Бунин о россии в эмиграции цитаты

Обновлено: 06.11.2024

Иван Алексеевич Бунин, родившись в Воронеже, более половины своей жизни прожил в России. В иммиграции он прожил довольно продолжительный остаток жизни, но душою Иван Алексеевич, несмотря на все его обиды, оставался в России. В этой статье, мы выше уже писали, в биографической части, о путешествиях Бунина по миру, и о всех уголках России, где он побывал.

И уже потом, в иммиграции, он все эти места вспоминал с теплотой и нежностью. А особенно эта теплота и нежность выразилась во многих его произведениях – написанных там.

«В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами – разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом. » – это цитата из рассказа Бунина «Темные аллеи» (1938). Он в эмиграции напишет эту совсем короткую грустную новеллу, ностальгически и поэтично давая в одном предложении картину утраченного им русского быта.

Чувство pодины, языка, истоpии у него было огpомно. Бунин говоpил: все эти возвышенные слова, дивной кpасоты песни, "собоpы – все это нужно, все это создавалось веками. " Одним из источников его твоpчества была наpодная pечь. Он в ней жил органично и даже в воспоминаниях.

Намного более близки ему свои воспоминания о старой России. При этом в своих работах он все больше и больше углубляется в основные темы человеческого существования – любовь, одиночество, упадок, смерть. Мне кажется, даже в Бунинском гневе и огорчениях, связанных с разительными переменами в поведении отдельных писателей и других знаменитостей, есть что-то искреннее и близкое с заботой о русской истине. Он не понимал, как они так быстро забывают истинно святое, исконно русское – патриархальное. Сквозь его многолетнюю боль мы чувствуем, что он многих потом простил и, в сущности, гордится их талантом.

Но были и не прощенные. И этому есть объяснение: то, что он видел после Октябрьской революции, было выше его понимания. Простите, Бунин утонченный писатель, который трижды получал Пушкинскую премию и стал в 1909 году почетным академиком по разряду изящной словесности, конечно, он не мог смириться с тем, что плакатный язык лозунгов так стремительно входит в литературу, и очень часто – как образец. Бунин не мог терпеть, что язык самой низкой площадной брани перебирается с трактиров и подворотен на страницы когда-то уважаемых им изданий, подмостки театров, на которых они теперь беснуются. Ему его близкие говорили, что своею яростной критикой вакханалии, происходившей в России, Бунин приобретет новых врагов. И надо относиться ко всему снисходительней. Бунин отвечал фразой, ставшей афоризмом:

«Я изнемогаю от того, что на мир я смотрю только своими глазами и никак не могу взглянуть на него как-нибудь иначе». Ивану Алексеевичу напоминали, что и друзья на него уже косо смотрят.

Он и к этому относился спокойно. Остался в памяти многих и другой его афоризм: „Я не червонец, чтобы всем нравиться“.

В формате этой статьи, размышляя по теме Бунин и Россия, хотелось бы вспомнить и Бунина-публициста, каковым он предстает в своих умопомрачительных и горьких дневниковых записках «Окаянные дни», сделанных в каком-то смысле в конспиративных условиях 1918–1919 гг., опубликованных в 1925 г. Записки Ивана Алексеевича Бунина остры, резки, позиция его акцентирована, и ценности его понятны. Высокий писательский дар (зрения, слова, мысли) словно на мраморе вечности высекает портрет русской смуты, русского бунта, «бессмысленного и беспощадного» (по Пушкину).

Бунин в «Окаянных днях» пристален и хирургически точен. Даже в портретах литераторов-современников. О символисте Брюсове:

«Все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик».

Описывая все ужасы революции, Бунин вдруг находит нечто.

И вот – катарсис:

«. Эта церковная красота, этот остров «старого» мира в море грязи, подлости и низости «нового», тронули необыкновенно. Какое вечернее небо в окнах! В алтаре, в глубине, окна уже лилово синели – любимое мое. Милые девичьи личики у певших в хоре, на головах белые покрывала с золотым крестиком на лбу, в руках ноты и золотые огоньки маленьких восковых свечей – все было так прелестно, что, слушая и глядя, очень плакал…»

И дальше Бунин пишет:

«Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт!» Досталось в «Окаянных днях» от Бунина многим, в том числе Горькому, и вот что он пишет:

«Вспомнилось: осень 14 года, собрание московских интеллигентов в Юридическом Обществе. Горький, зеленея от волнения, говорил речь: – Я боюсь русской победы, того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу!

Теперь это брюхо большевицкое, и он уже не боится».

Бунин здесь иронизирует, словно улавливая подвох, связанный с кардинальной переменой, которая произошла с Горьким после революции.

А вот что написала про того Бунина Зинаида Гиппиус: «Бунин вообще, как человек (и как писатель), из непримиримых. Это его замечательная черта. Отчасти она является причиной его закрытости, скрытости, сжатости, собранности в себе».

Здесь, в нашей статье, уже упоминалось, как жилось Бунину на чужбине в эмиграции. Прожившему во Франции, в основном долгое время в Грассе, с недолгими наездами в Париж. До получения нобелевской премии из Франции почти не выезжавшему (по-моему, кроме одной поездки в Лондон). Жизнь вдали от Родины, конечно, надломила писателя, и эта надломленность терзала его до самой смерти. То, что Бунин после эмиграции, в 20-х годах, остается верным своему строгому реалистичному стилю, отличает его от многих других русских авторов. В первые годы эмиграции о возвращении в Россию Бунин не думал. Потому что решил давно – обратного пути нет. Но со временем, когда начали некоторые из числа его знакомых уезжать в СССР, Иван Алексеевич как-то противоречиво, по-особому это воспринимал. Аля Эфрон (Ариадна Сергеевна Эфрон), дочь Марины Цветаевой, вспоминала: перед самым отъездом в СССР в 1935 году в Париже встретила Бунина. Узнав, что она хочет уехать, он сказал: «Дура, девчонка, не знаешь куда ты едешь, к подлецам, на верную смерть… – потом добавил, – Господи. было бы мне двадцать лет, как тебе, пешком бы пошел… Ноги бы себе истер до колен…»

Литературоведы

Бунин в «Окаянных днях», вспоминая слова Льва Толстого о современной литературе, где успех «достигается только глупостью и наглостью», добавляет, что Толстой забыл про критиков. И замечает, что если другие виды деятельности оценивают врачи, юристы, инженеры и архитекторы, то «художество… часто люди противоположные по натуре всякому художеству и таких людей, как Толстой в грош не ставят».

Я думаю, если бы отношение читателей к нашей литературе основывалось исключительно на мнении писателей, то, возможно, многие фамилии наших классиков до сих пор были бы известны только специалистам.

Иван Алексеевич писал в революционной Одессе: «Был Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки. ». Если Бунин не лжет (уж больно он был тогда злобен), то яблоки от яблони (Валентин Катаев – брат Евгения Петрова) недалеко падают, и вот нам и «Белеет парус одинокий», и звезда Героя Социалистического Труда, и многочисленные звания лауреата.

В своих московских и одесских записках Бунин и других не жаловал. Не нашел он добрых слов о Леониде Андрееве, Блоке, Волошине, Брюсове, Маяковском и других собратьях по перу, а про поэтов вообще сказал, что они «вреднейшее на земле племя…, в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов».

Сам он писал стихи всю жизнь, видно, считал себя «святым» в этом деле, но завидовал популярности «шарлатанов».

В величии отказано

Чехов в разговоре с Иваном Буниным: «Ну, какой же Леонид Андреев – писатель? Это просто помощник присяжного поверенного, из тех, которые ужасно любят красиво говорить». А потом о декадентах: «Никаких декадентов нет и не было. Откуда вы их взяли? Жулики они, а не декаденты. Вы им не верьте. И, ноги у них вовсе не «бледные», а такие же как у всех – волосатые… Они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать».

Но и Иван Алексеевич был красноречив не менее Чехова, когда писал о собратьях по перу: «Читаю Фета – море пошлого, слабого, одно и то же… Среди наиболее мерзких богохульников был Бабель; чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус, Цветаева с ее не прекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращения в советскую Россию; буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство; одержимый манией величия морфинист и садистический эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев… Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, про несчастного Блока – тоже: дед, по отцу умер в психиатрической больнице, отец «со странностями на грани душевной болезни», мать «неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных».

А в начале 20-х годов Бунин зло реагировал на успех Художественного театра на гастролях в Германии с чеховскими и горьковскими пьесами, записав в дневнике, что воспевший погибшую красоту «вишневых садов» Чехов, имел весьма малое представление о дворянах-помещиках, о дворянских усадьбах, об их садах, но, не смотря на это, спустя много лет, его пьеса продолжает «чуть не всех поголовно пленять мнимой красотой своего «вишневого сада». «В Берлине опять неистовство перед «Художественным Театром». И началось это неистовство еще в прошлом столетии. Вся Россия провалилась с тех пор в тартарары – нам и горюшка мало, мы все те же восторженные кретины, все те же бешеные ценители искусства. А и театр-то, в сущности, с большой дозой пошлости, каким он и всегда был. И опять «На дне» и «Вишневый сад». И никому-то даже и в голову не приходит, что этот «Сад» самое плохое произведение Чехова, олеография, а «На дне» – верх стоеросовой примитивности, произведение семинариста или самоучки, и что вообще играть теперь Горького, если бы даже был и семи пядей во лбу, верх бесстыдства. Ну, актеры уж известная сволочь в политическом смысле. А как не стыдно публике?».

Восхищался дворянин Бунин только Львом Толстым и высоко ценил рассказы Чехова. В августе 1941 года, на третьем месяце Великой Отечественной войны, он прочитал вторую книгу «Тихого Дона» и записал: «Все-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».

Думаю, узнав на том свете о присуждении Шолохову Нобелевской премии, он топал ногами, громко возмущался и обзывал Нобелевский комитет «большевиками».

Следующая цитата

Среди всех дневниковых книг о революции своей жесткостью, непримиримостью и полным неприятием происходящего выделяется книга великого русского писателя Ивана Алексеевича Бунина "Окаянные дни".

Бунин вел дневник с 1918 по 1920 годы, находясь в Москве и Одессе и скрупулезно записывая ужасы, которым он стал свидетелем.

Революция для Бунина - это окаянные дни, кровавый кошмар, трагедия мирового масштаба, а также переломный этап в его жизни и творческой судьбе.

Книгу отличает злость, гнев, а порой и настоящее бешенство, которое автор дневника выплескивает на большевиков. Троцкий, Ленин, Дзержинский для него - это не люди, а некие инфернальные существа, которые терзают Россию.

Иллюстрация к "Окаянным дням" Бунина. Общественное достояние. Иллюстрация к "Окаянным дням" Бунина. Общественное достояние.

Первая публикация "Окаянных дней" состоялась в 1925 году в эмигрантской газете "Возрождение". Полностью книга вышла в 1936 году в издательстве «Petropolis».

В Советском Союзе "Окаянные дни" была официально запрещена: книга вышла только во времена Перестройки.

Дневник Бунина - это заметки немолодого уже человека (в 1917 году Ивану Алексеевичу исполнилось 47 лет), который оказался выбитым из привычной жизненной колеи. Бунин не понимает, как жить дальше, что делать. Его идеалы рухнули, он проклинает все вокруг и находится в полном отчаянии. Даже столь любимая Буниным природа больше не успокаивает его, не дает умиротворения. Иван Алексеевич не может работать, только читает газеты и напряженно следит за происходящим в стране кровавым хаосом.

Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Ив. Бунин. "Окаянные дни".

Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Ив. Бунин. "Окаянные дни".

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно. Ив. Бунин "Окаянные дни".

Сатана каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Ив. Бунин "Окаянные дни".

В мире уже тогда произошло нечто невообразимое; брошена была на полный произвол судьбы – и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны – величайшая на земле страна… оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество. Ив. Бунин "Окаянные дни".

Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…» Ив. Бунин "Окаянные дни".

Народу, революции все прощается, – «все это только эксцессы». А у белых, у которых все отнято, поругано, изнасиловано, убито, – родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры, – «эксцессов», конечно, быть не должно. Ив. Бунин "Окаянные дни".

Горькая, мрачная, страшная книга разочарованного в своем народе и в своей стране человека. Но читать "Окаянные дни" необходимо - так полнее понимаешь всю непреодолимую глубину разобщения и взаимного неприятия, которая существовала в России времен Гражданской войны.

Еще больше статей про книги, про фотографии, про исторических личностей, про писателей, актеров, путешественников, про экранизации книг отечественных и зарубежных авторов, про иллюстрации к знаменитым книгам, про живопись, кино, литературу, философию, историю, интересных людей и невероятные события - на моем канале! Подписывайтесь!

Окаянные дни

Бунин в майском 1941 года письме Алексею Толстому писал о тяжелой жизни в оккупированной Франции: «Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего – что кажется очень странно: никогда еще не переживал этого. Разве только в июне, в июле 19 года в Одессе, при большевиках». И через месяц – в другом письме Толстому, он просит у большевиков помощи: «Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, – стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной. У вас издавали немало моих книг, – помоги, пожалуйста, – не лично, конечно: может быть Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что-нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что-нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе».

Толстой сразу же написал письмо Сталину с просьбой помочь писателю.

Нина Берберова, дружившая с Буниным, писала в книге своих воспоминаний «Курсив мой» о тех голодных десятилетиях: «Нищая, глупая, вонючая, ничтожная, несчастная, подлая, все растерявшая, измученная, голодная русская эмиграция, к которой принадлежу и я! В прошлом году на продавленном матрасе, на рваных простынях, худой, обросший, без денег на доктора и лекарство умирал Ходасевич. В этом году прихожу к Набокову: он лежит точно такой же. В будущем году еще кого-нибудь свезут в больницу, собрав деньги у богатых, щедрых и добрых евреев».

В воспоминаниях эмигрантов можно много прочитать о сбежавших или изгнанных писателях, поэтах, философах, но редко там можно прочитать хорошие слова о приглашенных советской властью вернуться в Россию, или вернувшихся на родину по своей инициативе: Алексее Толстом, Александре Куприне, Илье Эренбурге, Марине Цветаевой, Сергее Прокофьеве и многих других.

Актер Георгий Бурков писал в своих воспоминаниях: «Надо ли говорить об измене Родине, когда люди догадывались, что их ждет, если они останутся? И бежали за границу».

Ну, зачем гадать и заниматься домыслами: что было бы, если…? Кого из вернувшихся репрессировали? У многих из них был выбор, была возможность вернуться на родину. У Бунина, после «Окаянных дней», выбора не было.

Следующая цитата

Иван Бунин, почти потерявший уже надежду эмигрировать из охваченной гражданской войной России, два года скитавшийся по бело-красному югу, какое-то время пребывал в революционной Одессе, и, устав от «скотской толпы до изнеможения», мечтал скрыться «куда-нибудь, например, в Австралию». Проклиная революционеров и большевиков, он писал: «Какая у всех свирепая жажда их погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».

Здесь же он писал: «Как раз читаю Ленотра. Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон. Ленин, Троцкий, Дзержинский. Кто подлее, кровожаднее, гаже? Конечно, все-таки московские. Но и парижские были неплохи».

Интересно, относил ли себя писатель к кровожадным: московским, парижским или одесским?

Дай ему тогда власть в той Одессе…

Беглец

Как бы то ни было, Бунин убежал из России сам, никто его не гнал, но в нобелевской речи он назвал себя изгнанником, и презирал вернувшихся на родину Алексея Толстого, Александра Куприна и Марину Цветаеву, о чем неоднократно писал.

И в то же время, думаю, он завидовал славе Горького, Маяковского, того же Алексея Толстого, и их материальному благополучию.

После тринадцати лет эмиграции, в благополучной Франции, за полтора месяца до извещения о присуждении ему нобелевской премии, Бунин записал в своем дневнике: «Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь!».

А в начале 1941 года, вновь испытав судьбу беженца, он писал: «А нищета, а бесприютность почти всю жизнь! …Вообще, чего только я не пережил! Революция, война, опять революция, опять война – и все с неслыханными зверствами, несказанными низостями, чудовищной ложью и т.д.! И вот старость – и опять нищета и страшное одиночество – и что впереди!».

В 1943 году, отмечая в кругу домашних десятилетний юбилей вручения Нобелевской премии, писал: «10 лет тому назад стал в этот вечер почти миллионером. Банкет, Кронпринц, Ингрид. Нынче у нас за обедом голые щи и по 3 вареных картошки. Зато завтракали у Клягина – жито, рис, все плавает в жиру».

Можно было бы посочувствовать великому писателю, хотя, насколько могу судить по его «Воспоминаниям» и «Дневникам», он редко кого любил, и еще меньше кому-то сочувствовал, и остался в жизни таким, каким он описал себя в «Окаянных днях».

Следующая цитата

Иисуса на крест, а Варраву --
Под руки и по Тверскому.
Кометой по миру вытяну язык,
До Египта раскорячу ноги.
Богу выщиплю бороду,
Молюсь ему матерщиной.

И если все это соединить в одно -- и эту матерщину и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка и его высовывающийся язык и его красный гроб и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то раскорячиваются действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на все это Божий гнев,-- так всегда бывало. "Се Аз востану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря. " И на Содом и Гомору, на все эти Ленинграды падает огнь и сера, а Сион, Божий Град Мира, пребудет вовеки. Но что же делать сейчас, что делать человеку вот этого дня и часа, русскому эмигранту?
Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия. "Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!" Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его,-- это наше право и даже наш долг,-- и расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. "Они не хотят ради России претерпеть большевика!" Да, не хотим -- можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. "Они не прислушиваются к голосу России!" Опять не так: мы очень прислушиваемся и -- ясно слышим все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника и комсомольца да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи. Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда. И пребудут в верности заповедям Синайским и Галилейским, а не планетарной матерщине, хотя бы и одобренной самим Макдональдом. Пребудут в любви к России Сергия Преподобного, а не той, что распевала: "Ах, ах, тра-та-та, без креста!" и будто бы мистически пылала во имя какого-то будущего, вящего воссияния. Пылала! Не пора ли оставить эту бессердечную и жульническую игру словами, эту политическую риторику, эти литературные пошлости? Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста! Целые города рыдали и целовали землю, когда их освобождали от этого пылания. "Народ не принял белых. " Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа. Но, слава Богу, это не совсем так: не принимали хулиган, да жадная гадина, боявшаяся, что у нее отнимут назад ворованное и грабленное.
Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника,-- да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
Будем же ждать этого дня. А до того, да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России.
А кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это -- мой Бог и моя душа. "Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!" Верный еврей ни для каких благ не отступится от веры отцов. Святой Князь Михаил Черниговский шел в Орду для России; но и для нее не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть.
Говорили -- скорбно и трогательно -- говорили на древней Руси: "Подождем, православные, когда Бог переменит орду".
Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый "похабный" мир с нынешней ордой.

Париж, 29 марта 1924 г.

В И-нет ресурсах не смог найти такого материала. Откуда он?
С уважением,

И смех и слёзы

Во время гражданской войны на юге России оказалось много «белой интеллигенции», известных стране людей, ученых, писателей, поэтов. Летом 1918 года, почти одновременно с Буниным, в Одессе появился и Алексей Толстой, который был дружен с Буниным. Но обстановка в моральном, материальном, и в духовном плане была сложная, писателям надо было зарабатывать деньги, в то время как в издательском деле, как и везде, была разруха, а конкуренция в беспокойной Одессе – высокая. Такое не могло не сказываться на личных отношениях.

И вот Алексей Николаевич пишет в Петроград своему знакомому писателю и издателю Андрею Соболю: «Бунин же, который спросил с тебя, как я предполагаю, тысяч пять за лист, – негодяй. Я тебе расскажу про него при встрече, негодяй и опасный человек. Он немного спятил от самолюбия и злости».

Возможно, эти слова объясняются хорошим чувством юмора у Толстого, потому как сразу после этих строк он приглашает Соболя немедленно приехать в Одессу, так как «необходимо сделать что-то необыкновенное! Писать пьесы! Набить морду Израилю Моисеевичу и Бунину! Напиться. Дать авансы и взять рукописи!» («Переписка А. Н. Толстого». М., 1989. С. 276).

Дневники Бунина

В бунинских «Дневниках», охватывающих период с 1881 по 1953 годы, ни одного слова о Первой мировой войне и Февральской революции, и большинство записей в эти годы о тихой, спокойной жизни: «После обеда стреляли в галок»; «Жаркий последождевой день. Охота в Скородном на вальдшнепов»; «Ходил с ружьем за голубями». «Ночь изумительная, лунная»; «прекрасный морозный вечер»; «День прекрасный, вечер еще лучше»; «Счастливый прекрасный вечер».

Но когда война коснулась его непосредственно, появились «Окаянные дни».

Через много лет, уже в оккупированной фашистами Франции, его возмутила победа Советского Союза в финской войне: «Вчера страшная весть – финны сдались – согласились на тяжкий и позорный мир. Даже ночью, сквозь сон, все мучился, что-то во сне думал, выдумывал». А после нападения Германии на Россию, сожалел: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти двадцать три года терпели его!». А через неделю записал со слов своих знакомых, посетивших эмигрантское собрание: «Генерал Свечин говорил, что многие из Общевоинского Союза предложили себя на службу в оккупированные немцами места в России. Народу – полно. Страстные аплодисменты при словах о гибели большевиков».

Русского писателя нисколько не трогала гибель миллионов русских, и даже уничтожение России, его пугало одно: если война затянется, то они в эмиграции «подохнут от голода». В середине октября 1941 года он писал: «Вчера вечером радио: взяты Калуга, Тверь (г. Калинин по-советски) и Одесса. Русские, кажется, разбиты вдребезги, вот-вот будет взята Москва, потом Петербург… А война, должно быть, будет длиться всю зиму, – может быть и больше. Подохнем с голоду».

Но за день до смерти, в своей последней записи, он сожалел, что из-за своей слабости, бесхарактерности он «слишком многое, многое прощал, не был злопамятен», и таким и остался.

Не знаю, как по отношению к другим, но на России, на русском народе, он выместил свою злобу с лихвой.

Читайте также: