Адам мицкевич цитаты и афоризмы
Обновлено: 07.11.2024
Ада́м Берна́рд Мицке́вич (польск. Adam Bernard Mickiewicz ; 24 декабря 1798 — 26 ноября 1855) — польский поэт-романтик, политический публицист, деятель польского национального движения. Оказал большое влияние на становление польской и белорусской литературы XIX века.
Содержание
O Morze zjawisk! skąd ta noc i słota!
Była jutrznia i cisza gdym był bliski brzegu!
Dziś jakie fale, jaki wicher miota!
Nie można płynąć, cofnąć niepodobna biegu!
A więc porzucić Korab żywota?
Ty mię nie znasz, namiętność zaćmiła me lice:
Ale spojrzyj w głąb duszy! Tam znajdziesz skarbnice
Czułości, poświęcenia, łagodnej dobroci
I wyobraźni, która ziemską dolę złoci.
Dziś ich nie możesz dojrzeć. — Wszak i na dnie fali,
Kiedy ją wicher zmiesza, kiedy piorun pali,
Czyż widać kraśne konchy, perłowe jagody!
Nim mię osądzisz, czekaj słońca i pogody!
»Ja, choć z takim zapałem tyle lat cię kochałem,
Będę kochał i jęczał daleki;
On nie kochał, nie jęczał, tylko trzosem zabrzęczał,
Tyś mu wszystko przedała na wieki.«
Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!
Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он —
И ты всё предала ему вечно. — перевод А. А. Фета («Дозор»), 1846
Bo nad wszystkich ziem branki, milsze Laszki kochanki:
Wesolutkie jak młode koteczki,
Lice bielsze od mleka, z czarną rzęsą powieka,
Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.
… враги лезли по окопам,
Как ползут на свежий труп черви плотным скопом. <…>
… w szaniec nieprzyjaciół kupa
Już lazła, jak robactwo na świeżego trupa. <…>
Zaćmiło się powietrze od ziemi wyłomów;
Harmaty podskoczyły i jak wystrzelone
Toczyły się na kołach; lonty zapalone
Nie trafiły do swoich panew. I dym wionął
Prosto ku nam, i w gęstej chmurze nas ochłonął.
I nie było nic widać, prócz granatów blasku,
I powoli dym rzedniał, opadał deszcz piasku.
Spojrzałem na redutę… Wały, palisady,
Działa, i naszych garstka i wrogów gromady,
Wszystko jako sen znikło! Tylko czarna bryła
Ziemi niekształtnej leży — rozjemcza mogiła:
Tam, i ci, co bronili, i ci, co się wdarli,
Pierwszy raz pokój szczery i wieczny zawarli;
Choćby cesarz Moskalom kazał wstać, już dusza
Moskiewska, tam raz pierwszy, cesarza nie słusza!
Пьют, играют, трубки курят —
Дым, веселье, кутерьма;
Шумно пляшут, балагурят,
Ходуном идёт корчма!
Вот сапожнику воронку
Он к башке приставил… Ба!
Водка гданьская презвонко
Льётся в бочку изо лба.
Стал он пить из кубка водку,
Вдруг на дне возня и шум;
Заглянул он в кубок: «Вот как!
Чёрт на дне… Откуда, кум?»
Jedzą, piją, lulki palą,
Tańce, hulanka, swawola;
Ledwie karczmy nie rozwalą,
Cha cha, chi chi, hejza, hola!
Twardowski siadł w końcu stoła,
Podparł się w boki jak basza <…>.
Szewcu w nos wyciął trzy sczutki,
Do łba przymknął trzy rureczki,
Cmoknął, cmok, i gdańskiéj wódki,
Wytoczył ze łba półbeczki.
Wtém gdy wódkę pił s kielicha,
Kielich zaświstał, zazgrzytał;
Patrzy na dno, co u licha?
Po coś tu kumie zawitał?
Djablik to był w wódce na dnie,
Istny Niemiec, stuczka kusa,
Skłonił się gościom układnie,
Zdjął kapelusz i dał susa.
Пьют, курят, едят, веселятся:
Не пир — разливанное море!
Чуть стены корчмы не валятся…
«Ай жги да гуляй, моё горе!»
Пашой подбоченясь, Твардовской
В корчме за столом заседает <…>.
Твардовской опят за проделки:
Сапожнику ко лбу приставил
Воронку — да чмок! — и горелки
Три полные кварты доправил.
Пока кубок с водкой он двигал
Поближе к себе — что за чудо?
Запенился кубок, запрыгал…
Глядь на́ дно: «Ты, братец, откуда?»
К чему здесь речь чужая?
Ведь польский пьём мы мёд:
Нас всех дружней сближает
Песнь, что поёт народ.
У древних нам учиться —
Не в книжном прахе гнить:
Как греки — веселиться,
Как римляне — рубить. <…>
Тому из мудрых слава,
Кто в химии знал вкус:
Тончайшего состава
Пил мёд любимых уст.
Измеривший дороги,
Пути небесных тел,
Был Архимед убогим:
Опоры не имел.
А нынче, если двигать
Задумал мир Ньютон, —
У нас пусть спросит выход —
И этим кончит он.
Po co tu obce mowy?
Polski pijemy miód:
Lepszy śpiew narodowy,
I lepszy bratni ród.
W ksiąg greckich, rzymskich steki
Wlazłeś, nie żebyś gnił;
Byś bawił się jak Greki,
A jak Rzymianin bił. <…>
Ten się śród mędrców liczy,
Zna chemią, ma gust,
Kto pierwiastek słodyczy
Z lubych wyciągnął ust.
Mierzący świata drogi,
Gwiazdy i nieba strop,
Archimed był ubogi,
Nie miał gdzie oprzeć stop.
Dziś, gdy chce ruszać światy
Jego Newtońska mość,
Niechaj policzy braty
I niechaj powie dość!
Гость пришлый — гость постылый:
Свой польский мёд мы пьём
И песни Польши милой
Охотнее поём.
Учились мы, признаться,
Не для того чтоб гнить,
Но как римляне драться,
Как греки петь и пить. <…>
Тот — химик и всё знает, —
Ему ль в ошибку впасть? —
Другой же извлекает
С губ женских жизни сласть.
Проникнув в глубь вселенной,
Познав пути планет,
Бездомный и смиренный,
Был беден Архимед.
Ньютон, который знает
Движение миров,
Пусть братьев сосчитает,
Забыв небесный кров.
Как, брег покинув, радуется челн,
Что вновь скользит над голубой пучиной
И, море вёслами обняв, средь пенных волн
Летит, блистая шеей лебединой, —
Так бедуин метнуть с утёса рад
Коня в простор степей открытый,
Где, погрузясь в поток песка, шипят,
Как сталь горячая в воде, его копыта.
Мой конь в сухих зыбях уже плывёт,
Сыпучие валы дельфиньей грудью бьёт. <…>
Пальма тень свою и плод
Мне протягивает тщетно:
Оставляет мой полёт
Эту ласку безответной.
И пальма в глубь оазисов бежит,
Шурша усмешкой над моей гордыней. <…>
Jak łódź wesoła, gdy uciekłszy z ziemi,
Znowu po modrym zwija się krysztale,
I pierś morza objąwszy wiosły lubieżnemi,
Szyją łabędzią buja ponad fale:
Tak Arab, kiedy rumaka z opoki
Na obszar pustyni strąca,
Gdy kopyta utoną w piaszczyste potoki
Z głuchym szumem, jak w nurtach wody stal gorąca.
Już płynie w suchem morzu koń mój, i rozcina
Sypkie bałwany piersiami delfina. <…>
Daremnie palma zielona
Z cieniem i owocem czeka:
Ja się wydzieram z jej łona;
Palma ze wstydem ucieka,
Kryje się w głębi oazy,
I szmerem liści z mojej dumy się uśmiecha. <…>
Jak miło się wyciągnąć ramiony całemi!
Wyciągnąłem ku światu ramiona uprzejme,
Zda się, że go ze wschodu na zachód obejmę.
Myśl moja ostrzem leci w otchłanie błękitu,
Wyżej, wyżej i wyżej, aż do niebios szczytu.
Jak pszczoła topiąc żądło i serce z niem grzebie,
Tak ja za myślą duszę utopiłem w niebie!
Как лёгкая ладья, прибрежье оставляя,
Вновь резво прядает в лазури водяной,
И лоно вёслами морское обнимая,
Лебядью взносит грудь над пенистой волной, —
Наездник так, араб, стремглав с утёса гонит
Коня в пустынную, неведомую даль;
Копыто конское в песке текучем тонет
С шипеньем, как в воде расплавленная сталь.
И — вот плывёт мой конь среди сухого моря,
Дельфина персями с волной сыпучей споря. <…>
Тщетно пальма — тень и плод
Предлагает мне кивая:
Лоно пальмы разрывая,
Мчится бурный конь вперёд.
Стыдно пальме: вот — укрылась
В свой оазис, притаилась,
И в дали исподтишка
Водит шёпотно листами,
Насмехаясь над мечтами
И отвагой ездока. <…>
Как резвый чёлн по зыби голубой
Скользит, от берега родного убегая,
И лебедем несётся над волной,
Трепещущим веслом морскую грудь лаская, —
Так бедуин из гор с конём своим летит
В пустынную, безбрежную свободу,
И конская нога в волнах песка шипит
Как сталь калёная, опущенная в воду.
Уже плывёт мой конь среди пучин сухих
И грудью как дельфин разрезывает их. <…>
Напрасно пальма, зеленея,
Зовёт в приют прохладный свой:
Промчался мимо на коне я,
И вот она уже за мной
В глуби оазиса осталася далёко
И, листьями шумя, задумалась глубоко. <…>
Как я раскрыл мои объятия широко!
Как будто небо всё до запада с востока
Я обнял… А мечта парит, легка, светла,
Всё выше к небесам, и, словно как пчела,
Что жало погрузив, все силы изливает,
Так с мыслью и душа в безбрежность улетает. — перевод Л. И. Пальмина («Бедуин»), 1880
- См. Категория:Произведения Адама Мицкевича
Мицкевич, сосредоточив в себе дух своего народа, первый дал польской поэзии право иметь свой голос среди умственных депутатов Европы и вместе с тем дал ей возможность действовать и на нашу поэзию.
Исторически беспримерная и в высшей степени поучительная особенность польской литературы заключается в том, что её золотой век приходится не на эпоху политического расцвета, а наоборот — совпадает с годами национальной катастрофы. Творчество Мицкевича, Словацкого и Красиньского окрепло и расцвело в эпоху, последовавшую за разгромом 1831 года, вдалеке от родной земли, в эмиграции.
Мы знаем, конечно, все отрицательные качества польской эмиграции <…>. Но и раздираемая внутренними распрями, порой погрязающая в интригах, очевидно, она всё-таки сохранила глубокое внутреннее здоровье и, может быть, приобрела ещё особую закалку, если три поэта, неразрывно с ней связанные, именно в эту пору вознесли польскую литературу на вершины, которых эта литература не знала прежде и никогда уже не достигала впоследствии. Всей своей жизнью они доказали неопровержимо, что необходимая писателю «родная почва» может быть заменена глубокой, творческой памятью о родине. Так жива, так сильна была в них эта память, что своим творчеством они как бы создали ту мистическую Польшу, тот миф о родине, который и до сего дня служит духовным фундаментом реальной, исторической Польши. В изгнании, среди кучки таких изгнанников, они с полным правом могли говорить от имени всего народа, воистину быть его посланниками перед лицом человечества.
Не столько в силу исторической реальности, сколько благодаря прекрасным человеческим качествам Мицкевича «либерализм» в то время ассоциировался с «Польшей» — страной, которая в отдельные периоды своей независимости была не менее деспотической, чем Россия.
It is owing rather to Mickiewicz's fine personality than to historical reality that the idea of "liberalism" became associated at the time with the idea of "Poland," a country that in some of its periods of sovereignty was as autocratic as Russia.
… наша литература в течение двух веков пыталась исполнять функции, на которые никакая литература в принципе не способна: то есть выдумывать суверенное бытие, которого в то время не было. Отсюда в огромной мере брались варианты Мицкевичей и Словацких. Неизбежно отсюда! Они уже не могли выдержать и противостояли действительному миру таким образом, что полностью погружались в испарения собственного мистического кипятка.
Мицкевич имел несколько поэтических извержений, а позже замолчал, как потухший вулкан.
Ни один волшебник милый,
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,
У гения всегда есть инстинкт истины и действительности: что есть, то для него разумно, необходимо и действительно, а что разумно, необходимо и действительно, то только и есть. <…> Только какой-нибудь Мицкевич может заключиться в ограниченное чувство политической ненависти и оставить поэтические создания для рифмованных памфлетов; но это-то и достаточно намекает на «мировое величие» его поэтического гения: Менцель, верно, на коленях перед ним, а это самая злая и ругательная критика для поэта.
В прошедшем меня мучит <…> гнусное примирение с гнусною действительностию. Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения! Более всего печалит меня теперь выходка против Мицкевича, в гадкой статье о Менцеле: как! отнимать у великого поэта священное право оплакивать падение того, что дороже ему всего в мире и в вечности — его родины, его отечества, и проклинать палачей его, и каких же палачей? — казаков и калмыков, которые изобретали адские мучения, чтобы выпытывать у жертв своих деньги <…>. И этого-то благородного и великого поэта назвал я печатно крикуном.
… его действительно красноречивый, хотя и сумасбродный, голос точно обратил к себе на некоторое время внимание парижан, жадных до новостей; но к славянскому вопросу всё-таки не возбудил никакого участия. Известно, что французское правительство принуждено было запретить Мицкевичу публичные чтения, но не за их направление, нисколько не опасное для него, а чтобы прекратить сцены, не согласные с общественным приличием. Надо сказать, что в Париже есть некто г. Товьянский, выдающий себя за пророка и чудотворца <…>. Мицкевич уверовал в этого шарлатана, что доказывает, что у него натура страстная и увлекающаяся, воображение пылкое и наклонное к мистицизму, но голова слабая. Отсюда учение его носит название мессианизма или товьянизма, и ему следуют несколько десятков человек из поляков. Когда раз на лекции Мицкевич в фанатическом вдохновении спрашивал своих слушателей, верят ли они новому мессии, какая-то восторженная женщина бросилась к его ногам, рыдая и восклицая: верю, учитель! Вот случай, по которому прекращены лекции Мицкевича, и о них теперь вовсе забыли в Париже. Вообще в Европе мало заботятся о чужих вопросах…
Третьего дня провели мы вечер и ночь у Пушкина <…>. Мицкевич импровизировал на французской прозе и поразил нас, разумеется, не складом фраз своих, но силою, богатством и поэзией своих мыслей. Между прочим, он сравнивал мысли и чувства свои, которые нужно выражать ему на чужом языке, с младенцем, умершим во чреве матери, с пылающей лавой, кипящей под землёй, не имея вулкана для своего извержения. Удивительное действие производит эта импровизация. Сам он был весь растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами.
Следующая цитата
Ада́м Бернард Мицке́вич — польский поэт, политический публицист, деятель национально-освободительного движения.
Оказал большое влияние на становление польской и белорусской литературы в XIX в. В Польше считается одним из трёх величайших польских поэтов эпохи романтизма, в Беларуси — белорусским; в Литве — литовским.
Следующая цитата
Ответь, Поэзия! Где кисть твоя живая?
Хочу писать, но жар и сердца и ума
Так слаб, как будто ритм и звук — его тюрьма,
Где сквозь решетку мысль не узнаешь, читая.
- Скопировать
- Сообщить об ошибке
Все алтари теперь я оболью слезами -
Не для того, чтоб грех создатель мне простил.
Но чтобы мне твоим раскаяньем не мстил!
- Скопировать
- Сообщить об ошибке
Мне грустно, милая! Ужели ты должна
Стыдиться прошлого и гнать воспоминанья?
Ужель душа твоя за все твои страданья
Опустошающей тоске обречена?
Иль в том была твоя невольная вина,
Что выдали тебя смущенных глаз признанья,
Что мне доверила ты честь без колебанья
И в стойкости своей была убеждена?
Всегда одни, всегда ограждены стенами,
С любовной жаждою, с безумными мечтами
Боролись долго мы — но не хватило сил.
Все алтари теперь я оболью слезами, -
Не для того, чтоб грех создатель мне простил.
Но чтобы мне твоим раскаяньем не мстил!
Следующая цитата
Природа наделила ядом тех , кто ползает.
Сильным он ни к чему.
Спокойной ночи! Спи! Я расстаюсь с тобой.
Пусть ангелы тебе навеют сновиденье.
Спокойной ночи! Спи! Да обретешь забвенье!
И сердцу скорбному желанный дашь покой.
И пусть от каждого мгновения со мной
Тебе запомнится хоть слово, хоть движенье,
Чтоб, за чертой черту, в своем воображенье
Меня ты вызвала из темноты ночной!
Спокойной ночи! Дай в глаза твои взглянуть,
В твое лицо… Нельзя? Ты слуг позвать готова?
Спокойной ночи! Дай, я поцелую грудь!
Увы, застегнута. О, не беги, два слова!
Ты дверь захлопнула… Спокойной ночи снова!
Сто раз шепчу я: «Спи», — чтоб не могла уснуть.
Посвящение в альбом
Дни миновали счастливые, нет их.
Было цветов, сколько сердце захочет.
Легче нарвать было сотни букетов,
Нежели ныне цветочек.
Ветер завыл, и дожди заструились,
Трудно найти средь родимого луга,
Трудно найти, где цветы золотились
Лист для любимого друга.
Будь, же, доволен осенним листочком!
В дружеской был он руке, хоть не ярок,
Будь ему рад, наконец, и за то что
Это последний подарок!
… показать весь текст …
Так воспел бигос в поэме «Пан Тадеуш» поэт, официально считающийся самым национальным поэтом Польши, поэт, в XIX веке постигший национальный дух поляков и выразивший его в своем творчестве, – Адам Мицкевич. «Но, - скажете Вы, - Мицкевич пишет, что бигос – блюдо литовское». Да. Бигос готовят в Литве, в Беларуси, в Чехии, в Германии, но поистине национальным блюдом он стал лишь в Польше. Только здесь к нему относятся с такой любовью и рекомендуют отведать гостям, желающим постичь польский дух.
В котлах же бигос прел. Такого слова нету,
Чтоб описать его по вкусу и по цвету.
Что слово? Плод ума. Что рифма? Лишь туман.
Не схватит сущности желудок горожан.
Кто не живал в Литве, тот и в оценках пресен,
Не знает кушаний, и не отведал песен.
Да, бигос — лакомство, особенный состав,
Где сочетание всех специй и приправ.
Капусты квашеной туда крошат с любовью,
Она сама в уста влезает, по присловью.
Потеет, парится капуста на огне,
Под нею мяса слой томится в глубине.
Но вот кипящие перебродили соки
… показать весь текст …
Великолепное описание кофе можно обнаружить в знаменитой эпической поэме Мицкевича «Пан Тадеуш»:
Вкуснее кофия, чем в Польше, не найдете!
В зажиточных домах напиток сей в почете.
За варкою следит особая кухарка,
По праву женщина зовется кофеварка!
У каждой свой секрет и зерен есть избыток,
Попробуй кто другой сварить такой напиток!
Густой, как старый мед, и словно уголь черный,
Что варится у нас искусницей проворной.
Без сливок кофий плох, и в этом нет секрета!
Прислужница идет в молочную с рассвета,
Расставит загодя молочную посуду
И сливки свежие снимает отовсюду,
Чтоб вздулась пеночка, не вышло бы оплошки,
… показать весь текст …
Несчастен, кто любя, взаимности лешен. Несчастен тот, чью грудь опустошенность гложет. Но всех несчастней тот, кто полюбить не может!
Нравится! Сохранить 3 Опубликовала Liya707 05 марта 2011 КомментироватьТеперь каков ты? Кто? Не спрашивают паны,
Ведь ценятся одни набитые карманы!
« Брак — дело важное, когда даешь ты слово —
Лишь сердца слушайся, и никого другого.»
Впервые став рабом, клянусь, я рабству рад.
Все мысли о тебе, но мыслям нет стесненья,
Все сердце — для тебя, но сердцу нет мученья,
Гляжу в глаза твои — и радостен мой взгляд.
Не раз я счастьем звал часы пустых услад,
Не раз обманут был игрой воображенья,
Соблазном красоты иль словом обольщенья,
Но после жребий свой я проклинал стократ.
Я пережил любовь, казалось, неземную,
Пылал и тосковал, лил слезы без конца.
А ныне все прошло, не помню, не тоскую, —
… показать весь текст …
Следующая цитата
Литература рождается из глубины народной души.
Нет мира у огня с водою.
Подлинной лирической поэзии без музыки не существует.
Проникновение в то, что совершается в порыве озарения, составляет основу искусства.
Необходимо нечто большее, чем талант, чтобы понять настоящее, нечто большее, чем гений, чтобы предвидеть будущее, а между тем так легко объяснить минувшее.
Блажен, кто не тронут любовным огнём,
Легко ему ночью и весело днём.
Как наша прожила б планета,
Как люди жили бы на ней
Без теплоты, магнита, света
И электрических лучей?
Кто едет на возу, у русских говорится,
Случается тому под возом очутиться.
Кто человеком не был на земле,
Тому помочь не властен человек!
Нет, лучше с бурей силы мерить,
Последний миг борьбе отдать,
Чем выбраться на тихий берег
И раны горестно считать.
Нет мира у огня с водою.
Счастлив, кто телом лёг своим,
Ведя с неправдой бой кровавый,
Воздвиг ступень ко граду славы
Великодушно он другим.
Читайте также: