Анализ 7 главы мертвые души с цитатами
Обновлено: 06.11.2024
Н. В. Гоголь в седьмом эпизоде своей поэмы «Мертвые души» с точностью и детальностью описал чиновничий быт. Он тонко обсмеял государственный строй того времени. Вводит нас автор во главу при помощи лирического отступления, где во всех красках повествует о нелегкой судьбе писателя-реалиста. Его нелегкую ношу, подразумевая под этим человеком себя, он сравнивает с простым писателем, который не считает своей обязанностью открывать глаза читателей на истины мира и государственного строя.
Далее автор знакомит читателя с непростым миром чиновничьего быта. Сцена, происходящая в гражданской палате, в полной мере описывает рутину их жизни. Каждое слово и фраза Гоголя пронизаны сатирой, так автор и показывает истинный облик этого мира. Белоснежные стены пытались скрыть от глаз обывателей то, что там происходило на самом деле.
Все процессы в чиновничьей обители основаны и осуществляются лишь по мановению денег. Будучи абсолютно невежественными и бессовестными, они не скупятся на присваивание денег народа, в данном случае – Чичикова.
Описание каждого персонажа, его действий и слов раскрывают гнилую душу чиновничьей натуры. При помощи своего произведения Николай Васильевич хотел показать истинное лицо государственного мира, наполненного ложью и взяточничеством.
Следующая цитата
Войти через uID
АНАЛИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЫ ПЕРВОГО ТОМА ПОЭМЫ ГОГОЛЯ "МЕРТВЫЕ ДУШИ"В завершающей главе первого тома Чичиков покидает губернский город, и кажется, что сюжет возвращается к исходной точке: снова отправляется в путь герой в своей «красивой рессорной небольшой бричке»; к прежней жизни возвращаются жители города. Но при более пристальном вглядывании в текст мы все же замечаем, что губернский город не остается точно таким, как был. На пути Чичикова встречается похоронная процессия. Узнав, что хоронят прокурора и опасаясь, что его могут узнать, Чичиков прячется в угол кареты, но не может сдержать любопытства и сквозь задернутые занавески наблюдает за проезжающими мимо него. Никто не замечает его: «им было не до того. Они даже не занялись разными житейскими разговорами, какие обыкновенно ведут между собою провожающие покойника» (VI, 219). Вновь автор позволяет самому читателю подумать над тем, чем заняты мысли чиновников. Еще в предыдущей главе было замечено, что только после смерти прокурора «с соболезнованием узнали, что у покойника, точно, была душа», что «появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке» (VI, 210), поэтому читатель вправе предположить, что размышления о жизни и смерти могли отвлечь жителей города от «житейских разговоров». Правда, раздумья о смерти не мешают подумать и о том, «каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за дело и как примет их» (VI, 219), а дамы, провожая прокурора, «хлопотали о вечных своих фестончиках и нашивочках» (там же), однако не исключено, что думая о новом начальнике, чиновники страшатся кары за грехи, которые они сами в себе отыскали. Эта плоть жизни, изредка «взбунтованная» необычными происшествиями или бессознательными философическими устремлениями, порождает, конечно, своих героев, и в последней главе тома автор вновь объясняет свою позицию, уже подкрепленную всем предшествующим повествованием: «…добродетельный человек все-таки не взят в герои… пора наконец припрячь и подлеца» (VI, 223). Становится очевидным, что биография Чичикова и могла появиться лишь в завершающей главе тома, она многое проясняет в поведении героя, но она не была предложена читателю изначально, следовательно, не предопределяла восприятие его как «подлеца». К тому же и «подлец» в гоголевском словоупотреблении и в конкретном контексте — не то же самое, что преступник.
Антитеза «добродетельного человека» и «подлеца», заявленная автором, принципиальна. В ней содержится не только спор с предшествующей литературной традицией, которая, как бы ни менялась, предполагала предоставлять в распоряжение читателя позитивный запас чувств, а, следовательно, и достойного героя, — но и попытка найти эстетическое решение вопроса, который все более занимал Гоголя: о степени негативного и позитивного в литературном произведении, о формах взаимодействия искусства и религии, не допускающей гиперболизации зла в художественном произведении, поскольку это может привести к его эстетизации. Избирая своим героем «подлеца», грешника, телесного человека (каким представлен Чичиков), писатель всматривается в судьбу человека, наделенного немалыми умственными способностями, поставившего во главу угла материальные ценности, умеющего добиваться своей цели и при этом терпящего поражение за поражением. Уже в этом можно усмотреть проявление не только эстетического, но и религиозного взгляда Гоголя на природу человека.
В поэме характер Чичикова строится с опорой на ряд антитез. Автор недаром вглядывался в «слухи» и «толки», расходящиеся по городу. Каждый из слухов отзывался на нечто, реально присущее Чичикову или потенциально в нем заложенное. «Делатель фальшивых бумаг», «похититель губернаторской дочки» — на это способен гоголевский герой. Наполеонизм Чичикова отличается от того культа Наполеона, который был распространен в русской жизни и культуре в первые десятилетия XIX столетия, однако с честолюбивыми мечтами героя вполне соотносим. Слухи улавливают, фиксируют в Чичикове полюса его натуры. Он в сюжете — и мошенник, и благородный разбойник (вспомним размышления жителей города, не Ринальдо ли Ринальдини появился среди них); грешник и герой житийных возможностей.
Современные исследователи выделили ряд житийных аллюзий в гоголевском тексте. Это одиночество среди сверстников, способность к аскетическому самоограничению, умение смирять себя, готовность терпеливо переносить все трудности . В самом деле, Чичиков в раннем детстве терпит почти нищету; попав в городское училище, проявляет терпение и упорство. Автор избирает лексику, способную вызвать конкретные культурно-исторические ассоциации, прежде всего связанные с агиографической литературой. «Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем» (VI, 226), «поступив на службу, самоотвержение, терпение и ограничение нужд показал он неслыханное», неприятности, встречающиеся на его жизненном пути, Чичиков «переносил сильно, терпеливо» (VI, 234). Другое дело, что терпение и самоотречение героя преследуют цель, противопоказанную житийному герою. В то время как Павлуша терпел бедность в училище, он одновременно проявил «оборотливость почти необыкновенную» (VI, 226), «оказался в нем большой ум… со стороны практической» (VI, 225).
Чичиков наделен способностями житийного героя и одновременно пародирует, снижает их. По решительности своего характера он мог бы стать разбойником, но с вступившим в «шайку разбойников» капитаном Копейкиным его «сближает» лишь то, что всю жизнь он умел беречь «копейку». А. Х. Гольденберг, С. А. Гончаров, Ю. В. Манн заметили, что травестирование житийных мотивов — принципиальная черта гоголевского текста. Так, если житийный герой в ряде сюжетов берется за строительство церкви или удаляется в пустынь, то Чичиков участвует в построении «какого-то казенного весьма капитального строенья» (VI, 232), от которого получает немалую прибыль, а будучи разоблачен, «удаляется» на таможню. Интересно, что в первоначальной редакции главы содержалось указание на то, что комиссия была создана для построения храма Христа Спасителя в Москве. Гоголь 10 февраля 1831 г. писал об этой комиссии матери (X, 191), но в ходе работы над поэмой он все-таки не счел нужным проводить какие-либо аналогии между фактами реальными и литературными.
Почти как житийный герой Чичиков берется за труд «с ревностью необыкновенной» (VI, 235), но «ревность» соседствует с «расторопностью» и лицемерием и в конечном итоге приносит хороший доход. «Честность и неподкупность» им лишь имитируются и поэтому в конце концов способствуют накоплению «капитальца». Гоголевский текст словно нанизывает друг на друга факты, подтверждающие авторское определение героя — «подлец». При этом гоголевский «подлец» таков, что позволяет задуматься над серьезнейшими вопросами практики жизни или «дела самой жизни», как любил говорить Гоголь. Чичиков трудится не покладая рук во имя накопительства, богатства. Как проницательно заметил прот. В. В. Зеньковский, «у Чичикова его аморализм вытекал из эстетического пленения богатством» . Найдены и другие, не менее точные определения — «обольщение», «зачарованность богатством». «Эта вера, — продолжает В. В. Зеньковский, — что нет других реальных сил, реальных точек опоры в жизни, и есть типическая черта современности, ее движущая сила» , это и есть чичиковщина. «С исключительным психологическим чутьем Гоголь понимал, что это „обольщение" есть определенный факт духовного порядка, а вовсе не простая жадность к деньгам, не искание комфорта и удобств жизни. Чтобы пробить ту „толщу" в душе, где коренится эта духовная установка, по Гоголю, нужно было разбить самое сосредоточение души на ценности богатства, к чему Чичикова с детства приучал отец» . «Вера в правду материальной основы жизни», «зачарованность богатством» и есть существо чичиковщины, но Гоголь, по Зеньковскому, понял возможность победы Чичикова над чичиковщиной, духовное перерождение героя «было задумано Гоголем как преодоление его обольщения богатством» . Духовные метаморфозы личности, подпавшей под власть богатства, — серьезная проблема, не замкнутая в границах той или иной эпохи.
Чем далее развивался сюжет, чем определеннее совершалась символизация повествования, тем очевиднее становилось, что автор ведет речь не только о некоем губернском городе, затерявшемся в глубине России. Образ человечества, погрязшего в грехах, порождал мотив возмездия, Страшного суда. Сюжет об антихристе-Наполеоне был упомянут как распространенный неким пророком, попавшим за то в острог, но успевшим смутить «совершенно купцов». Смущены были, как мы помним, и все жители города. Похожий на Наполеона (особенно если «поворотится и станет боком»), Чичиков невольно оказывался соотносим и с антихристом. По народным поверьям, антихрист — «всякий противник Христу, злой дух, являющийся перед скончанием мира, в преддверии Страшного суда и совращающий благочестивых, ставящий на них печать, клеймо» .
Чичиков, неожиданно появившийся в губернском городе, живущем обыденной и не сомневающейся в собственной оправданности жизнью, увлекает, обольщает всех без исключения, заставляет увидеть в себе то, что сам себе приписывает. Не только легковерный Манилов, но и прижимистый Собакевич, и утративший интерес ко всем без исключения Плюшкин привлечены к Чичикову.
Почему все-таки в очередной раз сорвалось деяние Чичикова? Может быть, потому, что на одном полюсе его души располагается антихристово начало, на другом — нечто прямо противоположное. Размышляя об имени главного героя, современные исследователи высказали предположение об ассоциации, лишь намеченной, пунктирно обозначенной в тексте, — ассоциации с апостолом Павлом. Выбор имени героя у Гоголя редко бывает случайным. Писатель угадал ту скрытую внутреннюю связь имени и личности человека, о которой мыслители заговорили позже. По замечанию о. Павла Флоренского, «имя — тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность… В литературном творчестве имена суть категории познания личности» . Он же обратил внимание на то, что в сознании всех христианских народов «имя Павел неотделимо от Апостола языков; с исключительною силою он прочеканил это имя сообразно своей личности, и среди имен пожалуй, не найти другого, столь тесно связанного с определенным носителем его… все исторические Павлы пред личностью Апостола обесцвечиваются и ускользают из памяти» .
Послания апостола Павла относились к излюбленному чтению Гоголя. Писателя привлекала его судьба — бывшего язычника Савла, гонителя христиан, пережившего преображение и ставшего последователем Иисуса Христа. В Чичикове, в силу его телесности и неспособности признать собственную греховность, также дает о себе знать языческая природа человека. Но, следовательно, и ему открыта возможность очищения и совершенствования.
Автор видит свою задачу в том, чтобы заглянуть «поглубже» в душу героя, обнаружить «сокровеннейшие мысли, которых никому другому не вверяет человек» (VI, 242–243), не опасаясь, что представленный таким образом персонаж оттолкнет читателя. Изложив биографию Чичикова, автор предлагает и новое определение героя: «Справедливее всего назвать его: хозяин, приобретатель» (VI, 242). Этот типаж, который был не совсем нов для русской жизни, но непривычен для литературы, появляется у Гоголя не только как имеющий право на существование, но и как предвестник тех персонажей, которые будут вновь и вновь появляться как в жизненной, так и в литературной реальности, и каждый раз вызывать к себе двойственное отношение. «Право, в таком характере, — комментирует автор, — есть уже что-то отталкивающее, и тот же читатель, который на жизненной своей дороге будет дружен с таким человеком, будет водить с ним хлеб-соль и проводить приятно время, станет глядеть на него косо, если очутится героем драмы или поэмы» (там же).
В последней главе Гоголь определеннее, чем в предыдущих, обозначает христианский контекст поэмы, предлагая читателю и на героя взглянуть сквозь призму религиозного понимания человека . Жизненный путь Чичикова позволяет интерпретировать его как посланное герою испытание. «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес» (там же). С неутомимой настойчивостью и «самоотвержением» Чичиков вновь и вновь берется за выстраивание своей жизни, цель которой — материальное благополучие. Но вновь и вновь он терпит крах. Не в том ли «мудрость небес», чтобы уберечь его от достижения подобной цели и окончательного омертвения?
Следующая цитата
Войти через uID
АНАЛИЗ ВОСЬМОЙ ГЛАВЫ ПОЭМЫ Н.ГОГОЛЯ "МЕРТВЫЕ ДУШИ"Герои восьмой главы — жители губернского города. Несмотря на то что имена некоторых указаны и повествователь упоминает их таким образом, как будто они знакомы всем, в том числе, читателям, — это персонажи эпизодические и индивидуализация их в авторскую задачу не входила. Степан Дмитриевич, Алексей Иванович, Иван Григорьевич — одни из многих. Обсуждая вопрос о том, как будет новый помещик вывозить приобретенных крестьян, каков «мужик у Чичикова» (VI, 154), станет ли он хорошо работать или окажется пьяницей, эти персонажи высказывают мнения, типичные для чиновников и в целом горожан. В главе и воссоздается особая атмосфера «толков, мнений, рассуждений» (там же). Они порождены конкретным фактом («покупкой» Чичикова), но вместе с тем выражают распространенные представления о русском мужике, содержащие полемический заряд и пробуждающие вопросы: действительно ли «русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату». «Пошли его хоть в Камчатку да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки, и пошел рубить себе новую избу» (там же) — или возобладает «привычка к бродяжнической жизни» (VI, 155); нужно ли помещику самому держать крестьян «в ежовых рукавицах» или можно передать в руки «хорошего управителя». Подобные вопросы становились предметом обсуждения в русском обществе, и ответы выразителями различных направлений русской общественной мысли предлагались разные. О знании Гоголем реалий русской жизни той поры и о готовности его включать в текст определенные наименования, отсылающие к конкретным явлениям, свидетельствует, например, упоминание Ланкастеровой школы взаимного обучения. Английским педагогом Дж. Ланкастером (1771–1838) была основана новая система обучения, при которой педагог обучает лучших учеников, а они в свою очередь обучают других учеников. Ланкастерская школа приобрела определенную популярность в России, в частности сторонниками ее были декабристы, они способствовали внедрению этой системы в солдатскую среду.
Однако отсылки к реальным явлениям или теориям могут нести в тексте и комическую окраску. Идеи приведены в соприкосновение с абсурдом жизни, а в свете аферы Чичикова и перспективная система обучения, и любые теории (как идеализирующие мужика, так и компрометирующие его) становятся некой отвлеченностью, которая не предполагает воплощения. Действительность в восьмой главе располагается именно в плоскости слухов и толков, а потому неизбежно приобретает алогичные, неизъяснимые черты. Слухи до поры до времени благоприятны для Чичикова (его произвели в «миллионщики»), но оказывается, столь же легко они могут обернуться и против него. Слух летуч, подвижен, следовательно, им можно оперировать как угодно и даже манипулировать.
Город, взбудораженный слухами, находится в особом состоянии, когда выходят на поверхность какие-то тайные, подчас самим жителям неведомые желания и способности. Оказывается, председатель палаты знает наизусть «Людмилу» Жуковского и мастерски ее читает. Почтмейстер «вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы „Ночи" и „Ключ к таинствам натуры" Эккартсгаузена» (VI, 156–157). Названные книги относятся к мистической литературе, приобретшей известность в начале XIX века, когда распространились идеи «универсального», единого для всех европейских народов христианства. Юнг-Штиллинг и Эккартсгаузен (в главе «Мир литературы…» о них сказано несколько подробнее) принадлежали к наиболее сложным для чтения авторам, и что мог извлечь из названных сочинений почтмейстер, трудно представить. Но благодаря этому упоминанию он из обычного губернского «остряка» превращается в несколько загадочную фигуру, а читатель оказывается уже немного подготовлен к тому, что именно почтмейстер расскажет повесть о капитане Копейкине, пытаясь разгадать тайну Чичикова.
Действительность, изображенная в «Мертвых душах», становится все более фантасмагорической. Фантастическое у Гоголя, как правило, вырастает из эмпирики бытовой жизни нередко в результате гипертрофии некоторых, самых привычных, непритязательных форм. Дамы губернского города как будто вполне обыкновенны. Гоголь лишь чуть-чуть преувеличил привычки и манеры дам, как и «робость» автора перед ними («даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем» — VI, 158). Необычно разве что «руло» внизу платья одной из дам, «которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться народу подалее» (VI, 160), но это не более чем выражение желания обратить на себя внимание «миллионщика», каковым был объявлен Чичиков. Как будто все можно объяснить, а ощущение странности города, привычек его жителей не исчезает.
В восьмой главе торжествует ничем не стесняемая материальность жизни. Она подменяет, девальвирует все, в чем может проявиться духовное содержание. Чичиков получает письмо от неизвестной дамы, и данный текст выглядит как великолепный образец массовой литературы, беззастенчиво пользующейся литературой классической и невольно опошляющей и даже пародирующей ее. Дама явно читала Пушкина — готов допустить автор или представить, как мог бы быть тиражирован пушкинский текст, если б он попал в руки новой «Татьяны»: «„Нет, я должна к тебе писать!" Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами…» (там же). Автор прерывает строки корреспондентки Чичикова, перемежая далее «цитаты» и свой пересказ. «Неволя душных городов» из пушкинских «Цыган» («Там люди, в кучах, за оградой, / Не дышат утренней прохладой…») преобразуется в «город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом» (там же). Помесь романтического стиля с сентиментальным порождает опошленный, сниженный вариант классического литературного текста. Тем не менее письмо дамы Чичиковым «свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте» (VI, 161).
Телесное, материальное явственно проступает в Чичикове и кажется определяющим все его существо. «Целый час был посвящен только на одно рассматривание лица в зеркале» (там же). Павел Иванович словно примеряет к своему лицу разнообразные выражения, которые ему могут пригодиться на бале; он также отрепетировал расшаркивания и раскланивания и вновь, уже не впервые в поэме, совершил прыжок, максимально выражающий состояние торжества и радости жизни; на этот раз это было «антраша», от чего «задрожал комод и упала со стула щетка» (VI, 162). Оставаясь собой, Чичиков вместе с тем уподобляется другим персонажам поэмы. «Свадебный билет», семь лет сохраняемый в шкатулке, напоминает о Плюшкине. Возглас Чичикова, обращенный к самому себе по завершении туалета — «Ах ты, мордашка эдакой» (VI, 161) — стилистически близок Ноздреву. Прибыв на бал, «герой наш… чувствовал какую-то ловкость необыкновенную» (VI, 162).
Атмосфера, вихрь бала всех подчиняют себе, и можно заметить, как действительность утрачивает равновесие и правдоподобие. Наряды дам поражают воображение и создают впечатление, что «это не губерния, это столица, это сам Париж! Только местами высовывался какой-нибудь невиданный землею чепец или даже какое-то чуть не павлиное перо в противность всем модам, по собственному вкусу» (VI, 163–164). Результат ли это ухищрений какой-то модницы или непокорность натуры, не желающей подчиниться насилию приличий и мод, трудно сказать. Но фантасмагория жизни вскоре уже целиком подчиняет себе все пространство. «Галопад летел во всю пропалую…» Галопад — это бальный танец в быстром темпе (впервые появился в России в 1825 г.), однако описание этого танца в поэме Гоголя создает ощущение несущейся неведомо куда жизни, потерявшей надежную точку опоры; «Почтмейстерша, капитан-исправник, дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский — все поднялось и понеслось…» (VI, 164).
Чичиков, на первый взгляд, — тот же, что был, он по-прежнему характеризуется через внешние его проявления, и это позволяет допустить, что герой может быть в полной мере сведен к видимым, внешним его чертам: движениям, жестам, в исключительные минуты, как мы помним, к прыжкам. «Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут же ножкой в виде коротенького хвостика или наподобие запятой» (VI, 165). Веселое расположение духа героя названо, но внутреннее состояние, мысли Чичикова не раскрыты. Впрочем, никаким размышлениям герой, скорее всего, в эти минуты и не предавался, если не считать его попытки (достаточно скоро оставленной) угадать, которая из дам отправила ему письмо. Сам Чичиков воспринимает данный момент свой жизни как апофеоз, достижение заданной цели — зачем же тут размышлять, предаваться отвлеченным размышлениям?!
Однако автор, знающий о герое больше, чем тот сам знает о себе, проводит его через некое испытание. Чичиков, уже готовый произнести подошедшей к нему губернаторше привычные любезные слова, «ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины…» (Лидин упомянут в «Графе Нулине» Пушкина, Гремин — герой повести А. Бестужева-Марлинского «Испытание»), «остановился вдруг, будто оглушенный ударом» (VI, 166). Он видит перед собой губернаторскую дочку, «ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева» (там же), — и лишается дара речи. Гоголь прибегает к ситуации окаменения героя. Можно сказать, он вновь, как и в финале «Ревизора», выстраивает немую сцену, только в данном случае немотой и неподвижностью поражен один Чичиков. Он «стоял неподвижно на одном и том же месте» и «вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него» (VI, 167). «Аферу» Чичикова вскоре раскроют Ноздрев и Коробочка, однако первый толчок к недовольству и недоумению города дает сам Чичиков, лишившийся вдруг своей способности быть ловким и любезным с каждым, кто ему полезен. «Приятные фразы канули, как в воду» (там же), и это «решительное невнимание» ко всем сыграло свою роковую роль — дамы в конце концов обиделись на Павла Ивановича.
Чичиков же ведет себя как романтический герой, который забывает обо всем на свете, устремляясь к предмету своей любви. Правда, автор не преувеличивает рыцарские порывы своего героя, позволяя себе в комментарии усомниться в истинности, глубине его чувства: «Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, даже сомнительно, чтобы господа такого рода, т. е. не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить» (VI, 169). Странными чаще всего именовались герои романтических повестей. Своим «спутником странным» поименовал героя и автор «Евгения Онегина», вовсе не романтического романа, но романа в стихах, указывая, что это была «неподражательная странность», т. е. не литературная, не заемная, а означающая подлинную непохожесть героя на других.
Странность поведения Чичикова — знак непроявленных, невоплотившихся свойств его души, которых он сам не в состоянии понять. Но как только читатель увлечется подобным предположением и станет ожидать от героя действий, соответствующих романтической логике характера, автор напомнит ему, что Чичиков — герой «средних лет и осмотрительно-охлажденного характера» (VI, 92–93). Правда, сказано это было при описании первой встречи Чичикова с губернаторской дочкой, следовательно, осмотрительность и охлажденность не помешали герою вновь отдаться мечтам, поэтому автор замечает, что, конечно, «и Чичиковы, на несколько минут в жизни, обращаются в поэтов; но слово поэт будет уже слишком» (VI, 169). Речи, которыми Чичиков пытается увлечь шестнадцатилетнюю блондинку, подтверждают, что он точно не поэт. Между порывами души и словом, душевным состоянием и действием — бездна или во всяком случае неодолимое для Чичикова расстояние.
Итак, минуты наивысшего торжества, успеха оборачиваются для Чичикова поражением. «Негодование» дам, оскорбленных невниманием, уже совершало невидимый поворот общественного мнения, но все же решающую роль сыграло появление Ноздрева с его восклицанием: «А, херсонский помещик. Что? Много наторговал мертвых?» (VI, 171–172). В первый момент оно показалось столь необъяснимым, что все пришли «в замешательство», и покой города оказывается непоправимо нарушен.
В поэме вновь появляются герои, уже знакомые читателю по первым главам, но теперь они раскрывают себя с новой стороны. Гоголь не изменяет радикально характеры, не обнаруживает некие невидимые прежде психологические черты героев-помещиков. По-прежнему неуемен Ноздрев, прижимист Собакевич, опаслива (не продешевить бы) Коробочка. Но действительность — волей автора — словно утратила некие точки опоры, сдвинулась со своего устойчивого места, понеслась («пошла писать губерния» говорит про себя Чичиков, оглядывая зал с мелькающими в танце парами), и этот вихрь жизни подхватил всех без исключения, бытовым поступкам и словам придавая оттенок абсурда, нелогичности.
Что хочет Ноздрев? Уличить Чичикова? Вряд ли. Привлечь к себе всеобщее внимание? Для этого он слишком непроизволен и непрактичен. А может быть, ему и в самом деле не дает покоя вопрос, зачем Чичиков покупал мертвые души? Может быть, ему досадно, что самому не пришла в голову столь непривычная идея?
И вновь перед нами немая сцена: «Эта новость так показалась странною, что все остановились с каким-то деревянным, глупо-вопросительным выражением» (VI, 172). Бессмысленное, кажущееся бесконечным движение прекратилось на лету, замерло неестественным образом. Эту неизъяснимую и досадную остановку губернский город пытается преодолеть, спешит вернуть жизнь в прежнее русло. Павел Иванович садится играть в вист (правда, делает изумляющие всех ошибки), Ноздрев выведен из залы (после того как «посреди котильона он сел на пол и стал хватать за полы танцующих» — VI, 174). Восстановленное движение, однако, придает жизни уже вовсе алогичные, даже абсурдные черты: «Офицеры, дамы, фраки — все сделалось любезно, даже до приторности. Мужчины вскакивали со стульев и бежали отнимать у слуг блюда, чтобы с необыкновенною ловкостию предложить их дамам. Один полковник подал даме тарелку с соусом на конце обнаженной шпаги» (там же).
Комната гостиницы, в которой скрывается Чичиков, потерпевший фиаско и ставший похожим «на какого-то человека, уставшего или разбитого дальней дорогой» (там же), — «комнатка», напоминает автор, стараясь вызвать улыбку, знакомая читателю, «с дверью, заставленной комодом и выглядывающими иногда из углов тараканами» (там же), теперь она не побуждает героя сделать «антраша»: «Положение мыслей и духа его было так же неспокойно, как неспокойны те кресла, в которых он сидел» (там же). Читатель, знающий дальнейшее развитие сюжета, может испытать некоторое недоумение. В заключительной главе будет представлена биография Чичикова, и она не оставляет сомнений в том, что этот «ни толстый, ни тонкий» господин умел найти выход из любой ситуации. Не все ему удавалось, но он не падал духом, не терял уверенности в себе, разве что недолго сетовал на коловращение жизни. Теперь же «неприятно, смутно было у него на сердце, какая-то тягостная пустота оставалась там» (там же). Душевное смущение, внутреннюю пустоту героя отмечает автор, и мы можем понять, почему в следующем томе он предполагал привести Чичикова к потребности душевного очищения. Однако автор собственное знание героя отделяет от его самооценки. Как ни «смутно» было на сердце, Чичиков сетует только на внешние обстоятельства. «„Чтоб вас черт побрал всех, кто выдумал эти балы!" говорил он в сердцах» (VI, 174). В его устах упрек в бездумности жизни звучит комично: «В губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы!» (там же). Но можно заметить, что не отказываясь от комического эффекта, автор передает герою те суждения, которые вскоре выскажет сам в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: о чиновниках, берущих взятки для того, чтобы удовлетворять прихоти жен (как сказано в «Мертвых душах», «жене достать на шаль или на разные роброны»); «губернаторше» в «Выбранных местах…» он советует: «Гоните роскошь… Не пропускайте ни одного собрания и бала, приезжайте именно затем, чтобы показаться в одном и том же платье, три, четыре, пять, шесть раз надевайте одно и то же платье. Хвалите на всех только то, что дешево и просто» (VIII, 309).
Чичиков испытывает досаду от того, что под угрозой оказалась столь удачно проведенная сделка, но, находясь в необычном для него «неспокойном состоянии», невольно начинает испытывать дискомфорт и от тех форм жизни, на искусственность которых прежде не обращал внимания: «Кричат: „бал, бал, веселость!". Просто, дрянь бал, не в русском духе, не в русской натуре; черт знает что такое: взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами… Что француз в сорок лет такой же ребенок, каким был в пятнадцать, так вот давай же и мы! Нет, право… после всякого бала точно как будто какой грех сделал; и вспомнить даже о нем не хочется» (VI, 174–175). Продолжение текста и вовсе создает впечатление, что размышления Чичикова подхватил и развил сам автор: «В голове, просто, ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек» (VI, 175). Автор еще раз заметит, что Чичиков, конечно, сетовал не на балы, а на то, что случилось с ним, но словечко странный еще дважды появится в этом контексте. Чичикову досадно, что он «сыграл какую-то странную, двусмысленную роль»; «странен человек, — прокомментирует автор, — его огорчало сильно не рас положенье тех самых, которых он не уважал» (там же). Чичиков рассуждает о предметах, мало его занимавших. Но автор знает: «странен», непредсказуем, загадочен, сложен человек, и многое может случиться с ним на жизненном пути не только по воле внешних обстоятельств, но и потому, что неведомы ему самому скрывающиеся глубоко внутри его собственные потребности и способности.
Наметив новый образ Чичикова, сказав в заключение, что тот всю ночь «сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей» (при этом «угощая усердно Ноздрева и всю родню его» — VI, 176), автор переходит к другому персонажу, также томимому бессонницей. В закоулках города «дребезжал странный экипаж». Поистине странность становится определяющей чертой жизни губернского города. Экипаж Коробочки, который «был скорее похож на толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса», переполненный «ситцевыми подушками», «мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста» (там же), въезжает в город и усиливает атмосферу абсурда, порожденного неизъяснимым сочетанием материального и трансцендентного. Обеспокоенная тем, не продешевила ли, заключив сделку с Чичиковым, Коробочка приезжает в город с интригующим вопросом: почем ходят мертвые души? — и губернский город начинает приобретать отчетливые черты мира, находящегося в преддверии Страшного суда.
Читайте также: