой женой, она сразу удостаивается особых милостей господина. Но может ли стерпеть это злонравная и ревнивая Цзинь-лянь? Из-за ее козней ребенок заболевает и умирает. Вслед за ним умирает Пин-эр. Проходит немного времени и заболевает сам Симынь Цин, который, распаляя свою похоть, без меры злоупотреблял возбуждающими средствами. Однажды он обнаруживает пониже живота опухоль. Она растет с каждым днем, болезнь принимает необратимый характер. «Да, читатель, - говорит автор, - есть предел человеческим силам, только плоть ненасытна. Дни того, кто в распутстве погряз, сочтены. Выгорит масло – светильник погаснет, плоть истощится – умрет человек. Вот о какой истине забыл Симынь Цин. Красавица до добра не доводит. Под ее чары подпасть – все равно что в омут попасть. Попадешь – и засосет». Симынь умирает в возрасте всего тридцати трех лет. В самый день его смерти у Юэ-нян, рождается сын, которого она вымолила у богов горячими молитвами.

Последние двадцать глав романа повествуют о быстром упадке прежде богатого, многолюдного и веселого дома Симынь Цина. Приказчики, слуги и бывшие прихлебатели потихоньку расхищают его богатства. Жены разбредаются кто куда. Каждая, как может, устраивает свою судьбу. Но найти хорошего, богатого мужа удается одной только Юй-лоу. Остальных ждет возмездие за прошлые грехи и распутство. Особенно жестокая кара постигла Цзинь-лянь, которую в отместку за убийство первого мужа обезглавил ее деверь.

Возмездие свершается не только над семьей Симыня, но и над всей Поднебесной. В последней главе романа описывается страшное нашествие чжурчжэней, в короткий срок захвативших всю северную половину страны. Тысячи людей в ужасе бегут на юг. Среди этой массы обезумивших от страха беженцев – несчастная Юэ-нян с сыном и жалкими остатками того богатства, которое осталось ей от мужа. Но впереди ее ждет последний удар судьбы: старый буддийский монах открывает перед ней страшное будущее и принуждает отдать в послушники своего сына Сяо-гэ. «Тяжело ей было разлучаться с Сяо-гэ, - говорит автор, - ведь у нее отнимали единственного сына, которого она растила и лелеяла до пятнадцати лет. Рушились все ее надежды, - она теряла наследника и продолжателя рода». Но лишь такой ценой можно было искупить прежние грехи Симынь Цина! В конце романа сообщается, что Юэ-нян усыновила своего верного слугу Дай-аня. Он заботился о хозяйке до старости. Семидесяти лет от роду Юэ-нян тихо скончалась. Таково было воздаяние ей за добрые дела.

Следующая цитата

Дацзи сгубила Чжоу – иньского тирана, [125] Чжоу Синь (XI в. до н. э.), государь древней династии Инь, был влюблен в красавицу Дацзи и потакал всем ее прихотям. Тогда У-ван поднял войска и разгромил армию Чжоу Синя. Чжоу Синь покончил с собой, а Дацзи была казнена. Ее голову привязали к белому знамени в знак того, что именно она погубила царство Чжоу Синя и династию Инь.

А в царстве У – Си Ши. [126] Князь царства Юэ (V в. до н. э.) подарил красавицу Си Ши правителю царства У, тот увлекся ее и забросил все дела правления, тогда войска Юэ вторглись в У и разгромили его. разрушила алтарь [127] Здесь под «алтарем» имеется в виду «Алтарь отечества» (шэцзи), который рухнул по вине красавицы Си Ши.

В любви отрады и веселья ждешь –

Не забывай, что к гибели идешь!

Опутанный Цзиньлянь любовною игрою,

Симэнь оставил лань, погнавшись за сайгою.

Так вот, взяла старая Ван серебро и перед уходом обратилась к Цзиньлянь:

– Я пойду за вином, а тебя, дорогая, попрошу поухаживать за гостем. Тут еще немного осталось. Вам по чарочке хватит. Думаю на Восточную улицу сходить – там вино получше. Так что немного задержусь. Лицо старухи расплылось в улыбке.

– Не ходите, мамаша, – попросила Цзиньлянь, – и этого хватит.

– Ай, милая! Вы с господином не чужие, небось. Посидите, по чарочке пропустите – ничего тут особенного нет, – уговаривала Ван.

Цзиньлянь все еще упрашивала хозяйку, но сама не уходила. Старуха поплотнее прикрыла дверь, завязала скобку веревкой, а сама села у дороги и принялась сучить нитки, оставив любовников с глазу на глаз в запертой комнате.

Симэнь Цин очей не спускал с Пань Цзиньлянь. У нее чуть распустилась прическа, приоткрылась пышная грудь, на лице играл румянец. Симэнь наполнил чарку и поднес Цзиньлянь, потом притворился, будто ему душно, и скинул зеленый шелковый халат.

– Можно вас побеспокоить, сударыня? Будьте так добры, положите на кан.

Цзиньлянь приняла у него халат и положила на кан. Симэнь нарочно провел рукой по столу и смахнул палочки. На счастье, они упали прямо под ноги Цзиньлянь. Он тотчас же нагнулся за ними и увидел два золотых лотосовых лепестка – маленькие остроносые ножки, ровно в три цуня. [128] Цунь – мера длины около 3 см., равна 1/10 чи. Ему стало не до палочек, и он сжал в руках расшитую цветами туфельку.

– Вы уж чересчур, сударь, – рассмеялась Цзиньлянь. – Если у вас вспыхнуло желание, то ведь и я не лишена чувств. Вы в самом деле хотите обладать мною?

– Будь моей, дорогая, – проговорил он и опустился перед ней на колени.

– Только как бы не застала мамаша, – проговорила Цзиньлянь и обняла Симэня.

– Не так страшно. Она все знает.

Они сняли одежды и легли, отдавшись наслаждениям.

Мандаринка-уточка и селезень шеи сплели, на воде резвятся. Прильнул к подруге феникс – порхают в цветах. И парами свиваясь, ликуют, шелестят неугомонно ветки. Сладки, прекрасны узы, связавшие любовников сердца. Жаждут страстного поцелуя его губы алые, румяные ее ланиты того ж нетерпеливо ждут. Вот чулочек шелковый взметнулся высоко, и над его плечами два тонких серпика луны взошли в одно мгновенье. Упали, свисли шпильки золотые, и ложе затмила черных туч гряда. В любви клянутся вечной, нерушимой, игру ведут на тысячу ладов. Стыдится тучка, робеет дождь. Еще хитрее выдумки, искуснее затеи. Кружась, щебечет иволга, не умолкая. Нектаром уста упоены. Страстно вздымается талия-ива и жаром пылают вишни-уста. Как звезды сверкают глаза с поволокой, украшают чело ароматные перлы. Волнами колышется пышная грудь, капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона.

Такого наслажденья не знали никогда.

Особо сладок вкус запретного плода.

Едва они встали, чтобы привести себя в приличный вид, как открылась дверь и появилась старуха.

– Ах, вот вы чем тут занимаетесь! – захлопала она в ладоши, изобразив удивление и испуг.

– Так, так, – продолжала хозяйка. – Я пошить мне на смерть тебя пригласила, а ты блудить начала? Узнает муж – мне не поздоровится. Лучше, пожалуй, самой все ему рассказать.

С этими словами старая Ван повернулась и пошла к У Чжи, но ее ухватила за подол испуганная Цзиньлянь.

– Мамаша, простите! – упав на колени перед старухой, умоляла она.

– Вы должны исполнить одно мое требование, – сказала хозяйка.

– Что одно – целых десять исполню, – заверила ее Цзиньлянь.

– Отныне и впредь ты никогда не будешь противиться желаниям господина Симэня и все скроешь от мужа. Когда б ни позвал тебя господин Симэнь – рано или поздно – ты должна прийти. А не явишься хоть раз, все скажу У Старшему.

– Буду во всем вас слушаться, мамаша, – обещала Цзиньлянь.

– Вам, сударь, я говорить ничего не собираюсь. Вы и сами видите, наш план полностью удался. Помните обещанное, не нарушайте слова. Но если исчезнете, все станет известно У Старшему.

– Будь покойна, мамаша. Я свое слово сдержу.

– Обещать вы горазды, а где доказательства? – продолжала старуха. – Пусть каждый из вас обменяется чем-нибудь на память. Это и будет залогом вашей искренности.

Симэнь выдернул из прически золотую шпильку и воткнул ее в черное облако Цзиньлянь, но она спрятала ее в рукав, чтобы не вызвать подозрений у мужа. Потом она достала из рукава платочек и протянула его Симэню. Они втроем выпили еще по нескольку чарок. Было за полдень.

– В это время муж приходит, – сказала, вставая, Цзиньлянь. – Я пойду.

Она поклонилась хозяйке и Симэню и пошла черным ходом. Только она опустила занавеску, как явился У Чжи.

Но вернемся в чайную.

– Ну, как мой план? – спросила Симэня старуха.

– Много я тебе хлопот доставил, мамаша, – проговорил Симэнь. – Да ты превзошла Суй Хэ и затмила Лу Цзя! От тебя не уйдут девять из десяти воительниц.

– Как пташка в любовном поединке? Довольны?

– Слов нет! Не-от-ра-зи-ма.

– Она из певиц. Ко всему приучена, – заметила Ван. – Мне спасибо говорите. Если б не старуха, не видать бы вам красавицы. Только обещанного не забудьте.

– О награде не беспокойся. Как до дому доберусь, пришлю. От обещанного не отказываются!

– Да видят очи мои триумфальные знамена, да слышат уши мои радостные вести. Ой, не пришлось бы мне после выноса по соседям бегать – деньги плакальщикам собирать.

– Кто отведал хоть мандаринную корочку, не забудет озера Дунтин.

Симэнь заметил, что на улице никого нет, приспособил глазную повязку [129] Имеется в виду особая маска из тонкого шелка, которая защищала глаза от пыли. и, довольный, покинул чайную, но не о том пойдет речь.

На другой день он опять заглянул к Ван выпить чайку. Хозяйка усадила гостя и тут же подала крепкого чаю. Симэнь достал из рукава серебряный слиток весом в десять лянов и вручил старухе.

И чего только не сделает смертный ради денег!

Когда увидала Ван своими черными глазами белое, сверкавшее как снег, серебро, радости ее не было предела. Она взяла слиток и отвесила Симэню два поклона.

– Премного вам благодарна, сударь, – повторяла она. – У Чжи вроде еще дома. Я сейчас сбегаю. Скажу, фляжка из тыквы-горлянки [130] Тыква-горлянка – особый вид тыквы, обычно в виде небольшой бутылочки, суженной посередине. Высушенные плоды такой тыквы обычно использовались для хранения лекарств и разных снадобий, иногда из нее делали черпачки. Образ горлянки в китайской культуре ассоциирован также с женскими половыми органами. понадобилась, а сама погляжу.

Старуха прошла черным ходом в дом У Чжи. Цзиньлянь кормила мужа завтраком, когда услыхала стук в дверь.

– Кто там? – спросила она у Инъэр.

– Тетя Ван пришла, горлянку просит, – отвечала падчерица.

Цзиньлянь быстро спустилась вниз.

– А, мамаша! Вон горлянка. Возьми, пожалуйста. Зашла бы да посидела.

– Дом без присмотра оставила, – проговорила старуха, беря горлянку и делая знак рукой.

Цзиньлянь поняла, что ее ждет Симэнь. Она постаралась поскорее накормить и выпроводить мужа, а сама поднялась наверх, напудрилась, подрумянилась и вырядилась в новое пестрое платье.

– Хорошенько за домом смотри, – наказала она Инъэр. – Я буду у тети Ван и скоро вернусь. Как появится отец, приди мне скажи. Ослушаешься, быть тебе битой, негодница!

Инъэр поклонилась в ответ, но не о том пойдет речь.

Цзиньлянь отправилась в чайную и опять разделила ложе с Симэнем.

Слива сплелась с абрикосом весной –

Пусть делят другие печали с тоской.

О том же сложен и романс с двояким смыслом:

Толста, как лоханка,

А горлышко узко.

Была по весне она тоньше, моложе,

И ветер дыханьем, бывало, тревожит

Да треплет за гузку.

И как она стала быстрей, чем в полгода,

Могла ль с бедняком Янь Хуэем [131] Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.) – один из любимых учеников Конфуция, находивший удовольствие в бедной и спокойной жизни. В книге «Беседы и суждения», составленной учениками Конфуция, говорится, что Янь Хуэй довольствовался в день одной плетеной корзиночкой риса и одним ковшом питья. ужиться.

Теперь – по теченью плывет.

Вот свален тщедушный,

Вот сбит равнодушный –

Где делом, где телом прижмет.

Давала горлянка испить на конюшне,

В трактире, подлянка, имела успех,

Да вот не у всех,

Теперь от нее отказался б Сюй Ю. [132] В древности мудрец Сюй Ю жил отшельником на берегу реки Иншуй. Стареющий император Яо послал людей, чтобы пригласить его принять бразды правления над девятью уделами. Сюй Ю не пожелал слушать эти предложения и демонстративно принялся промывать уши речной водой. Потом он удалился в горы Цзишань. У него не было даже чашки, и он пил воду прямо из ладоней. Какой-то человек подарил ему ковшик из тыквы-горлянки. Сюй Ю повесил его на дерево и слушал, как гудит в нем ветер. Потом монотонный гул ему надоел, и он выбросил ковшик.

Хоть розово горлышко – темень внутри,

А что в ней за зелье – смотри!

Симэнь Цину казалось, что Цзиньлянь к нему с неба спустилась. Они сели рядом, плечом к плечу. Старуха подала им крепкого чаю и спросила Цзиньлянь:

– Муж ни о чем не расспрашивал?

– Спрашивал, все ли сшила. Одежды, говорю, закончила, остались туфли и чулки. [133] Китайцы носили матерчатые туфли, украшенные вышивкой, чулки, сшитые из шелковой материи.

Хозяйка накрыла стол, поставила вина, и они, никем не стесняемые, стали наливать друг другу чарки. Симэнь пристально рассматривал Цзиньлянь. Она казалась еще прекрасней, чем накануне. После нескольких чарок на лице ее заиграл румянец. Гладко начесанные букли ниспадали на подфабренные виски. Своими чарами она затмила бы бессмертную с небес, превзошла бы лунную фею Чанъэ.

О том же поется в романсе на мотив «Пьянит восточный ветерок»:

Волнует она чувственной красой

И манит своей шпилькой золотой

И легкой юбки нежной бирюзой.

Ее прическа – туч ночных черней,

Наверно то с луны сошла Чанъэ;

И золото красы ее бледней.

Симэнь не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красавицей. Он заключил ее в объятья и приподнял юбку, дабы взглянуть на ее ножки. Обутые в атласные, чернее воронова крыла, туфельки, они вызвали в нем неописуемый восторг. Любовники пили чарку за чаркой и вели непринужденную беседу.

– Разрешите узнать, сколько вам лет? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Мне двадцать семь. Родился в год тигра, поздно вечером двадцать восьмого в седьмой луне.

– Много у вас в доме женщин?

– Три или четыре, кроме жены. Только ни одной по сердцу.

– А сколько сыновей?

– У меня только дочь, да и та вот-вот выйдет замуж.

Тут Симэнь начал расспрашивать Цзиньлянь. Он достал из рукава серебряную с позолотой коробочку, в которой хранился особый ароматный чай с корицей, положил плиточку [134] Речь идет об особой лепешке, круглой по форме, приготовленной из ароматного чайного листа и душистой маслины. Такую лепешку клали в рот после еды и перед сном для того, чтобы освежить рот. себе на язык и отправил ее прямо в рот Цзиньлянь. Они обнимались, сливались в страстных долгих поцелуях, когда языки проникали друг дружке в уста и ласкались кончиками. Старуха то и дело заходила в комнату – приносила кушанья, подавала вино и не обращала никакого внимания на все их шалости, не мешала их радостям.

Через некоторое время вино распалило их чувства настолько, что Симэнь, сгорая от желания, показал ей то самое, дал коснуться нежными пальчиками. Симэнь, надобно сказать, смолоду перебывал у многих красоток в переулках и аллеях. Воитель его не расставался с умащенной особыми составами серебряной подпругой, отчего обретал еще большую солидность, тверже стоял на ногах, являя грозный вид – лик, багровеющий в обрамлении черной бороды. Словом, молодец!

О том же говорят и стихи:

Детина, прямо скажем, лучший сорт:

То в обращеньи мягок он, то тверд;

То мается-шатается, как пьяный,

А то застынет, вроде истукана.

Привык он, забияка неуемный,

Туда-сюда сновать в пещере темной.

Ютится он в Обители у Чресел,

Два сына всюду неразлучны с ним.

Проворен и отзывчив, бодр и весел,

Красотками он ревностно любим.

Вскоре и Цзиньлянь сняла одежды. Симэнь прильнул к ее прелестям – ничем не затененному, бело-ароматному, густо цветущему, пышно-нежному, розоватому с бахромою, упруго-связанному – тому, что любят тысячи, жаждут десятки тысяч и сами не ведая, что это такое.

О том же говорят и стихи:

Горячи, упруги губы,

Всем желанны и не грубы;

В играх держатся пристойно,

Поиграют – спят спокойно,

Обитают у обрыва,

Где трава совсем скудна.

Кто-то юркнет к ним, игривый,

И начнется бой шутливый.

Вмиг желанье и упорство

Тем и кончится война.

С тех пор Цзиньлянь каждый день встречалась в чайной с Симэнем. Связало их сердца обоюдное чувство, прилепила как клеем, друг к другу любовь.

Исстари так повелось: добрая слава дома сидит, а дурная – за тысячу верст бежит. Не прошло и полмесяца, как про тайную связь Цзиньлянь и Симэня узнали все соседи. Только У Чжи оставался в неведении.

Он в праведных трудах проводит дни и ночи,

А как пресечь позор – и помышлять не хочет.

О том же говорят и стихи:

О добрых делах ничего не известно,

А слава дурная звенит повсеместно.

Бедняга У Чжи, его участь жалка –

С Симэнем жена его тайно близка.

Тут наш рассказ раздваивается.

Расскажем теперь о пареньке по фамилии Цяо, который жил в том же уездном городе. Было ему лет шестнадцать. Поскольку родился он и вырос в округе Юнь, куда был отдан в солдаты его отец, мальчика стали звать Юньгэ – Юньский сынок. Жили они вдвоем со старым отцом. Юньгэ был малый смышленый, торговал свежими фруктами у кабачков, которых немало разместилось по соседству с управой. Частенько перепадало ему и от Симэня.

В тот день, о котором речь, Юньгэ раздобыл корзину первых груш и пошел искать Симэня. Один отменный болтун сказал ему:

– Юньгэ! Если он тебе нужен, скажу, куда надо идти – сразу найдешь.

– Скажи, говорливый дядя, – попросил пострел. – Эх, найти бы мне его, получил бы медяков тридцать, а то и пятьдесят старому батюшке на пропитание.

– Вот что я тебе скажу, – продолжал говорун. – Он с женой торговца лепешками У Старшего развлекается. Целыми днями на Лиловокаменной у старой Ван в чайной пропадает. Зайди утром, зайди вечером – все там сидит. Ты – малыш, и придешь, так тебе ничего не будет.

Поблагодарил Юньгэ болтуна, взял корзину и направился прямо на Лиловокаменную к старухе Ван. Она сидела на скамейке и сучила нитки. Юньгэ поставил корзину на землю и поклонился.

– Ты зачем пришел, Юньгэ? – спросила Ван.

– Его милость ищу. Может, медяков тридцать или полсотни заработаю старому батюшке на пропитание.

– Что еще за его милость?

– Того самого – известно кого.

– У каждого имя есть.

– Того, кто двойную фамилию носит, [135] Китайские фамилии за редким исключением состоят из одного иероглифа. Фамилия Симэнь названа двойной, ибо содержит два иероглифа, что отличает ее от всех прочих. – пояснил Юньгэ.

– Это кто ж такой?

– Шутить изволите, мамаша? Говорить хочу с его милостью господином Симэнем.

И Юньгэ направился было в чайную, но его задержала старуха.

– Ты куда, макака? В чужом доме есть приемная, но есть и внутренние покои!

– А я вот пойду и разыщу.

– Ах ты, обезьяний выродок! – заругалась старуха. – Какого тебе еще Симэня в моем доме понадобилось?

– Что ж, мамаша, думаешь все сама съесть, а со мной и крохами не желаешь поделиться, да? Что, я не понимаю, что ли?

– Да что ты, молокосос, понимаешь! – наступала Ван.

– Настоящая ты сводня, старая карга! Тебе бы капусту рубить да ни листика не уронить. А если я брату-лоточнику все расскажу, что тогда?

Эти слова так и подкосили старуху.

– Обезьянье ты отродье! – вскипела она от злости. – К старому человеку подходишь да всякую чушь мелешь!

– Я, говоришь, макака, а ты – старая сводня, собачье мясо!

Ван схватила Юньгэ и задала две звонких пощечины.

– За что бьешь? – закричал пострел.

– Ах ты, подлая макака, мать твою…! Еще кричать будешь? Вот вышвырну за дверь, – ругалась старуха.

– За что бьешь, я тебя спрашиваю, старая гнида? Что я тебе сделал?

Старуха надавала подростку тумаков и выпихнула на улицу. Потом вышвырнула на дорогу корзину с грушами, которые раскатились во все стороны. Убедившись, что ему не одолеть сводню, Юньгэ с руганью и плачем пошел прочь, подбирая груши.

– Ну, погоди, старая гнида! Ты у меня еще поплачешь, – указывая в сторону чайной, ругался Юньгэ. – Не будь я Юньгэ, если не скажу ему обо всем. Вот разрушу твое логово, тогда не больно-то разживешься.

С этими угрозами сорванец взял корзину и пошел искать того, кто ему был теперь нужен.

За все, в чем старуха была виновата,

Теперь неизбежно наступит расплата.

Пусть будет разжалован дух преисподней [136] Имеется в виду дух преисподней – Сяньдаошэнь, к которому обращались с мольбой перед началом похорон. –

Найдется кому рассчитаться со сводней.

Если хотите узнать, кого пошел искать Юньгэ и что случилось потом, приходите в другой раз.

Следующая цитата

ПРЕДИСЛОВИЕ К «ЦЗИНЬ, ПИН, МЭЙ» (I)[1]

Полагаю, весьма разумно поступил Ланьлинский Насмешник, что в повести «Цзинь, Пин, Мэй» поведал свои мысли через изображение нынешних обычаев и нравов.

Ведь семь страстей[2] волнуют человека. И самая сильная из них печаль. У тех, кто отличается высоким умом и просвещенностью, она рассеивается как туман, тает будто лед, потому не о них должно вести речь, как и не о тех, кои уступают им, но, вняв рассудку, сохраняют самообладание и не доводят себя до терзаний. Зато сколь редко случается, чтобы не приковала она к постели людей невежественных, кто не сообразуется с разумом и тем паче не умудрен знаниями.

Посему мой друг Насмешник, исчерпав до глубины повседневную жизнь, и сочинил эту повесть объемом в сто глав. Язык ее удивительно свеж и по душе каждому. Сочинитель не ставил себе иной цели, как прояснить деловые отношения между людьми, отвратить от порока, отделить добро от зла; помочь познать, что усиливается и расцветает, а что увядает и гибнет. Будто воочию видишь, как свершаются в книге воздаяние за добро и кара за зло. Так и слышится во всем живое биение. Кажется, тысячи тончайших нитей вздымаются, но никогда не спутываются под сильнейшими порывами ветра. Оттого, едва взявшись за книгу, читатель улыбается и забывает печаль.

Сочинитель не чурается просторечия и грубых выражений. В книге говорится о «румянах и белилах»[3]. Однако, не в этом, скажу я вам, ее суть. Ведь песни, вроде «Утки кричат»[4], «весьма игривы, но вместе с тем вполне пристойны; весьма трогательны, но вместе с тем не ранят душу»[5]. Всякий жаждет богатства и знатности, но редкий довольствуется ими разумно и в меру; всякий ненавидит горе и страдание, но лишь редким не сокрушают они душу.

Читал я сочинения «певцов скорби»[6] прошлых поколений – «Новые рассказы под оправленной лампой» Лу Цзинхуэя[7], «Повесть об Инъин» Юань Чжэня, «Убогое подражание» Чжао Би[8], «Речные заводи» Ло Гуаньчжуна[9], «О любви» Цю Цзюня[10], «Думы о любви» Лу Миньбао, «Чистые беседы при свечах» Чжоу Ли[11], а также и более поздние сочинения – «Повесть о Жуи» и «Юйху»[12]. Слог их точен и изящен, но усладить душу они не могут. Читатель откладывает их, не дойдя до конца.

Другое дело – «Цзинь, Пин, Мэй». Хотя повесть наполняют самые обыкновенные толки, какие слышишь на базарах и у колодцев; ссоры, доносящиеся из женских покоев, – ею упиваешься, как упивается соком граната ребенок, – так она ясна и понятна. Пусть ей и недостает прелести отделанных сочинений древних авторов, ее литературные достоинства привлекательны во многих отношениях.

Повесть приносит пользу еще и тем, что проникнута заботою об устоях и нравах повседневной жизни, прославляет добродетель и осуждает порок, избавляет от гнетущих дум и очищает сердце. Взять к примеру влечение плоти. Всякого оно и манит и отвращает. Но люди ведь не мудрецы, вроде Яо или Шуня[13], а потому редким удается его преодолеть. Стремление к богатству, знатности и славе – вот что не дает человеку покоя, совращает его с пути истинного.

Посмотрите, сколь величественны громады палат и дворцов с подернутыми дымкой окнами и теремами! Как красивы золотые ширмы и расшитые постели! С каким изяществом ниспадает прическа-туча и как нежна полная грудь юной красавицы! Сколь неутомима в игре пара фениксов! Какая расточительность в одежде и пище! Как созвучны шепот красавицы и шелест ветерка с подлунной песнею юного таланта! Как чарует мелодия, безудержно льющаяся из ароматных уст! Сколько страсти в женских ласках! «Руки нежно белые уж соединились и сплелись. «Золотые лотосы» взметнулись и опрокинулись…» Вот в чем наслаждение. Но в пору наивысшего счастья, увы, стучится горе. Так скорбью омрачается чело в разлуке, так всякий ломает ветку сливы-мэй пред расставаньем, потом гонцов почтовых ждут, шлют длинные посланья. Не миновать страданья, отчаянья, разлуки. Не укрыться от меча, занесенного над головой. В мире людей не уйти от закона, на том свете не миновать демонов и духов. Чужую жену совратишь, твоя начнет другого соблазнять. Кто зло творит – накличет беду, кто добро вершит – насладится счастьем. Никому не дано этот круг обойти. Вот отчего в природе весна сменяется летом, осень – зимою, а у людей за горем приходит радость, за разлукою – встреча, и в этом вовсе нет ничего странного.

Будешь жить по законам Природы, покой и довольство сопутствовать будут тебе до самой кончины, а дети и внуки продолжат навеки твой род. А воспротивишься воле Природы, в мгновенье нагрянет беда – погубишь себя и имя свое.

В нашем мире одно поколенье сменяет другое. Да, это так. Но счастие тому лишь, кого минуют горе и позор.

Вот почему я и говорю: да, разумно поступил Насмешник, что создал эту повесть.

Весельчак[14] писал на террасе в Селенье Разумных и Добротельных

Повесть «Цзинь, Пин, Мэй» сочинил один из крупнейших мастеров слова, особо прославившийся в царствование покойного Государя Императора[1]. История эта вымышленная, а потому таит шипы и колючки. Автор, в самом деле, обнажает самые уродливые явления жизни, но разве не также поступил Первоучитель, когда отказался изъять песни царств Чжэн и Вэй[2]?

Каков бы ни был исход того или иного события из описанных в книге, он всякий раз обусловлен, порою тщательно скрытой причиной. Ведь великой любовью и состраданием переполнялось сердце писавшего эту книгу, и ныне те, кои распространяют ее, совершают подвиг примерный.

Людям неосведомленным, которые замечают в книге только непристойности, особо разъясняю: вы не только не понимаете авторского замысла, но также извращаете намерения тех, кто книгу распространяет.

Следующая цитата

ПРЕДИСЛОВИЕ К «ЦЗИНЬ, ПИН, МЭЙ» (I) [1]

Ведь семь страстей [2]волнуют человека. И самая сильная из них печаль. У тех, кто отличается высоким умом и просвещенностью, она рассеивается как туман, тает будто лед, потому не о них должно вести речь, как и не о тех, кои уступают им, но, вняв рассудку, сохраняют самообладание и не доводят себя до терзаний. Зато сколь редко случается, чтобы не приковала она к постели людей невежественных, кто не сообразуется с разумом и тем паче не умудрен знаниями.

Сочинитель не чурается просторечия и грубых выражений. В книге говорится о «румянах и белилах» [3]. Однако, не в этом, скажу я вам, ее суть. Ведь песни, вроде «Утки кричат» [4], «весьма игривы, но вместе с тем вполне пристойны; весьма трогательны, но вместе с тем не ранят душу» [5]. Всякий жаждет богатства и знатности, но редкий довольствуется ими разумно и в меру; всякий ненавидит горе и страдание, но лишь редким не сокрушают они душу.

Читал я сочинения «певцов скорби» [6]прошлых поколений – «Новые рассказы под оправленной лампой» Лу Цзинхуэя [7], «Повесть об Инъин» Юань Чжэня, «Убогое подражание» Чжао Би [8], «Речные заводи» Ло Гуаньчжуна [9], «О любви» Цю Цзюня [10], «Думы о любви» Лу Миньбао, «Чистые беседы при свечах» Чжоу Ли [11], а также и более поздние сочинения – «Повесть о Жуи» и «Юйху» [12]. Слог их точен и изящен, но усладить душу они не могут. Читатель откладывает их, не дойдя до конца.

Повесть приносит пользу еще и тем, что проникнута заботою об устоях и нравах повседневной жизни, прославляет добродетель и осуждает порок, избавляет от гнетущих дум и очищает сердце. Взять к примеру влечение плоти. Всякого оно и манит и отвращает. Но люди ведь не мудрецы, вроде Яо или Шуня [13], а потому редким удается его преодолеть. Стремление к богатству, знатности и славе – вот что не дает человеку покоя, совращает его с пути истинного.

В нашем мире одно поколенье сменяет другое. Да, это так. Но счастие тому лишь, кого минуют горе и позор.

Вот почему я и говорю: да, разумно поступил Насмешник, что создал эту повесть.

Весельчак [14]писал на террасе в Селенье Разумных и Добротельных

Повесть «Цзинь, Пин, Мэй» сочинил один из крупнейших мастеров слова, особо прославившийся в царствование покойного Государя Императора [1]. История эта вымышленная, а потому таит шипы и колючки. Автор, в самом деле, обнажает самые уродливые явления жизни, но разве не также поступил Первоучитель, когда отказался изъять песни царств Чжэн и Вэй [2]?

ПРЕДИСЛОВИЕ К «ЦЗИНЬ, ПИН, МЭЙ» (II) [1]

Да, в «Цзинь, Пин, Мэй» изображен порок. (В хвалебном отзыве, с которым поспешил выступить Юань Шигун [2], излито скорее его собственное недовольство, нежели дана оценка произведения). Правда, у автора были на то свои основания. Ведь он предостерегал от порока читателей. Так, из многих героинь он выбрал только Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и Чуньмэй, имена которых составили название книги. И в этом скрыт глубокий смысл. Ведь от своего же коварства сошла в могилу Цзиньлянь, грехи погубили Пинъэр, стала жертвой излишеств Чуньмэй. Как раз их судьбы оказались куда трагичнее судеб остальных героинь.

Автор сделал Симэнь Цина живым воплощением тех, кого на сцене играют с разрисованным лицом, Ин Боцзюэ – живым воплощением малого комика, а распутниц – живыми воплощениями женщин-комиков и женщин с разрисованным лицом [3], да настолько убедительно, что от чтения книги прямо-таки бросает в пот, поскольку предназначена она не для наущения, но для предостережения.

Вот почему я постоянно повторяю: блажен тот, кто проникается жалостью к героям «Цзинь, Пин, Мэй»; достоин уважения тот, кто устрашается; но ничтожен – восхищающийся и подобен скотине – подражающий.

Мой друг Чу Сяосю взял как-то с собой на пир одного юношу. Когда дело дошло до представления «Ночной пир гегемона» [4], у юноши даже слюнки потекли. «Вот каким должен быть настоящий мужчина!» – воскликнул он. «Только для того, чтоб, как Сян Юй, окончить свою жизнь в волнах Уцзяна?!» – заметил Сяосю, и сидевшие рядом сочувственно вздохнули, услышав его справедливые слова.

Читайте также: