Анекдоты князя италийского графа суворова рымникского

Обновлено: 04.11.2024

Фукс Егор Борисович (1762-1829) — историк, военный чиновник. Свою служебную карьеру он начал при князе Безбородко по дипломатической части. Императрица Екатерина II неоднократно поручала ему вести ее личную переписку. Во время русско-австрийской кампании Фукс неотлучно состоял правителем дел и поверенным лицом при Суворове. Во время отечественной войны 1812 г. Ф. находился при М.И. Кутузове в должности директора военной канцелярии.

Граф Федор Васильевич Ростопчин был обожателем Суворова, что доказывает его с ним переписка, в изданной мною Истории помещенная; и в письмах своих ко мне отзывался он всегда об нем с величайшим восторгом. В одном пишет он ко мне: «Участь ваша завидна; вы служите при великом человеке. Румянцев был Герой своего века, Суворов Герой всех веков». Я прочитал сие князю. «Нет! Отвечай ему, — сказал он, — Суворов ученик Румянцева».

Граф любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Ушакова иностранного офицера, с известием о взятии Корфу, спросил он: «Здоров ли друг мой Федор Федорович?» Немец стал в тупик, не знал: о ком спрашивают. Ему шепнули, что об Ушакове. «Ах! Да! — опомнился он,

господин адмирал фон Ушаков здоров». Фельдмаршал сказал ему с гневом: «Возьми к себе свое фон; раздавай, кому хочешь; а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков».

Говорили об одном хитром, пронырливом министре. «Ну, так что же? — сказал князь, — я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он хамелеон: принимает на себя все цветы, кроме белого».

Князь никогда не отказывался от рекомендательных писем для достойных людей. Одно поднес я к подписанию. Он подписал охотно и с удовольствием и, возвращая, сказал: «Я написал бы иначе, а вот как: лицо его, вывеска доброй души его, есть лучшая рекомендация». Он душевно любил тогдашнего полковника С. С. Кушни кова и имел к способностям его особенную доверенность. Также rie отпустил он из армии в Петербург без рекомендательного письма к государю императору достойного полковника М. С. Вистицкого.

В Пиаченце один маркиз, хозяин дома, в котором поместился граф, был истинный чудак. В шитом розового цвета кафтане, с громким хохотом не говорил, а кричал он беспрестанно о погоде и повертывался, чтобы показать свой камергерский ключ. Граф, желая от него отделаться, начал перед обедом читать: Отче Наш. а чудак, не понимая, стал аплодировать и кричать: «Браво! Браво!» — Суворов остановился в молитве, обратился к нему и сказал: «Молчание, я молюсь Богу». Кое-как мы его выжили. За столом просил фельдмаршал: «Ради Бога, спасите меня от этого гостя, который хуже татарина. Он измучил меня метеорологическими своими разговорами, показывал мне ключ, который не отпирает и не запирает, и верно из неблагородного металла, прикрытый золотом, как и он — шитым своим кафтаном».

При подписании письма к адмиралу Федору Федоровичу Ушакову в Корфу приписал граф что-то премелко, чего я не мог разобрать. «Не надседайся, — сказал он мне, — это на турецком языке поклон турецкому адмиралу». После, при свидании, уверял меня Федор Федорович, что турок, прочитав сии строки, восхищался и не хотел верить, что их написал так правильно русский.

Князь Александр Васильевич любил иногда нюхать табак из малой своей золотой табакерки, уверяя, что сие облегчает головную его боль. Иногда, посыпав табаком какой-нибудь душистый цветок, снюхивал с него и с восторгом говорил: «Вот роскошь!» Но курения табака не жаловал. «Может ли быть, — говорил он, — что неблагопристойнее, как когда под нос тебе подставят трубку и окуривают тебя зловонным фимиамом?» Однажды увидел он курящего гусара. Ему хотели было запретить; но он крикнул: «Не трогайте его; он человек с талантом: выкуривает трубку мастерски. Он на войне видит дым батальонного огня». И поскакал от него прочь.

Разговаривая о музыке, один генерал делал свои замечания, что надлежало бы уменьшить число музыкантов и умножить ими ряды. «Нет, — отвечал князь, — музыка нужна и полезна, и надобно, чтобы она была самая громкая. Она веселит сердце воина; равняет его шаг; по ней мы танцуем и на самом сражении. Старик с большею бодростию бросается на смерть; молокосос, отирая со рта молоко маменьки, бежит за ним. Музыка удвоивает, утроивает армию. С Крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громогласною музыкою взял я Измаил!»

По прибытии в армию фельдмаршала, узнал он, что французский главнокомандуюший Шерер сдал свое начальство генералу Моро и удалился в Париж. «И здесь вижу я, — сказал он, — перст Провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть».

Отличительное в князе было то, что, проказничая, если смею сказать, был он всегда серьезен и никогда не улыбнется, как будто бы все это в порядке вещей. В Праге, например, пустился он в танцы; люди вправо, а он влево, такую затеял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда. По окончании танцев подбежал он ко мне и с важностью сказал: «Видел ли ты, как я восстановил порядок; забыли курс, шен, шассе». — «Как же! Видел, — отвечал я, — как вы восстановили шассе». И он побежал от меня.

На возвратном пути из Швейцарии в Россию, на святках,, в Праге, провел князь время очень весело. Он завел у себя на банкетах святочные игры: фанты, жмурки, жгуты, пляски и проч. Мило было смотреть, как престарелый, седой военачальник бегал, плясал, мешался в толпе своих подчиненных и с какою точностью исполнял то, что ему назначалось делать, когда его фант был вынут. Все знатнейшие богемские дамы, австрийский генерал граф Беллегард, английский посланник при венском Дворе лорд Минто и множество иностранных, путались в наших простонародных играх. Мы все восхищались, были в то время, как будто на родине. Но это была последняя песнь лебедя на водах Меандра: в Кракове ожидали его немощи и телесные, и душевные, ускорившие кончину знаменитой его жизни.

Знаменитость подвигов героев веков греческих и римских одушевляла военачальника нашего к тем высоким идеям, которые украшали его жизнь. Беседовать о их славе была его страсть. Вычерпну только каплю из океана. Одаренный счастливою, необыкновенною памятью, он часто пробегал мысленно галерею сих великих бессмертных и пред каждым изливал свои мысли. Так, остановясь на Эпаминонде, произнес: «Чту его за его смелость и твердость». «Хорошо, — сказал он, когда его осудили на казнь, — я заслужил смерть; но иссеките на камне моем: Фивяне казнили Эпаминонда за то, что он научил их побеждать при Левктре спартанцев и, даровав Греции свободу, сим низложил гидру злобы, на него устремленную». «Он, достойно подражания, не лгал ни в безделице, ни в деле, ни в шутках, и заслужил от историков своих хвалу, что никакой порок не запятнал его».

По прибытии в армию генерал-лейтенанта Ребиндера, назначенного комендантом в Мальту, фельдмаршал встретил его сими словами: «Здравствуй, друг Ребиндер; ты поплывешь на тот остров, где некогда Калипса хотела хитрого Улисса уловить в свои сети. За тебя я также не боюсь: у тебя не устоит и железная клетка. (Ребиндер был необыкновенный силач.) Ты, наш Голиаф, будешь стоять с храбрыми своими рыцарями на той неприступной Средиземного моря скале, которая несколько веков издевалась над турецким колоссом и была щитом Христианству. Но прежде оставайся с нами; сперва побьем здесь безбожных». Генерал Ребиндер отличился в Италии и Швейцарии, как то известно из реляций и из моей Истории.

С дамами был князь забавно учтив. Он следовал наставлению лорда Честерфильда сыну своему: хвалить прелести каждой дамы без изъятия. И он, беседуя с ними, уменьшал всегда их годы. Так, когда в Милане одна тридцатилетняя дюшесса представила ему двенадцатилетнюю свою дочь, притворился он, будто не верит. «Помилуйте, сударыня, — сказал он, — вы еще сами молоденькая, прелестная девушка». Когда он узнал от нее, что она с мужем в разводе, то вскрикнул: «Я еще не видал в свете чудовища; пожалуйте, покажите мне его».

Генерал от кавалерии В.Х. Дерфельден, тридцатипятилетний знаменитый Суворова сопутник, беседуя с ним, описывал ему прелести и роскоши итальянской природы живыми красками. «Правда, друг мой, — отвечал граф, — климат прелестен, но разврат страшен!» и тотчас продиктовал следующую заметку: «Под всяким другим умеренным небосклоном воздержание есть добродетель; но оно чудо из чудес здесь, где дышат воздухом между огнеизрыгающею Этною и знойными, горючими ее окрестностями, которые Сифакс, в Адиссоновом Бруте, изображает с такою силою; здесь, под таким огненным небесным поясом,, где солнце раскаливает скалы в известь и где не кровь, а купорос и кипучая сера стремительно разливается по жилам; здесь, где природа заманивает к неге в очаровательном саду своем; здесь, сыны Севера, крепитесь, мужайтесь, одолевайте климат и помните Аннибалово войско в Капуе!»

Я поднес графу от одного генерала просительное письмо об определении его в армию, написанное прекрасным, отличным слогом, так что не мог ему сего не заметить. «Да, хорошо написано, — сказал он, — но мне нужны воины, а не министр. Мой Багратион так не напишет; зато имеет присутствие духа, расторопность, отважность и счастие. Ум его образован более опытами, нежели теориею. В беседе с ним его не увидишь. Но он исполняет все мои приказы с точностию и успехом. Вот для меня и довольно».

Один принц обедал у генералиссимуса и удивил его и нас всех своим аппетитом. Всякое блюдо, так сказать, им пожиралось и исчезало. Князь смотрел с изумлением. На другой день не мог он позабыть сего посещения и сказал: «Ну, спасибо Его Светлости; он первый изволил отдать справедливость искусству повара моего, Мишки: ел, как будто у него нет желудка. Он не подходит под указ Петра Первого об отпуске прожорам двух пайков, для него мало и четырех». Чрез несколько дней вздумали подшутить и сказать князю, что принц опять угрожает стол его своим посещением. «Напрасно Светлейший изволит беспокоиться, — я его видел. С ним надобно выкинуть пословицу нашу: не будь гостю запасен, а будь ему рад».

Князь всегда говаривал, что у него семь ран: две, полученные на войне, а пять — при Дворе, или политические. И сии пять, по его словам, были гораздо мучительнее первых.

Все начальствовавшие армиями получади при императрице Екатерине в мирное время генерал-губернаторские места, как-то: граф Румянцев-Задунайский, князь Потемкин-Таврический, граф Салтыков и другие. В рассуждении Суворова велено было его спросить, какие губернии он пожелает. Ответ его был следующий: «Я знаю, что матушка-царица слишком любит своих добрых подданных, чтобы мною наказать какую-либо свою провинцию. Я размеряю силы свои с бременем, какое могу поднять. Для другого невмоготу фельдмаршальский мундир». После сего отзыва был он пожалован подполковником лейб-гвардии Преображенского полка и сие отличие принял с благовейною признательностию.

Граф приказал мне читать Сюллия записки. Я уверял его, что читал их и делал даже выписки по велению государыни императрицы Екатерины, по бытности моей при особенной дипломатической ее переписке, под начальством князя Безбородко. «Этого мало, — говорил он, — мы будем читать опять, твердить наизусть век Генриха. Сцена переменилась. Новые актеры, новые ужасы. Но Франция существует». Я достал книгу сию в Турине; он ее взял, читал и вдруг ночью присылает за мною с повелением сказать мне, что имеет сообщить нечто мудрое. Я являюсь: он меня сажает; перо, чернила и лоскуток бумаги на столе. «Переведи поскорее сию бесценную статью великого друга и наставника царей, Сюллия», — указав мне место. Я принялся за перевод. Так как у меня лоскуток тот сохранился, то для любопытства помещаю его здесь. «Причины падения и ослабления монархий, — говорит Сюлли в записках своих, — суть: непомерные налоги, особливо единоторжие хлебом; незаботливость о торговле, хлебопашестве, художествах и ремеслах; слишком великое число чиновников и издержки на содержание их; неограниченная власть тех, которые занимают места в государстве; значительные расходы; медленность и неправосудие в судопроизводствах; праздность и расточительность, со всеми принадлежащими к ним развратом и порчею нравов; запутанности в соотношениях присутственных мест между собою; переделка монеты; неблагоразумные и незаконные войны; слепая доверенность к недостойным лицам; предубеж дения в пользу некоторых только сословий и ремесел; корыстолюбие министров и их любимцев; презрение к ученым; терпимость худых обычаев; нарушение хороших законов; упорная привязанность к маловажным или вредным обыкновениям; множество друг другу противоречащих постановлений и бесполезных узаконений». Кончив, отпустил он меня с извинением, что исторг меня из объятий Морфея. Я поклонился, ибо это не в первый раз.

На походе нашем к Турину, выехал оттуда навстречу Суворову бывший той столицы королевский генерал-губернатор, граф Сент-Андре, муж, почтенный сединами и опытами долговременного служения Сардинскому престолу. Александр Васильевич обрадовался такому полезному приобретению; тотчас выбежал к нему с сими словами: «Я отдаюсь вам; будьте моим ментором. Покажите мне Италию, сие наследие славы двух столетий, которой потомки должны идти по неизгладимым никогда следам их героев-предков. Я вижу шестнадцать миллионов жителей, разделенных между собою различными законами, обычаями, закоренелою народною ненавистью. Да будет между ими политическое единство! Да будут они планетами одного российского и австрийского солнца, один дух, один штык! Вот наш Геркулесов подвиг: поп plus ultra* ( * лучше невозможно (лат.). ». Граф Сент-Андре долго не мог опомниться. Наконец произнес: «После всего того, что я слышу, я ваш пленник, ваш раб. Приказывайте мне, великий человек!» Достойный старец признавался, что он воображал увидеть совсем другого Суворова. Тотчас оба они подружились и составили дальновидные планы. Но политические виды оные испровергли и дали тогдашним делам совсем другое направление.

Старожилы в Новой Ладоге помнят и рассказывают, что князь Александр Васильевич, находясь там полковником Астраханского полка, учредил училище для солдатских детей, на своем иждивении выстроил для оного дом, был сам учителем арифметики и сочинял учебные книги, как-то: молитвенник, краткий Катехизис и начальные правила арифметики. Рукописный молитвенник мне показывали. Можно себе представить, какою любовью платили ему отцы за воспитание детей своих.

Из Петербурга получил я в Богемии, на возвратном пути из Швейцарии в Россию, сочинение: Изображение князя Италийско го. Сочинитель, подписавшийся: Истинно русский, просил меня убедительнейше поднесть оное нашему Герою. Долго выжидал я удобного для сего времени и наконец успел в Праге. Надобно было видеть, какие движения делал князь, когда я читал: то вскочит со стула, то повернется назад, то вскрикнет: ах! ох! аи! аи! Разбой! Караул! и т.п. По окончании просил он всех не верить этой лести; но мы все уверяли его, что сие изображение есть чистое излияние русского сердца. Вот оно:

Изображение князя Италийского

Дух истинного любомудрия наставил его с юных самых лет пренебрегать мнением людей и довольствоваться заключением потомства. Предавшись военной славе, он посвятил ей все: богатство, покой, забавы, любовь и даже родственническое чувствие.

Душа, обуреваемая славолюбием, могла ли вместить какой-нибудь род нежности? Однако же известно, что он был верный друг.

Суворов похож единственно сам на себя: непоколебим с сердитым нравом; весел даже в глубоких размышлениях; непреклонен в исполнении слова, данного даже врагу; без малейшего чувства к пустым насмешкам, которых он, видно, с умыслом не чуждается, дабы занять вздором внимание зависти и тем отдалить ее пронырства.

От взятия Глогау в Семилетнюю войну и разбития Ламота Курбьера, зари его подвигов, он беспрестанно гремел, до рассыпания им Царства Польского.

Затем Суворов-Рымникский замолк; но сей безвременный покой не должен продолжиться. Покой всеобщий разрушается. Сам ад дохнул на Север.

Уже пожар мятежей все обращает в пепел и грозит Столице слабосильных Кесарей.

Напрасно все почти Скипетры стали на уперти врагу: все везде унывает!

Един Царь бодрствует на пятой доле мира; един, спокойно обозря все концы Своего достояния, со властию сказал: «Да узрят Мой флаг вокруг Европы; а ты, Суворов, вонми прошению князя князей германских и ступай за веру и человечество, за мою и твою славу!»

И Суворов двигнулся, как другой Цинциннат, и явился в Италию, как некое Божество, с горстию соотчичей; но с колоссом своих мыслей и дарований.

Минчио, Адиж, Треббия, Нови, Сен-Готард, Тейфельсбрик, Гларис; ты, храбрый и злосчастный Макдональд; вы, столь прежде славные Моро, Жубер, Массена. Довольно вас именовать. Блажен, кто на Суворова не идет!

Суворов достиг предмета и теперь стал превыше всех жребий и времени.

Желал ли он почестей? — он почти обременен ими. Хотел ли одной славы? — он в ней погружен. И проч.

Заметя отличную расторопность и храбрость в одном унтер-офицере союзных войск, велел фельдмаршал тотчас представить его в офицеры. Но что же? — получается в ответ на нескольких больших листах нота, в которой излагаются причины невозможности удовлетворить сему желанию, в рассуждении того, что означенный унтер-офицер не из дворян и не выслужил срочных лет. В подкрепление сего приведены были законы, воспрещающие таковое производство. Оскорбленный граф вырывает у меня бумагу и бросает ее на пол с сим восклицанием: «Боже мой! Я начальник армии и не могу быть ее отцом и благодетелем. Дарование в человеке есть бриллиант в коре. Отыскав его, надобно тотчас очистить и показать его блеск. Талант, из толпы выхваченный, преимуществует пред многими другими. Он всем обязан не породе, не искусству, не случаю и не старшинству, но самому себе. Старшинство есть большею частью удел посредственных людей, которые не дослуживаются, а доживают до чинов. О, немогузнайка — нихтбештимзаген! Нет, родимая Россия! Сколько из унтеров возлелеела ты героев!» — Весь этот день был граф скучен и сердит.

От фельдмаршала было приказание представлять ему лично каждого солдата, который отличится или храбростию, или каким-нибудь редким поступком, и часто таких обнимал, целовал и потчевал из своих рук водкою. В сражении при Треббии, полку Ферстера солдат Митрофанов взял с своим товарищем трех французов в плен. Они отдали свои кошельки, часы и все, что имели. Митрофанов принял и возвратил им несколько денег на корм. Подбежавшие наши солдаты хотели было их в ярости изрубить, но Митрофанов не допустил, сказав: «Нет, ребята, я дал им пардон. Пусть и француз знает, что русское слово твердо». После с товарищами разделил добычу. Митрофанов был тотчас представлен и на вопрос Суворова: «Кто тебя научил быть так добрым?» отвечал: «Русская азбука: С., Т. (слово, твердо), и словесное Ваше сиятельства нам поучение. Солдат — христианин, а не разбойник». С восторгом обнял его фельдмаршал и тут же на месте произвел в унтеры.

Следующий анекдот

Так как у меня лос­ку­ток тот сохра­нился, то для любо­пыт­ства поме­щаю его здесь. “При­чины паде­ния и ослаб­ле­ния монар­хий, — гово­рит Сюлли в запис­ках своих, — суть: непо­мер­ные налоги, особ­ливо еди­но­тор­жие хле­бом; неза­бот­ли­вость о тор­говле, хле­бо­па­ше­стве, худо­же­ствах и ремес­лах; слиш­ком вели­кое число чинов­ни­ков и издержки на содер­жа­ние их; неогра­ни­чен­ная власть тех, кото­рые зани­мают места в госу­дар­стве; зна­чи­тель­ные рас­ходы; мед­лен­ность и непра­во­су­дие в судо­про­из­вод­ствах; празд­ность и рас­то­чи­тель­ность, со всеми при­над­ле­жа­щими к ним раз­вра­том и пор­чею нра­вов; запу­тан­но­сти в соот­но­ше­ниях при­сут­ствен­ных мест между собою; пере­делка монеты; небла­го­ра­зум­ные и неза­кон­ные войны; сле­пая дове­рен­ность к недо­стой­ным лицам; предубеж­де­ния в пользу неко­то­рых только сосло­вий и реме­сел; коры­сто­лю­бие мини­стров и их любим­цев; пре­зре­ние к уче­ным; тер­пи­мость худых обы­чаев; нару­ше­ние хоро­ших зако­нов; упор­ная при­вя­зан­ность к мало­важ­ным или вред­ным обык­но­ве­ниям; мно­же­ство друг другу про­ти­во­ре­ча­щих поста­нов­ле­ний и бес­по­лез­ных уза­ко­не­ний”. Кон­чив, отпу­стил он меня с изви­не­нием, что исторг меня из объ­я­тий Мор­фея. Я покло­нился, ибо это не в пер­вый раз.

На походе нашем к Турину, выехал оттуда навстречу Суво­рову быв­ший той сто­лицы коро­лев­ский гене­рал-губер­на­тор, граф Сент-Андре, муж, почтен­ный седи­нами и опы­тами дол­го­вре­мен­ного слу­же­ния Сар­дин­скому пре­столу. Алек­сандр Васи­лье­вич обра­до­вался такому полез­ному при­об­ре­те­нию; тот­час выбе­жал к нему с сими сло­вами: “Я отда­юсь вам; будьте моим мен­то­ром. Пока­жите мне Ита­лию, сие насле­дие славы двух сто­ле­тий, кото­рой потомки должны идти по неиз­гла­ди­мым нико­гда сле­дам их героев-пред­ков. Я вижу шест­на­дцать мил­ли­о­нов жите­лей, раз­де­лен­ных между собою раз­лич­ными зако­нами, обы­ча­ями, зако­ре­не­лою народ­ною нена­ви­стью. Да будет между ими поли­ти­че­ское един­ство! Да будут они пла­не­тами одного рос­сий­ского и австрий­ского солнца, один дух, один штык! Вот наш Гер­ку­ле­сов подвиг: non plus ultra” . Граф Сент-Андре долго не мог опом­ниться. Нако­нец про­из­нес: “После всего того, что я слышу, я ваш плен­ник, ваш раб. При­ка­зы­вайте мне, вели­кий чело­век!” Достой­ный ста­рец при­зна­вался, что он вооб­ра­жал уви­деть совсем дру­гого Суво­рова. Тот­час оба они подру­жи­лись и соста­вили даль­но­вид­ные планы. Но поли­ти­че­ские виды оные испро­вергли и дали тогдаш­ним делам совсем дру­гое направление.

Ста­ро­жилы в Новой Ладоге пом­нят и рас­ска­зы­вают, что князь Алек­сандр Васи­лье­вич, нахо­дясь там пол­ков­ни­ком Аст­ра­хан­ского полка, учре­дил учи­лище для сол­дат­ских детей, на своем ижди­ве­нии выстроил для оного дом, был сам учи­те­лем ариф­ме­тики и сочи­нял учеб­ные книги, как-то: молит­вен­ник, крат­кий Кате­хи­зис и началь­ные пра­вила ариф­ме­тики. Руко­пис­ный молит­вен­ник мне пока­зы­вали. Можно себе пред­ста­вить, какою любо­вью пла­тили ему отцы за вос­пи­та­ние детей своих.

Из Петер­бурга полу­чил я в Боге­мии, на воз­врат­ном пути из Швей­ца­рии в Рос­сию, сочи­не­ние: “Изоб­ра­же­ние князя Ита­лий­ского”. Сочи­ни­тель, под­пи­сав­шийся: “Истинно рус­ский”, про­сил меня убе­ди­тель­нейше под­несть оное нашему Герою. Долго выжи­дал я удоб­ного для сего вре­мени и нако­нец успел в Праге. Надобно было видеть, какие дви­же­ния делал князь, когда я читал: то вско­чит со стула, то повер­нется назад, то вскрик­нет: ах! ох! аи! аи! Раз­бой! Караул! и т. п. По окон­ча­нии про­сил он всех не верить этой лести; но мы все уве­ряли его, что сие изоб­ра­же­ние есть чистое изли­я­ние рус­ского сердца. Вот оно:

Изображение князя Италийского

Дух истин­ного любо­муд­рия наста­вил его с юных самых лет пре­не­бре­гать мне­нием людей и доволь­ство­ваться заклю­че­нием потом­ства. Пре­дав­шись воен­ной славе, он посвя­тил ей все: богат­ство, покой, забавы, любовь и даже род­ствен­ни­че­ское чувствие.

Душа, обу­ре­ва­е­мая сла­во­лю­бием, могла ли вме­стить какой-нибудь род неж­но­сти? Однако же известно, что он был вер­ный друг.

Суво­ров похож един­ственно сам на себя: непо­ко­ле­бим с сер­ди­тым нра­вом; весел даже в глу­бо­ких раз­мыш­ле­ниях; непре­кло­нен в испол­не­нии слова, дан­ного даже врагу; без малей­шего чув­ства к пустым насмеш­кам, кото­рых он, видно, с умыс­лом не чуж­да­ется, дабы занять вздо­ром вни­ма­ние зави­сти и тем отда­лить ее пронырства.

От взя­тия Гло­гау в Семи­лет­нюю войну и раз­би­тия Ламота Кур­бьера, зари его подви­гов, он бес­пре­станно гре­мел, до рас­сы­па­ния им Цар­ства Польского.

Затем Суво­ров-Рым­ник­ский замолк; но сей без­вре­мен­ный покой не дол­жен про­дол­житься. Покой все­об­щий раз­ру­ша­ется. Сам ад дох­нул на Север.

Уже пожар мяте­жей все обра­щает в пепел и гро­зит Сто­лице сла­бо­силь­ных Кесарей.

Напрасно все почти Ски­петры стали на уперти врагу: все везде унывает!

Един Царь бодр­ствует на пятой доле мира; един, спо­койно обо­зря все концы Сво­его досто­я­ния, со вла­стию ска­зал: “Да узрят Мой флаг вокруг Европы; а ты, Суво­ров, вонми про­ше­нию князя кня­зей гер­ман­ских и сту­пай за веру и чело­ве­че­ство, за мою и твою славу!”

И Суво­ров двиг­нулся, как дру­гой Цин­цин­нат, и явился в Ита­лию, как некое Боже­ство, с гор­стию соот­чи­чей; но с колос­сом своих мыс­лей и дарований.

Мин­чио, Адиж, Треб­бия, Нови, Сен-Готард, Тей­фель­сбрик, Гла­рис; ты, храб­рый и зло­счаст­ный Мак­до­нальд; вы, столь прежде слав­ные Моро, Жубер, Мас­сена. Довольно вас име­но­вать. Бла­жен, кто на Суво­рова не идет!

Суво­ров достиг пред­мета и теперь стал пре­выше всех жре­бий и времени.

Желал ли он поче­стей? — он почти обре­ме­нен ими. Хотел ли одной славы? — он в ней погру­жен. И проч.

Заметя отлич­ную рас­то­роп­ность и храб­рость в одном унтер-офи­цере союз­ных войск, велел фельд­мар­шал тот­час пред­ста­вить его в офи­церы. Но что же? — полу­ча­ется в ответ на несколь­ких боль­ших листах нота, в кото­рой изла­га­ются при­чины невоз­мож­но­сти удо­вле­тво­рить сему жела­нию, в рас­суж­де­нии того, что озна­чен­ный унтер-офи­цер не из дво­рян и не выслу­жил сроч­ных лет. В под­креп­ле­ние сего при­ве­дены были законы, вос­пре­ща­ю­щие тако­вое про­из­вод­ство. Оскорб­лен­ный граф выры­вает у меня бумагу и бро­сает ее на пол с сим вос­кли­ца­нием: “Боже мой! Я началь­ник армии и не могу быть ее отцом и бла­го­де­те­лем. Даро­ва­ние в чело­веке есть брил­ли­ант в коре. Отыс­кав его, надобно тот­час очи­стить и пока­зать его блеск. Талант, из толпы выхва­чен­ный, пре­иму­ще­ствует пред мно­гими дру­гими. Он всем обя­зан не породе, не искус­ству, не слу­чаю и не стар­шин­ству, но самому себе. Стар­шин­ство есть боль­шею частью удел посред­ствен­ных людей, кото­рые не дослу­жи­ва­ются, а дожи­вают до чинов. О, немо­гузнайка — нихт­бе­ш­тим­за­ген! Нет, роди­мая Рос­сия! Сколько из унте­ров воз­ле­ле­ела ты героев!” Весь этот день был граф ску­чен и сердит.

От фельд­мар­шала было при­ка­за­ние пред­став­лять ему лично каж­дого сол­дата, кото­рый отли­чится или храб­ро­стию, или каким-нибудь ред­ким поступ­ком, и часто таких обни­мал, цело­вал и пот­че­вал из своих рук вод­кою. В сра­же­нии при Треб­бии, полку Фер­стера сол­дат Мит­ро­фа­нов взял с своим това­ри­щем трех фран­цу­зов в плен. Они отдали свои кошельки, часы и все, что имели. Мит­ро­фа­нов при­нял и воз­вра­тил им несколько денег на корм. Под­бе­жав­шие наши сол­даты хотели было их в яро­сти изру­бить, но Мит­ро­фа­нов не допу­стил, ска­зав: “Нет, ребята, я дал им пар­дон. Пусть и фран­цуз знает, что рус­ское слово твердо”. После с това­ри­щами раз­де­лил добычу. Мит­ро­фа­нов был тот­час пред­став­лен и на вопрос Суво­рова: “Кто тебя научил быть так доб­рым?” отве­чал: “Рус­ская азбука: С., Т. (слово, твердо) и сло­вес­ное вашего сия­тель­ства нам поуче­ние. Сол­дат — хри­сти­а­нин, а не раз­бой­ник”. С вос­тор­гом обнял его фельд­мар­шал и тут же на месте про­из­вел в унтеры.

Когда фельд­мар­шалу доло­жили, что союз­ное вой­ско роп­чет на вво­ди­мый в их службу новый поря­док, отве­чал он: “На это смот­реть не должно. Филипп, король Испан­ский, велел выно­сить из Мад­рита вся­кую нечи­стоту, от кото­рой едва не сде­ла­лась зараза. Вся сто­лица про­тиву сего возо­пила; но король ска­зал: “Это мла­денцы, кото­рые пла­чут, когда их обмы­вают; зато после спят они креп­ким сном”. И Мелас умолк.

Фельд­мар­шал едет вер­хом в Ита­лию мимо церкви. Архи­епи­скоп, в обла­че­нии с кре­стом, воз­гла­сил: “Sta Sol! Оста­но­вись солнце! И солнце ста и не иде на запад”. Он тот­час соско­чил с лошади и бро­сился цело­вать крест; пре­ста­ре­лый, летами сог­бен­ный архи­епи­скоп про­дол­жал: “Я оста­но­вил тебя, спа­си­тель алта­рей наших, на пути Хри­сти­ан­ской славы твоей сло­вом Иисуса Навина; а теперь про­из­реку тебе: и ты пре­ди­деши пред лицом Гос­под­ним уго­то­вати пути Его и дать разум спа­се­ния Его людям”. Вне­зап­ность сего явле­ния столь потрясла все бытие Суво­рова, что, про­ли­вая слезы, обнял, рас­це­ло­вал он архи­пас­тыря; но не мог про­из­не­сти ни слова. И о сем бла­го­че­сти­вом муже не посты­ди­лися нена­вист­ники славы Рос­сии раз­гла­шать, якобы он пока­зы­вал свою жесто­кость и над священнослужителями!

Князь не хотел нико­гда иметь под ружьем более ста тысяч вой­ска. Он почи­тал сие доста­точ­ным для втор­же­ния в Париж; но жало­вался, что теперь у него только горсть людей. “Нет! — воз­ра­зил некто, — ваша армия вели­чай­шая. Вы забыли гро­маду мыс­лей и сил Суво­рова! Забыли, как его пре­вы­спрен­ность пре­об­ра­зует годы в месяцы, а месяцы во дни”. “Уймешься ли ты, — ска­зал он, — а то я убегу”. “Бегите, — отве­чал тот, — мы видели ваш побег на Мин­чио, Адиж, Треб­бию, Нови, Сен-Готард, Тей­фель­сбрик, Гла­рис”. “Чудес­ная память!” — вскрик­нул гене­ра­лис­си­мус и завел дру­гой разговор.

По рас­пе­ча­та­нии одного пакета на имя гене­ра­лис­си­муса, нашел я на него паск­виль, в кото­ром он раз­ру­ган. Назы­вают его вар­ва­ром, Ван­да­лом, оде­тым в окро­вав­лен­ную льви­ную кожу, и пр. и пр. Долго коле­бался я, доне­сти ли о сем князю? Нако­нец решился и про­чи­тал ему. Он рас­хо­хо­тался и ска­зал: “Ох! Какое сла­бое ору­дие яко­би­низма. Не можно ли напе­ча­тать эту бран­ную бумагу? — она посме­шила бы пуб­лику”. И при сем слу­чае пока­зал, что он пре­выше всех насме­шек и руга­тельств, ибо велел ее читать всем.

Не могу не повто­рить здесь анек­дота, кото­рый так живо изоб­ра­жает доб­роту души Суво­рова. Во время двух­лет­него его в Хер­соне пре­бы­ва­ния, позна­ко­мился он на вече­ринке с сест­рою зна­ме­ни­того нашего адми­рала Круза. Он узнает, что муж ее, капи­тан пер­вого ранга Валь­ранд, раз­жа­ло­ван­ный вечно в мат­росы, про­жи­вал с нею здесь. Тро­ну­тый несчаст­ным поло­же­нием сей бла­го­вос­пи­тан­ной дамы, при­гла­шал он ее все­гда к себе на бан­кеты и тан­це­вал с нею. В день отъ­езда сво­его в армию, садясь в кибитку, ска­зал он ей: “Молись Богу; Он услы­шит молитву твою!” И, по взя­тии Вар­шавы, пишет в Петер­бург: “Знаю, что Матушка-Царица меня награ­дит. Но вели­чай­шая для меня награда — поми­ло­ва­ние Валь­ранда”. И Валь­ранд опять капи­тан пер­вого ранга и умер гене­рал-май­о­ром. Я молчу. Какими сло­вами воз­но­сить такую добродетель!!

У графа было обык­но­ве­ние, что когда нач­нут его хва­лить, то он, почи­тая хвалу за лесть, закроет глаза, запры­гает и убе­жит. Но уче­ный и достой­ный австрий­ский гене­рал-квар­тир­мей­стер Цах, с кото­рым любил он бесе­до­вать о воен­ном искус­стве и кото­рого назы­вал он гене­ра­лом sans faèons, схватя его одна­жды, не выпу­стил из гор­ницы. Раз­го­во­ри­лись, что каж­дый народ храбр и имел свои эпохи славы. “Правда, — ска­зал Алек­сандр Васи­лье­вич, — такими были греки под пред­во­ди­тель­ством Феми­сто­клов и Ари­сти­дов, рим­ляне при Сци­пи­о­нах и Цеза­рях, гунны при Аттиле, турки при Маго­мете и Баязете, фран­цузы при Конде и Тюренне, австрийцы с Вален­штей­ном и Евге­нием, прус­саки при Фри­дрихе, англи­чане под началь­ством Мал­бо­рука”… “А рус­ские и мы, — пре­рвал Цах его речь, — под началь­ством Суво­рова?” Граф заме­шался, вскрик­нул: “Как! И Катон, мой Цах, начи­нает мне льстить?” — и хотел было бежать. “Никак! — отве­чал тот с гер­ман­скою важ­но­стью, не выпус­кая его из рук. — Зачем рети­ру­е­тесь вы от истины, дока­зан­ной совре­мен­ною нашею исто­риею? Скажу более и льстить не буду: вся­кий, вами наиме­но­ван­ный народ, под жез­лом вашим был бы побе­до­но­сен, потому что вы — герой всех веков и всех наро­дов!” Граф дол­жен был усесться.

У фельд­мар­шала слу­чи­лось много знат­ных эми­гран­тов, кото­рые вза­пуски гово­рили о своих пожерт­во­ва­ниях в пользу несчаст­ного короля. Он про­сле­зился при вос­по­ми­на­нии о доб­ро­де­тель­ном госу­даре, пад­шем от зло­дей­ской руки своих под­дан­ных, и ска­зал: “Жаль, что во Фран­ции не было дво­рян­ства. Этот щит Пре­стола защи­тил в стре­лец­кий бунт нашего Пома­зан­ника Божия”. И все вдруг умолкли.

Когда от кар­ди­нала Руффо, глав­но­ко­ман­ду­ю­щего хри­сти­ан­скою армией в Ниж­ней Ита­лии, полу­чено было изве­стие, что при содей­ствии рос­сий­ских воен­ных сил под началь­ством капи­тана вто­рого ранга Соро­кина взят Неа­поль, то фельд­мар­шал вос­клик­нул: “Итак, вот и дру­гая Пар­фе­но­пей­ская рес­пуб­лика исчезла с лица земли, и она лежит теперь во гробе с сире­ною Пар­фе­но­пеею, в честь кото­рой полу­чила сие назва­ние. Где же то древо воль­но­сти, кото­рое фран­цузы обе­щали водру­зить на пла­мен­ном Везу­вии? О, хва­сту­нишки!” Кар­ди­нал в письме своем при­пи­сы­вал сей успех един­ственно побе­дам Суво­рова: ибо они отвлекли все силы Мак­до­нальда к Треб­бии, и сей дол­жен был оста­вить в Неа­по­ли­тан­ских обла­стях только мало­чис­лен­ные гар­ни­зоны. Выписку из опи­са­ния о быв­шем в Неа­поле ужас­ном кро­во­про­ли­тии, от само­видца при­слан­ную, читал я вслух. Фельд­мар­шал содро­гался. Вот она: “По вступ­ле­нии войск в Неа­поль, калаб­рийцы буй­ство­вали с бес­при­мер­ною кро­во­жад­но­стью: уби­вали без пощады всех, кто только носил имя яко­бинца, и невинно и про­из­вольно; гра­били дома; неистов­ство­вали с несчаст­ными женами и без­вин­ными детьми. Более двух тысяч домов были разо­рены. Хри­сти­ан­ская армия в ужа­сах пре­взо­шла революционную.

Следующий анекдот

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 277 205
• КНИГИ 653 846
• СЕРИИ 25 022
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 611 273

ЛитМир - Электронная Библиотека > Фукс Егор Борисович > Анекдоты князя Италийского, графа Суворова Рымникского

Добавить похожую книгу

6.67 (3)

Автор: Ключевский Василий Осипович

Похожа

Непохожа

Автор: Смирнов Н.

Похожа

Непохожа

Автор: Коваленко Игорь Васильевич, Буртовой Владимир Иванович

Похожа

Непохожа

Анекдоты князя Италийского, графа Суворова Рымникского

Автор: Фукс Егор Борисович

Книга закончена

Язык книги: Русский

Издатель: А. Радонежского, Сенатская типография

Город печати: Санктъ-Петербургъ

Год печати: 1900

Выберите формат скачивания:

pdf

QR код

Размер: 787,1 Кбайт

Добавлено 12 января 2015, 19:44

Фуксъ Егоръ Борисовичъ служилъ при Безбородко по дипломатической переписке. Съ 1798 года состоялъ правителемъ делъ у Суворова во время итальянскаго похода, а въ 1812 г. въ томъ же звании у Кутузова. «Анекдоты Фукса» - это живой портретъ Суворова, верное зеркало, где отразился духовный обликъ великаго человека, русскаго богатыря не только на поле брани, но и на поприще, науки и нравственности.

Следующий анекдот

Се росский Геркулес:

Где сколько ни сражался,

Всегда непобедим остался,

И жизнь его полна чудес!

Г.Р. Державин

Двадцать второго сентября 1786 года Суворов получил долгожданный чин генерал-аншефа. В тот же день он продиктовал свое жизнеописание для представления в Московскую дворянскую опеку. Ему было почти 56 лет — возраст солидный для военной службы даже по нынешним временам. В списке генерал-аншефов он оказался одиннадцатым. Его обошли соперники, менее известные на боевом поприще. «Так вижу сих случайных… полководцами, предводителями армиев, — читаем мы в страстном письме Суворова 1781 года из Астрахани. — Сих детей, с коих подбородком я, остепеняясь, игрывал… Так старее меня: сей — за привоз знамен, тот — за привоз кукол, сей — по квартирмейстерскому перелету, тот — по выводу от отца, будучи у сиськи…»

Раньше многих этих «детей» получил он офицерский чин. В Семилетнюю войну был «первым партизаном», прославился в кампаниях против поляков и турок, сыграл важную роль в деле присоединения Крымского ханства к России… и всё же оказался последним в списке. «Неужели они сделали для империи больше, чем я?» — задавался законным вопросом Суворов.

Казалось, ему остается достойно закончить жизненный путь: он честно служил родине и вправе обратиться к потомкам. Подробно перечисляя обстоятельства своей службы, Александр Васильевич подводит итоги жизни: «Потомство мое прошу брать мой пример: всякое дело начинать с благословением Божиим, до издыхания быть верным Государю и Отечеству, убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славы чрез истину и добродетель, которые суть моим символом. Не для суеты, но для оного я в сие плодовитое описание вошел… Старость моя наступает, и должен я о моих делах скоро ответ дать Всемогущему Богу».

Суворов не подозревал, что стоит на пороге славы. Через четыре года имя героя войны с Турцией, графа двух империй было у всех на устах. Из новой автобиографии обращение к потомству было исключено. Слава победоносного полководца стремительно росла от одной военной кампании к другой, пока не достигла апогея во время Итальянского и Швейцарского походов. Он действительно стал примером для потомков.

«Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины», — писал в конце 1794 года Суворов одному из своих офицеров, пожелавшему стать биографом полководца, только что получившего за свои подвиги чин генерал-фельдмаршала.

Александр Васильевич справедливо полагал, что свидетелями истины всегда будут его дела и победы. Но путь к признанию был долог и непрост. Зависть и клевета преследовали Суворова при жизни, нападали на него после смерти.

Не раз нам придется давать отпор невежеству и прямой клевете. Свидетелями истины станут служебные документы, письма, отзывы современников, подвиги и дела полководца.

«IO SON NATO 1730, IL 13 NOVEMBRE»

Это цитата из собственноручной записки Суворова на итальянском языке. Перевод прост и исключает другие толкования: «Я родился 1730, 13 ноября». Несмотря на столь ясное заявление Александра Васильевича, в книгах о нем, энциклопедиях и биографических словарях годом рождения называют то 1730-й, то 1729-й.

Виновником этой неразберихи стал близкий родственник генералиссимуса граф Дмитрий Иванович Хвостов. Женатый на родной племяннице Суворова княжне Аграфене Ивановне Горчаковой, он в течение многих лет был своего рода представителем Суворова при императорском дворе. Александр Васильевич скончался на руках Хвостова и его жены, в их доме на Крюковом канале в Петербурге, вскоре по возвращении из похода, принесшего ему мировую славу. Скончался в опале. Торжественная встреча, обещанная императором Павлом, была отменена, а Суворову запрещено являться ко двору. У него были отобраны адъютанты и разосланы по полкам. О смерти генералиссимуса умолчали газеты, а почести, отданные покойному, соответствовали рангу фельдмаршала. Вместо того чтобы публично попрощаться с Суворовым, император предпочел роль случайного зрителя, которого никто не заметил в толпах петербуржцев, провожавших героя в последний путь.

Вот в какой обстановке Хвостов хлопотал о похоронах. Он не обратил внимания на записку верного денщика генералиссимуса Прохора Ивановича Дубасова, который напомнил ему, что князь Италийский, граф Рымникский родился в 1730 году, и, заказывая памятную доску, поставил 1729-й. Вскоре пришло письмо из Москвы от вдовы Суворова. Княгиня Варвара Ивановна указала графу Дмитрию Ивановичу на его оплошность, заявив, что ее муж родился в 1730 году, но тот ошибку не исправил.

Ранние биографы Суворова безоговорочно стояли за 1730 год. Особенно важно свидетельство Фридриха Иоганна фон Антинга, единственного прижизненного биографа полководца. Александр Васильевич лично просмотрел его рукопись. Она была напечатана в 1795 году в Германии на немецком языке. Во время блестящей суворовской кампании 1799 года стали появляться переводы на другие европейские языки. Отметим, что русские переводы были напечатаны после смерти полководца.

В 1808 году в Петербурге вышло «российское сочинение» «Дух великого Суворова». Автор укрылся под инициалами «В. С.». Скорее всего, им был Василий Степанович Кряжев, известный издатель, переводчик, педагог. Среди самых близких друзей Кряжева находился Сергей Сергеевич Кушников, герой последних походов Суворова, взятый им в старшие адъютанты. Годом рождения генералиссимуса в этом жизнеописании назван 1730-й. Эту дату повторил и Егор Борисович Фукс, правивший канцелярией Суворова во время Итальянского и Швейцарского походов, а в 1811 году выпустивший биографию полководца.

Как видим, на установленную Хвостовым надгробную плиту никто не обращал внимания. Положение изменилось в правление императора Николая Павловича, когда Суворов был поднят на щит и официально провозглашен национальным героем. Русский немец Фридрих фон Смитт в солидном документированном труде «Жизнь и походы Суворова» (первая часть его была опубликована в 1833 году) честно признался, что берет год его рождения с могильной доски. С ним не согласился молодой офицер Генерального штаба Дмитрий Алексеевич Милютин, будущий автор капитального труда об Итальянском и Швейцарском походах, военный министр и реформатор армии при Александре II. Он решительно высказался за правильную дату, написав об этом в журнальной статье 1839 года. Но кто читает журнальные статьи?

В 1843 году почти одновременно вышли две биографии генералиссимуса, написанные журналистами Фаддеем Булгариным и Николаем Полевым. Оба доверились надписи на могильной плите. Несмотря на критические отзывы, вымыслы Полевого постепенно превратились в незыблемые факты биографии великого полководца.

В 1884 году Александр Фомич Петрушевский опубликовал свой трехтомный труд «Генералиссимус князь Суворов». Удостоенный высокой академической награды, он и по сей день остается самой полной и лучшей биографией полководца. В нем годом рождения Суворова назван 1730-й. Верной считал эту дату и Василий Алексеевич Алексеев, неутомимый исследователь и публикатор эпистолярного наследия Суворова.

В 1930 году русская эмиграция от Харбина и Нью-Йорка до Берлина и Парижа торжественно отметила суворовское двухсотлетие. В СССР юбилей царского генералиссимуса предпочли не заметить. Когда же в середине 1930-х годов были преодолены ультралевые установки, объявлявшие всю историю России «проклятым прошлым», Суворов занял одно из самых почетных мест среди героев, возвращенных народу. Во время Великой Отечественной войны его слава достигла апогея. В 1950 году с государственным размахом была отмечена 150-я годовщина со дня смерти гениального полководца.

Читайте также:

  
• Ты баба горячая анекдот
  
• Шутки про 2020 год
  
• Шутка черного лешего сказка за сказкой
  
• Девушка вы свободны анекдот
  
• Анекдоты пошленькие вк joke