Анна матвеева рассказ шутка
Обновлено: 16.05.2024
Мама сказала, что мне понравится, а я сначала подумал, что это будет опять то же самое озеро, на которое мы ездили вместе с папой, летом. Но потом я подумал, что папы здесь нет и к тому озеру ехать очень далеко – опять надо будет лететь в самолете. В самолете мне понравилось, только уши болели, когда он взлетал, и мама ругалась, когда я случайно мешал дядьке в соседнем кресле. А летом мы ехали к озеру на папиной машине, и мама молчала всю дорогу, и на озере тоже не разговаривала. Ей не понравились комары и то, что я случайно провалился под воду и папа меня доставал, я весь был потом мокрый, и папа разводил костер, чтобы меня высушить. Маме костер понравился, она всё время сидела около него и вздыхала, а папа говорил, что, наверное, ездить на озеро еще слишком рано, лето получилось холодное.
…Здесь, в Петербурге, мама всегда надевает юбки и бусы и становится почти такая же красивая, как Ольга Витальевна, наш классный руководитель. Ольга Витальевна сказала, что мама зря решила перевести меня в другую школу посреди первого класса, но мама сказала, что уж как-нибудь сама разберется, без Ольги Витальевны, и что я проведу зимние каникулы в Петербурге, привыкну там ко всему и адаптируюсь. Папа сказал, что адаптироваться – это почувствовать себя в своей тарелке. Мама сказала, что папа всегда всё слишком сложно объясняет и что ребенку трудно понять, что такое «в своей тарелке». Но я знаю: «в своей тарелке» – это фразеологический оборот, нам объясняла Ольга Витальевна. У нас в школе была очень сложная программа, а в Петербурге, говорят, еще сложнее. Но Ольга Витальевна сказала, что я справлюсь и что я должен быть сильным.
Озеро, на которое мы едем в Петербурге, находится в театре – мама говорит, что в этот театр обычно пускают одних только иностранцев, потому что это бывший царский театр, маленький, и много народу туда не влезает. Билеты ей принесли на новой работе, из-за которой мама решила переехать в Петербург.
Пока мы здесь не устроились, живем в маленькой чужой квартире, где пахнет чужими вещами и кошкой, и ездим в ужасно глубоком метро – даже не видно дна. Ольга Витальевна говорила, что это самое глубокое метро в мире. В метро я смотрю, как моя рука догоняет мамину на поручне, хотя я рукой совсем почти не двигаю.
На Дворцовой площади мама заставила меня вставать сначала на фоне колонны, потом на фоне арки, а потом – на фоне зеленого дворца. В этом дворце музей, а раньше здесь жил царь с дочками и сыном. Ленин – которому в нашем городе стоит памятник на площади с елкой – устроил в Петербурге революцию, царя с дочками и сыном увезли к нам на Урал, застрелили, а потом сожгли. Папа возил меня на Ганину Яму, где сжигали царя, – я думал, это просто большая яма, а на самом деле там много маленьких деревянных церквей с такими же зелеными, как этот дворец, крышами. Внутри темно, печка и бородатые старики запрещают бегать и громко спрашивать у папы, можно ли поставить свечку, а потом задуть. Яму почти не видно, вокруг нее деревянные мостики и большой крест в честь царя. Я не могу сложить в голове того царя, из дворца, с этим – с Ганиной Ямы, мне всё время кажется, что это были совсем разные люди.
Про революцию, Ленина и царя мне рассказывал папа, и теперь я не хочу слушать, как мне всё то же самое, только скучнее, рассказывает Глебсон. Он на самом деле Глеб Борисович, мамин друг, но мы в школе одного Глеба из третьего класса дразнили Глебсоном, и этого Борисовича я тоже называю Глебсоном, когда он и мама не слышат. Ольга Витальевна говорит, что это значит – говорить про себя, хотя я-то говорю не про себя, а про Глебсона… Так вот, я не хочу слушать, как Глебсон рассказывает папину историю своим писклявым голосом, и не хочу смотреть, как он показывает варежкой на крейсер «Аврора», и не хочу фотографироваться, когда он достает камеру.
– Петенька, встань сюда, солнышко! – это мама.
– Петр, приготовься, снимаю, – это пищит Глебсон. У него голос как у того комментатора лыжного, над которым мы всегда смеялись с папой: голос как у комара.
Я натягиваю на лицо шапку, так что на снимке будет одежда без человека на фоне зеленого дворца. Я вообще-то не хотел переезжать в Петербург, и на это озеро с Глебсоном и мамой я тоже идти не хочу.
Глебсон обиженно цыкает, мама злится, наклоняется ко мне, я уже знаю, что она сейчас сделает – схватит мою руку и выпустит в нее ногти, как будто кошка.
У моей мамы сразу две профессии: она детский психолог и еще – сапожник без сапог. Это она сама так про себя говорит. И еще она говорит, что часто поступает со мной неправильно, не так, как советует поступать с детьми другим родителям.
Я очень люблю свою маму. Мамочка, я тебя люблю. А вот ты меня не любишь, потому что заставляешь ходить по Петербургу с Глебсоном и фотографироваться на каждом углу.
Мимо нас проехала розовая карета.
– Какой китч, Жанночка, не находишь? – радостно спрашивает Глебсон. Этот Глебсон больше похож на тетеньку, чем на мужчину, как тот комментатор-комар.
– Да, это не очень по-петербургски, – отвечает мама, волоча меня за руку мимо толстой лошади с длинной, как у Ленки Караваевой, челкой. Ленка Караваева обещала написать мне электронное письмо, но мама только собирается купить домой компьютер.
Мы свернули направо, там – то озеро, которое обещала мама. На самом деле там река Нева: лед в ней стоит маленьким дыбом; если спуститься туда, к воде, и сфотографироваться, а потом прислать снимок папе и в школу, то никто не поверит, что я в Петербурге. Все подумают, что я в Антарктиде.
Вот бы Глебсон сфоткал меня там, у лесенок! Я бегу вниз скорее, пока они не опомнились, но Глебсон верещит:
Мама догоняет меня на последней ступеньке и с размаху шлепает по плечу. Не больно. Даже не обидно. Обидно, что фотографии из Антарктиды не будет.
– Мы идем в театр, Петя! В театр, понимаешь? На «Лебединое озеро». А ты, не думая о новых брюках, бежишь к воде.
– Не говоря уже о том, – добавляет Глебсон, – что это очень опасно, Петр. У нас в Санкт-Петербурге рэгулярно гибнут люди во время лэдохода .
Глебсон скачет рядом с мамой, у него совершенно идиотская походка, и мне не нравится, как он всё время дышит тяжело, с открытым ртом. У него какой-то вечный насморк. И волосы стоят большим дыбом.
Театр с озером совершенно не похож на театр – просто дверь во дворец, с набережной. На другом берегу, там, где крепость, – большая надпись из ледяных букв – «С Ровым годом!».
– Это они уже переставляют, под Рождество, – объясняет Глебсон, – если написать в одну строчку «сновымгодом» и «срождеством», то ты увидишь, что количество букв одинаковое.
Мой папа в таких случаях говорит: «Отлично объясняешь, брат, как раз понятно для ребенка». Но я, если честно, понимаю, что Глебсон хотел сказать, и мне даже становится его немножко жалко. Он ужасно хочет мне понравиться, но не для меня, а для мамы. Я закрываю глаза и представляю, что на месте Глебсона – папа, это с ним мы идем по заледеневшей набережной Невы, и мама улыбается ему, а не Глебсону. Точно так же здесь, в Петербурге, я ложусь спать на чужом старом диване и представляю себе, что на самом деле лежу дома, в своей кровати, и на стене – старая бабушкина икона, и часы с шишечками, и за стеной папа смотрит биатлон. Пока лежишь, пока темно, во всё это можно запросто поверить: ночью всё возвращается, и я – как будто! – снова дома.
Глебсон сказал, что место в этом театре надо занимать самим, как в трамвае, – потому что на билетах нет никаких мест. Мама улыбается, но я вижу, что ей это не очень нравится: она не любит бежать впереди всех или обманывать, что стояла в очереди, папа всегда сердится на нее в самолете, что она сидит до самого последнего пассажира и выходит чуть ли не вместе с пилотами. Зато папе, наверное, понравилось бы, как Глебсон бежит впереди всех и даже легонько толкает китайскую женщину в бок – и потом машет нам из гардероба, и очки у него блестят счастливыми кругляшками. Глебсон на ходу уже стащил с себя куртку и красный шарфик и теперь одной рукой пытается взять у мамы шубу. Китайская женщина смотрит на Глебсона с обидой, но он уже мчится в зал, ему надо занимать места. Озера никакого пока не видно, но я уже понял, что оно будет на сцене. Когда мы с мамой заходим в маленький круглый зал с красивым занавесом, ушастая голова Глебсона оборачивается к нам с первого ряда. Мы сидим так близко, что как будто оказываемся среди музыкантов – правда, из музыкантов пришли только две девушки с дудками и скрипач.
– Жанночка, хочешь анекдот про скрипача? – жарко шепчет Глебсон маме на ухо, перевалившись через меня. Мелкие капельки Глебсоновой слюны летят по воздуху, я уклоняюсь от них, но всё-таки прислушиваюсь – вообще-то, я очень люблю анекдоты. Я их читаю в «Ералаше», когда мама мне его покупает, а вот Ольга Витальевна говорит, что рассказывать анекдоты не всегда прилично.
Следующий анекдот
Когда Е.С. поворачивалась спиной к классу, лицом к доске (к царевичу – передом, к лесу – задом), сразу становилось понятно, есть ли сегодня на уроке Ваня Баянов. Пока учительница писала тему размашистыми меловыми буквами на зеленой доске, класс бесновался (если был Ваня) или же сидел тихо и преданно буравил спину Е.С. взглядами (если Вани не было). Даже страшно становилось учительнице в такие дни – казалось, что сзади никого, что лес, царевны и царевичи исчезли. И что пишет она тему в пустом классе, непонятно с какой целью выводит меловые буквы – каждая размером с ее собственную ладонь.
– Всеволод Гаршин. “Attalea Princeps” .
Е.С. – многообещающие инициалы.
Для учительницы самый лучший вариант, конечно, Елена Сергеевна. Настольная книга драматурга и педагога, недорогая к тому же. Светло-синий чулок. Принципиально-жалостливая, любит поговорить о том, что у богатых женщин пустые глаза. И еще любит графику, особенно меццо-тинто. Ах, меццо-тинто! Черная манера – личная замена мужчинам, ребенку и, бог с ней, даже религии.
Екатерина Семеновна – тоже симпатично. Представляется такой приятный белокурый образ: пухленькие щечки, чулки не синие, а с кружавчиками, видными в разрезе юбки. Цок-цок, доброе утро, мальчики! Десятиклассники в глубоком поллюционном обмороке. Начнем урок!
Евгения Самуиловна – ну, это уже классика соцреализма. Или, если хотите, легенда отечественной педагогики. Пожилая интеллигентная женщина с юмором, чуточку трясущимся подбородком и терпением такой выдержки, что даже арманьяку не снилась. Черное платье с кружевным, но не чулком, а воротником, яшмовая брошь и мягкие морщинистые ладошки. Детей всех зовет на «вы», даже если у «вас» сопливый нос и всего семь лет жизни за плечами. Младшеклассники лезут обниматься, чувствуют, зверята, это один из последних экземпляров. Почти ушедшая натура.
Еще можно представить себе, например, Евдокию Степановну. Загорелую, в морщинках, с крепкими крестьянскими ногами. Знает наизусть всего Маяковского, а любит Есенина и держит дома кошек, хотя хотела бы собаку. Детей всех зовет на «ты», и взрослых тоже. Украшает кабинеты к празднику, даже когда ее об этом не просят, и выращивает цветы на подоконниках – даже те, которые в неволе не растут.
Еще могла бы возникнуть… Евангелина Сидоровна, странное создание, которое само себя боится, или вообще какая-нибудь Ева Саваофовна, но все они – не те. Наша Е.С. – из другой колоды, вообще ничего общего, кроме инициалов. И она эти инициалы любит больше полного имени, потому что полное имя учительницы – Елизавета Святославовна. Родители не удосужились взвесить его на весах живой речи, ни разу не произнесли вслух, просто маме очень уж хотелось девочку Лизаньку, а папа так желал угодить маме, что и не подумал с нею спорить. Еще когда выдавали свидетельство о рождении, в окошечке ЗАГСа вздохнули, что писать долго и сложно, но гражданам разве втолкуешь? Перед Лизанькой, к примеру, зарегистрировали и вовсе Джессику Курочкину.
В школе Елизавета Святославовна в полном объеме имени не прижилась бы – таким учительницам или приклеивают удобные клички-этикетки, или сокращают до какой-нибудь Лисс-Святтны. Е.С. заранее подготовилась к любым вариантам и сама сократила себя до первых букв. Сынициировала, таким образом, свое прозвище и спокойно на него отзывалась.
А мама, да, по-прежнему звала ее Лизанькой. Е.С. худенькая, невысокая, длинные волосы в хвост и выглядит как девочка, которая немного устала. Морщинки, легкие тени под глазами, виноватая улыбка. Какого цвета у нее глаза, помнил только муж, и то в юности.
– "Attalea Princeps" – сказка, которую вы должны были прочитать дома.
Ваня Баянов сегодня был в классе и занимался как раз тем, что Е.С. про себя называла «рвать баян». Таких, как Ваня, в прежние времена считали хулиганами, а теперь со скорбным лицом говорят: «гиперактивный ребенок с дефицитом внимания». И прописывают таблетки для усидчивости и мозговой деятельности. Ваня по кличке Баян – хорошенький пятиклассник с лицом правого ангела «Сикстинской Мадонны». Херувим-поганец. У Вани жуткий нервный почерк, как у смертельно уставшего от писанины доктора, дежурящего третью неделю подряд. У Вани белокурая мама, которая ездит в громадной машине, носит высокие сапоги и с такой тоскливой страстью смотрит на мальчиков из одиннадцатого класса, что Е.С. всякий раз хочется закрыть ей чем-нибудь лицо, чтобы никто больше этот взгляд не увидел. Наконец, у Вани есть мечта – довести каждую училку до белого каления, то есть, скорее всего, Баян не думает именно такими словами: «до белого каления», это Е.С. улучшает и редактирует Ванины душевные позывы.
В свободное от школы время, то есть ночами и в воскресенье, Е.С. редактирует статьи для глянцевого журнала, поэтому у нее сформировалась привычка редактировать речь, а порой и мысли окружающих – она часто подсказывает нужные слова даже тем, кому это совсем не требуется.
Баян, как балерина, кружится по классу, ставит подзатыльники отличникам и показывает язык в окно. Е.С., по замыслу Вани, должна возмутиться, выгнать поганца из класса, но у нее другая тактика – игнор. Нет Вани Баянова в ее жизни, и мальчишку это страшно задевает. Когда он совсем уже переходит границы, Е.С. взрывается короткой вспышкой – как самодельная бомбочка – и говорит два слова:
– Это недопустимо! – возмущается в учительской Елена Сергеевна, с которой полностью солидарны Евгения Самуиловна, Екатерина Семеновна, Евдокия Степановна и даже странная Евангелина Сидоровна. Евы Саваофовны сегодня нет – отпросилась в сад.
– Баянов, конечно, не сахар, но у меня вот, например, сидит и работает, – Евдокия Степановна гордится собой и смотрит на Е.С., готовая поделиться наработками и открытиями. Евдокия Степановна ведет у пятого класса информатику, в которой Е.С. не понимает ни бельмеса, а Степановна, та съела собаку-арробу еще в те времена, когда компьютеры были размером с шифоньер.
Е.С. молчит, а директор школы и единственный в ней педагог-мужчина Егор Соломонович примирительно говорит:
– Я бы рад его выгнать, голубчик вы мой, Елизавета Святославовна (запыхался, бедняга, к концу имени), но вы же знаете, его папа купил нам в школу новые компьютеры. А мама всегда помогает с призами для конкурсов.
Сегодня Баян в ударе. Удары он наносит по стенке ногами в мокасинах фирмы Gucci и сопровождает боевитыми выкриками. Портрет Ломоносова, висящий на той же стене, мелко трясется и смотрит на учительницу с укоризной. Всё громче и громче произносит Е.С. слова о роли Гаршина в русской литературе, всё методичнее и яростнее стучит Ваня о стенку. И вдруг замолкает, и в класс нежным облаком спускается благословенная тишина. Так бывает после целого дня ремонта у соседей – когда после сверления мозгов, ударов по затылку и скрипу костей внезапно наступает восхитительная пауза, и для счастья уже не надо больше ничего – даже любви и денег.
Ваня чудом услышал вопрос о том, кто из героев сказки понравился ему больше других, на кого ему хочется быть похожим, и так резко вскинул руку вверх, что Е.С. непроизвольно пригнулась.
Дети между тем уже высказались – они все сочувствуют гордой пальме и маленькой травке, желающим сбежать из тесной оранжереи. Все, как один, маленькие занудные подхалимы.
– Баянов! – говорит Е.С., и Ваня непривычно тихим голосом признается: ему нравится толстенький кактус, не помышлявший о побеге.
– Я, – объясняет Ваня, – я бы хотел быть таким, как этот кактус. Мне бы нравилось в оранжерее. Я люблю покой. И уют.
Одноклассники осуждающе шумят, девочки смеются, Ваня краснеет и скидывает со стола учебник соседки по парте Рыбиной Риты. Звенит звонок, все несутся в столовую – святой час! Е.С. успевает поймать на ходу Баянова и попросить у него дневник. Там, среди красных строчек замечаний и фигурно вырисованных двоек, появляется первая в жизни пятерка по литературе. Или по «литре», как записано у Вани.
– Это мне? – не верит глазам мальчишка. – Спасибо!
Е.С. кивает, и Баян уносится прочь с дневником, поднятым над головой, как знамя революции. В юности Е.С. тоже хотела стать «пальмой», сломавшей крышу ненавистной оранжереи и принявшей смерть взамен тюрьмы. Сейчас, когда ей тридцать девять – а это последний вагон, – она поняла, что ей тоже нравится толстенький кактус. А также покой. И уют.
Покой, впрочем, только снится – на второй урок приходит восьмой «б», писать контрольную по обстоятельствам. Обстоятельство времени. Обстоятельство места. Обстоятельство меры, причины, условия, образа действия.
Восьмой класс – почти взрослые люди. Ключевое слово здесь «почти».
Пока ученики корпят над работами (Оля Макарова бессмысленно и беспощадно списывает у Кости Логвянко), Е.С. отвлекается от урока, думает про свои личные обстоятельства. Особенно ее занимает обстоятельство времени.
Следующий анекдот
Подслушанные разговоры - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Подслушанные разговоры - читать книгу онлайн бесплатно, автор Анна Матвеева СделатьВозмездие
Недельная история в телефонных диалогах
День первый
— Але, меня слышно?
— Да, не кричите так, слышно. Кто это?
— Мне бы Михал Валерьича.
— Мне бы тоже — но он ушел. Кто это?
— Я перезвоню. Я по работе.
— Я. Здравствуйте, девушка.
— Как ты со мной официально. Говорить не можешь?
— Типа того. Слушай, ты не ко времени со своим звонком.
— Перезвони завтра. Или я тебе позвоню.
— Ты только обещаешь, но никогда не перезваниваешь.
— Поговори со мной, пожалуйста!
— Ты ведь звонишь — ты и говори.
— Я сейчас ходила по снегу и пыталась тебя разлюбить. Результат катастрофический — не могу. Разлюбить тебя я не могу.
— Сколько ты выпила?
— Это значит полторы бутылки. И курила, и тушила сигареты слезами.
— Перестань! Не доминируй, в конце концов! Сколько можно!
— Девушка, не я первый начал. Я тихонько жил себе с любимой женой, и вдруг ты.
— Я ненавижу тебя! Во мне говорит многовековая крестьянская ненависть! И мне терять нечего, кроме своих цепей! Пожалуйста, приезжай.
— В тебе говорит полторы бутылки похабного вина. Иди проспись. С утра позвонишь на работу. А сюда, пожалуйста, не звони больше.
— Я видела сегодня машину с твоим телефонным номером.
— Какая машина хоть?
— Я не понимаю в иномарках. Пожалуйста, приезжай.
— До свидания. Спокойной ночи. С Новым годом, веком, тысячелетием.
День второй
— Малыш, успокойся, пожалуйста, куда ты звонишь?
— Надо же! Симпатично. Симптоматично. А меня зовут Таня.
— Мой папа ушел и оставил меня одного!
— Не плачь, он скоро вернется.
— Он оставил меня одного!
— За машиной, на стоянку.
— Он вернется — просто сегодня холодно, и машина не заводится.
— Он ее чистит еще от снега.
— А где твоя мама?
— Уже на работе. Пожалуйста, не весьте трубку!
— Я не буду вешать трубку.
— Пожалуйста, поразговаривайте со мной!
— Давай поговорим, конечно. Я, правда, спала, но теперь уже все равно.
— А почему вы все еще спите?
— Потому что поздно легла. Я вчера выпила бутылку вина и звонила куда не надо.
— На самом деле никуда не надо, но давай лучше о тебе поговорим. Папа с тобой куда-нибудь поедет?
— Он меня в садик повезет.
— Очень хорошо, а как зовут твою воспитательницу?
— А сколько тебе лет?
— Вчера исполнилось пять.
— Поздравляю! Что бы еще у тебя такое спросить? Папа, кстати, не вернулся еще?
— Нет! Не весьте, пожалуйста, трубку.
— Не буду, Миша, не волнуйся. А где работает твой папа?
— Ну все, пока, папа пришел.
— Привет, Миш. Извини, я опять звоню. Но у меня есть причина.
— Да ладно, ты меня тоже извини. Я сейчас могу говорить свободно — жена уехала к подружке. А что за повод?
— Мне сегодня утром был знак. Мне позвонил какой-то пятилетний мальчик и сказал, что его зовут Миша.
— Очень смешно. Этот мальчик был вусмерть напуган, он просто визжал от страха. Я даже подумала, что его убивают. А его просто папа оставил одного — пошел за машиной. Я с ним поговорила, пока он не вернулся. Вот, хотела тебе рассказать.
— Молодец, сделала доброе дело, значит.
— Ну да. Слушай, Миш, мне так уже иногда хочется ребенка — ты извини, что я опять об этом, но я выпила две баночки джина и решила тебе вот обо всем этом рассказать. Уже все-таки хочется о ком-то заботиться кроме себя и своей одежды, ну правда. Я вот подумала: почему люди заводят себе кошек? Или собак? Или попугайчиков? Неужели их это лечит от того, что хочется детей?
— Ну, ты опять за свое. Я не могу, чтобы ребенок был без отца. Я слишком правильный.
— Слышишь, в трубке кто-то разговаривает?
— Ага. Тетки какие-то.
— Интересно, а они нас слышат?
— Не знаю. Ты подожди пока насчет ребенка. Тебе всего-то двадцать шесть. Вон в Голливуде после сороковника только рожают.
— А мне не нравится голливудский стиль. Может, приедешь?
— Ну если только на полчасика.
— Это уж как у тебя получится. Шутка. Жду. Дверь открываю, джин открываю.
День третий
— Вы кто? Вы кто? Вы Таня?
— Малыш, это снова ты? Если бы ты знал, как я хочу спать! Двадцать восьмое января, блин, я хочу выспаться за весь рабочий год!
— Мой папа ушел! Он меня снова запер в квартире!
— Ужасно хочется побеседовать с твоим папой! А как ты запомнил мой номер, кстати? Я так поняла, что ты его случайно набрал вчера, да?
— Мишечка, так не бывает. Ну ладно, скажи мне тогда свой домашний телефон.
— А мамин рабочий?
— И папин, видимо, тоже не знаешь? Или у него запросто — ноль два?
— Але, але, почему вы не разговариваете со мной?
— Мне спать очень хочется. Может, ты кому-нибудь другому позвонишь? Бабушке или другу?
— У меня нету друга, а бабушка ушла.
— Понятно. Ну, расскажи мне сам что-нибудь, а я пока посплю. Когда папа придет, ты мне его позови, пожалуйста, ладно?
— Хорошо. У меня был вчера день рождения, и мне подарили мозаику.
— Ага. Ну все, папа пришел, пока!
— Эй, эй, ты обещал его позвать!
— Привет. Знаешь, ты мой крест. Что же я такого, интересно, сделал плохого?
— Вчера ты мало напоминал несчастного крестоносца.
— Таник, милый, не звони мне домой, пожалуйста. Жена сейчас выйдет из туалета, и мне придется бросить трубку.
— Миш, вся эта история с ребенком. Ну, который один в квартире. Она меня уже несколько напрягает.
— Он что, опять звонил?
— В том-то все и есть, что да. В полдевятого заголосил в трубку, что папа его бросил.
— Но ведь он не мог запомнить твой телефон.
— Во-от, ты меня сразу понял.
— Может, тебя кто-нибудь разыгрывает?
— Это чересчур уж изощренно. И потом — у него совершенно детский голос.
— Если бы ты знала, как могут говорить актеры. Попробуй спросить у него фамилию и адрес. Или телефон.
— Я уже спрашивала телефон, но он его якобы не помнит. Завтра отключу аппарат. Мне почему-то страшно. Может, заедешь?
— Тань, ну мы вчера виделись ведь. Сегодня мы с Леной поедем подарки покупать ребенку. Ну ладно, все, пока.
Следующий анекдот
Анна Матвеева - Подслушанные разговоры краткое содержание
Последее письмо - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Последее письмо - читать книгу онлайн бесплатно, автор Анна Матвеева Сделать1.
Сын писал редко, но в остальном не халтурил — конверты распирало от бумаги, старик брал почту, как добычу, выглядывал — не мелькнут ли среди газет знакомые синие чернила. Потом шел в комнату, к любимому креслу, незамужняя дочь Олеся, закинув кошку на плечо, как воротник, включала низко висящую лампу.
Две Алешкиных фотографии — пухлая младенческая и совсем недавно сделанная, цветная, на фоне только что купленной машины — должны были присутствовать при чтении: так хотелось старику. После каждой прочитанной строчки он смотрел то на щекастого малыша в ползунках, то на взрослого, рослого парня — и Олеся, зная эту его привычку, тоже вглядывались в снимки, засмотренные, будто старые иконы.
“Странно, — думала в такие минуты Олеся, — старые фотографии выглядят темными и грустными, а нынешние — цветными, праздничными. Но ведь на самом деле это в детстве все было цветным и праздничным, а теперь поблекло и выцвело. Фотографии врут так же, как врут люди”.
. Алешка остался в Хабаровске сразу после дембеля — познакомился с девушкой, влюбился, женился, все как обычно. Обычно для всех, кроме Олеси — она так и не смогла понять, как это совершенно незнакомые люди начинают вдруг спать в одной постели. Олеся не представляла себе, ради кого и чего она сможет однажды это сделать — и поскольку желающих разубедить ее в особом изобилии не было, со временем и мысли эти отпали сами собой. Старая дева, так старая дева, подумаешь. Зато — отличный специалист, ветеринар, к которому выстраиваются очереди напуганных хозяев. Телефонный номер Олеси еще с советских времен передавали друг другу, как великую ценность.
Животных Олеся любила с детства, это с людьми у нее не складывалось — исключением был только папа с его нежным, больным сердцем. Родители Олеси и Алешка сильно рисковали и в том, и в другом случае — но дети получились замечательные, и с сердцем ни у сына, ни у дочери не было проблем. Олеся всегда думала о папе с мучительной нежностью, с исступленным, почти что материнским чувством — иногда ей казалось, что она и замуж не захотела выходить только для того, чтобы всегда быть рядом с отцом. А он, отец, всегда выделял Алешку. Олеся давно отучилась обижаться и ревновать — отцы всегда любят сыновей, и разве можно не любить Алешку? Бледная, некрасивая, тощая дочка — “негладкая”, как говорят на Украине, и яркий, солнечный сын, гордиться которым смог бы даже самый большой мизантроп на свете. Яичница и Божий Дар. Олеся никогда не пыталась соперничать с братом, ей хватало мелких крох со стола семейной любви, и потом, у нее всегда были животные, любившие ее так сильно и преданно, как людям и не снилось.
И сама она не могла пройти мимо дворовой кошки с пораненной лапой, мимо старенькой собаки, трясущейся от холода в подъезде, мимо голубя с подбитым крылом. Программы о животных, которые Олеся привыкла смотреть по вечерам, заставляли ее рыдать в голос — особенно тот фильм о пингвинах, где мамаша оплакивает замерзшего в снегу птенца, а потом дерется с другой самкой, отнимая ее детеныша.
— Олеся, успокойся, — говорил папа, — это всего лишь природа. Люди относятся друг к другу гораздо хуже, я тебя уверяю.
Все школьные годы Олеся мечтала о домашнем питомце, просила собаку, но родители разрешили только рыбок — и еще попугайчика, и черепаху под твердым, каменным панцирем. Еще Алешка притащил однажды от школьного друга хомячиху, та оказалась на сносях, и ее розовое потомство сидело потом в банке, набитой ватками, а после разбежалось по всему дому — вся семья отлавливала грызунов. Школа юннатов, ветеринарное училище, клиника — Олеся всегда знала, что будет главным в ее жизни, и она была благодарна отцу, что он ни разу не попытался высмеять ее любовь к животным — хоть никогда и не пытался ее понять. Сейчас, без малого в сорок лет, Олеся думала иначе — отцу было все равно, чем она станет заниматься, всерьез он волновался в своей жизни только за одного человека — Алешку. После смерти жены старик смог прийти в себя только благодаря сыну — он всегда так говорил, и Олеся старалась не думать о том, что ей почему-то обидно слышать эти слова. Да, Алешка сильно поддержал всех тогда, приехал из своего Хабаровска вместе с женой, “всё полностью взял на себя”, — говорил отец. Да, но ведь Алешка потом уехал, а Олеся осталась с папой, утешала его, готовила еду — даже мясо, которое сама не ела уже много лет (еще в детстве увидела однажды, как мама разделывает курицу, и с тех пор не могла в рот взять ничего из того, что было когда-то живым). Она ходила с отцом на кладбище, она покупала ему лекарства, она была его руками, глазами, ногами и кошельком — а вот сердцем его был Алешка, и с этим ничего нельзя было поделать.
— Ты когда замуж выйдешь? — в шутку спрашивал отец, и Олеся в тон ему отвечала — завтра! При этом думала, что муж ей в принципе не нужен — как не нужно новое зимнее пальто, зачем, если ей и в пуховике тепло? Телесные радости безотказно и быстро обеспечивал душ с гибким шлангом, деньги она худо-бедно зарабатывала. А зачем еще нужен муж? Чтобы полочку прибить? Так Олеся сама все умеет, у нее руки растут правильно — этот факт озвучила еще учительница труда в средней школе.
— А внука мне когда родишь? — любопытствовал отец, без особого, впрочем, интереса любопытствовал — и так, оказывается, бывает. Тут Олесе приходилось выстраивать куда более продуманную аргументацию, мысленную, но стройную, как ряд новеньких карандашей в коробке. Отцу-то хватало виноватой улыбки и обиженного: “Ну, папа. ” Олеся не хотела детей, она много раз видела, как мучаются животные со своим потомством, и как тяжело они им достаются. Человеческие дети вгоняли ее в ужас и панику — неведомые, жестокие существа. Соседского мальчишку, который тушил спички о бок одичавшей от боли собаки, Олеся лично, за руку, оттащила в милицию — рука ныла потом несколько дней, а мальчишка написал на Олесиной двери ругательство, совершенно в ее случае неоправданное. Нет, внуков от нее папе было не дождаться — вот если только взять еще одного кота. А у Алешки была девочка, дочка Юляша, фотографиями ее заставлен весь дом — Юляша в пеленках, Юляша на утреннике, Юляша с папой на море. Отец видел в девочке явное сходство с Алешкой, но Олеся считала, он выдумывает — Юляша была словно срисована с Алешкиной жены Маши: луноликая, испуганно распахнутые черные глаза и легкая, красивая сутулость. Юляша присылала рисунки — “дарагому дедушки от Юляши 5 лет”: дистрофичные медведи и кошки с длинными мушкетерскими усами.
Читайте также: